– А вы – мечтатель? – спросила она бравого капитана, снова смолкшего в своем углу.
– Я не рад, – сказал он резко. – Не рад, может быть, потому, что я по крови швед, а это тоже хищники. Не рад потому, что я до смерти люблю Россию и думаю, что на нее сейчас наклеветали. Вовсе она не мирный народ, в китайском или там бирманском, что ли, смысле. За свою историю русский народ повоевал-таки, и даст Бог, еще повоюет. Ничего, что мы размякли в последнее время, опустились. Дайте срок, – опять запахнет порохом, опять проснется наше мужество. Учение о вечном мире – вздор, простите меня, пожалуйста. Я очень люблю и уважаю нашего писателя, но то, что он говорил, – страшно слабо. Я не вмешивался, потому что и без меня Никон Петрович разбил его блистательно, в пух и прах.
Адвокат, польщенный, улыбнулся; писатель обиделся.
– Я ни с кем не дрался и разбитым быть не мог, – сказал он. – Да я и далеко не все высказал, чем война ужасна. Мне много говорить не приходится. За меня цивилизация, за меня религия, за меня интересы бесчисленных мирных людей, которые никогда и не подумали бы о войне, если бы не такой беспокойный элемент, как вы, храбрый капитан. Я разбит! Но если я разбит, значит, и Толстой разбит, и Берта Сутнер разбита, и все общества мира, все великое движение против войны.
– Непременно-с. Берта Сутнер прямо уничтожена. Что касается великого движения против войны, оно чудесно иллюстрируется целыми пятью войнами за последние пять лет… И если не было за то же время еще нескольких войн, то потому лишь, что некоторые державы – Турция, Китай и прочие – предпочитают уступать безмерно, лишь бы не воевать. Впрочем, кто знает, что нам принесет поворот солнца. Может быть, не далее, как через четыре месяца, загрохочут пушки…
– К вашему восторгу?
– К моему восторгу. Что ж, я не скрываю этого. Я сплю и вижу во сне войну. Я желаю ее искренно и томлюсь по ней. Я глубоко убежден, что гром войны – единственный выход из туч, сгустившихся около нас со всех сторон. Всмотритесь серьезнее в положение вещей. Англичане и немцы уже почти не скрывают, что они в союзе и делят себе беспечно остатки суши. Подождите десять лет, когда Англия захватит Персию, а Германия – Турцию, вы увидите, как без выстрела, без боя мы будем обречены на позорнейшие унижения. Оцените наглость Англии: она даже для нее феноменальна. Среди бела дня она заключает против нас двойственный союз с Японией, и с тех пор ей черт не брат. Оцените ее дерзости по поводу брюссельской конвенции, по поводу прохода наших миноносок через Дарданеллы. Похоже, что нас вызывают на разрыв сношений, испытывают всю меру долготерпения. Англии действительно невыгодно ждать отсрочки. Пока она в коалиции с Японией и Германией, пока не готова наша ташкентская дорога, ей следует спешить вызвать войну, и она не задумывается ее вызвать, хотя бы всесветную войну…
– Ну, это большой вопрос. Кто знает, что задумали Вильгельм и Чемберлен? Они нам отчета о своих планах не сообщали. В политике, как в погоде, все неожиданно, ничего нельзя предсказать на завтра.
– И как в погоде, – возразил капитан, – в политике все повторяется. Были войны и будут войны…
– Хорошо, но вы-то чего радуетесь, если будет война?
– А того радуюсь, что и нам выгоднее теперь воевать, чем после. Извольте сообразить: немцы еще не укрепились в Турции и не превратили ее в свой плацдарм. Англичане еще далеки от Персии. Вооружения и военные их реформы еще не закончены. Китай еще не оправился от погрома, Япония еще не оборудовала третью программу флота, а наш единственный союзник – Франция – еще не совсем отстала в населении от немцев и еще держится за нас. Если воевать, то теперь, – позднее будет совсем поздно. А в деле войны – лучше никогда, чем поздно.
– Лучше уж никогда, – тоном просьбы заметила хозяйка.
– Нас не спросят: война – не вальс, от которого дама может отказаться.
Наступило короткое молчание. Защитник мира, писатель, казался смущенным и расстроенным.
– Так-то, Михаил Семенович, – завел снова капитан. – Против очевидности не спорят.
– Какая очевидность! – воскликнул тот. – Мнения ваши совершенно индивидуальны… Удивляюсь, как это Никон Петрович, юрист, присоединяется к вам. Что война – страсть и страсть народная – я согласен, но, как и все страсти, она сродни пороку, и нравственное общество должно бороться с нею. Согласен с Пушкиным, что
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
– согласен, что есть какое-то острое наслаждение в охоте на человека, как и на зайца, в охоте грандиозной, всенародной. Но это наслаждение ведь в корне своем безнравственно и в корне безумно. Упоение есть «и в аравийском урагане, и в дуновении чумы», но неужели и чума законна, и с ураганом не нужно бороться? Вопреки всему, что здесь говорилось, я глубоко убежден, что война есть источник всех зол на земле, всех насилий, всех слез человеческих. И сверх того, война есть сплошное разорение. Что, как не война, разорило Россию? Загляните в историю – чего нам стоили войны Петра Великого! Россия обезлюдела после них: население вместо прироста сразу пошло на убыль. А гибельная Семилетняя война, вконец расстроившая наши финансы! А войны Екатерины…
– Войны Екатерины подарили России Новороссию, Крым, Польшу…
– А война Александра I, – продолжал, не слушая собеседника, писатель. – Это было непрерывное кровотечение, и удивительно, как жива осталась Россия после всех этих увечий. Но помимо жертв, человеческих и материальных, вспомните, как войны тормозили наши внутренние реформы. Бесконечная война Петра I с Карлом не оставила ему средств для внутренних преобразований, для просвещения, для подъема промыслов. Турецкие войны остановили благие намерения Екатерины. Война с Наполеоном I омрачила «дней Александровых прекрасное начало». Вместо реформ огромных, всенародных, поистине великих, необходимость которых так чувствовал благородный царь, мы вошли в Аракчеевский застенок. Разве Крымская война, отняв все свободные средства и вогнав нас в долги, не испортила в самом замысле реформы Александра II? Разве последняя война не добила окончательно наши финансы? Подумайте только: если бы те же два миллиарда были затрачены, например, на народные школы, на выкуп земли, на железные дороги – неужели Россия не была бы теперь сильнее, чем после войны?
– Позвольте-с, – возопил капитан, – позвольте! Вы говорите, – разоряет война, а мир разве не разоряет? Да помилуйте, один неудачный тариф высасывает за десятки лет больше из народной мошны, чем пара войн. Одна какая-нибудь комиссия, которая не спешит по важному вопросу, обходится стране в сотни миллионов. Война разоряет, а мирная конкуренция разве нет? Все зависит от того, с умом воевать или глупо. Хотя бы взять последнюю войну: кто же виноват, что мы потратили на нее два миллиарда вместо того, чтобы заработать на ней пять миллиардов? Поглядите на немцев: разве их разорила франко-прусская война? Она их превосходно выручила и на долгие годы обеспечила от государственных долгов. Охота же нам быть донкихотами в политике, не брать контрибуций или дарить их щедрой рукой, как при Екатерине и Николае. Мы только и сумели устроить так, что за победы наши не мы получаем дань, а сами платим ее в виде двухсот миллионов рублей ежегодных процентов по займам. Но ведь донкихотство не закон природы. С нашей силой мы могли бы давно не иметь ни копейки долгу и наоборот – держать соседей в долгу…
– Это как же?
– А очень просто-с. Припомните совет Пржевальского. Умная у него была голова. Одна удачная война с Китаем, говорил он, – вот вам и погашение долга. Удачная война с другим каким-нибудь зажиточным соседом – вот вам и пять миллиардов барыша…
– То есть, вы проповедуете денной грабеж под видом войны? Так, что ли?
– Не грабеж, а… Как бы сказать…
Капитан не сразу нашел нужное ему слово.
– Ведь играете же вы в карты, а? И ничего, кладете выигрыш в карман. Война – та же игра между народами, и кто половчее, выигрывает. Оттого-то она и страсть, оттого в ней и азарт этот непостижимый, и благородный риск…
– Ну, я очень рад, – заметил писатель, – что вы так откровенно высказались. Ваша точка зрения совершенно ясна теперь.
– Это, если хотите, вовсе не моя точка зрения. Так смотрели все великие народы и все великие полководцы – Александр Великий, Цезарь, Фридрих II, Наполеон. Так смотрел и наш Петр, и был прав. Недаром история признала величие за этими решительными людьми. Народы часто стонут от тяжести великой игры, но безропотно несут ее, а потомство благословляет удачу…
– Ну, что же спорить после этого. Позвольте мне замолчать, – заметил писатель.
– Сделайте одолжение. Замолчите.
– Я не согласен с капитаном, – заметил генерал. – Война, конечно, не грабеж и не азартная игра. Война – подвиг священный, защита народной свободы. Но, само собою, война не должна быть себе в убыток. Если есть возможность взять приличную контрибуцию, то отчего же не взять ее. Не дай Бог войны, – я ее видел воочию и знаю, что это за ужас, – но если нас вызовут, мы должны победить. Мало – победить, но следует и во всей мере воспользоваться победами. К несчастью, мы, славяне, племя слишком мирное. Воевать, откровенно говоря, мы совсем не умеем, воевать решительно, беспощадно, как вот немцы. Я не считаю, как Михаил Степанович, ошибкой наши войны с Турцией, но громадная ошибка была не доканчивать ни одной из них.
– То есть?
– То есть, мы соглашались на мир еще прежде, чем враг просил пощады. Вспомните 1828 год! Вспомните наши собственные великие усилия втянуть Европу в наш спор с Турцией, усилия добиться того, чтобы Европа спутала всю нашу игру. Это была грубая и даже не великодушная ошибка. Мы заставили Турцию агонизировать, вместо того чтобы сразу покончить с нею все счеты и установить на южной границе окончательный, всегдашний мир. Мы несколько раз шли на Константинополь – и ни разу не имели решимости взять его.
– Не так легко это, ваше превосходительство…