Извержение на Мартинике, истребившее в четыре минуты 40 000 человеческих жизней, набросило на весь шар земной как бы креп из тончайшей, неуловимой глазом вулканической пыли. Полосы этой пыли, подобно концам траурного убора, развеваются воздушными течениями на десятки тысяч верст. Особенно ощутителен глубокий траур земли на нашем Севере: присутствием вулканической пыли ученые объясняют крайне ненастное лето и связанный с ним неурожай, охвативший ближайшие к Петербургу области. Финляндия, губернии Вятская, Новгородская и Псковская – вот полоса голода, мрачным нимбом облегающая теперь голову России – Петербург. Голод все это десятилетие бродил далеко от нас, где-то на Юге и Востоке или в областях центра; теперь этот внутренний враг наш, хуже Мамая, подступает к странам, которые не видали татар, к древнему гнезду варяжскому, к земле Новгорода Великого.
Что касается Финляндии, она, вероятно, справится со своим бедствием. Она относительно богаче России, образованнее, культурнее. Острые крайности, вроде голодного тифа, цинги, куриной слепоты, в этой маленькой стране едва ли возможны. Финляндия та же Европа; образованное общество вооружено здесь гласностью, свободой частной инициативы и тем подъемом духа, какой дает политическая жизнь. Культурное общество непременно поможет своему простонародью, и, вероятно, там уже кипит одушевленная работа. За Финляндию нечего беспокоиться именно теперь, когда глаза всего мира – если верить финляндцам – обращены на эту страну. Она непременно захочет доказать свою высокую гражданственность тем, что блестяще справится с бедой. Так как господствующий класс там шведы, то, несомненно, в круг помощи финляндцам будет вовлечена Швеция и другие скандинавские страны. Наконец, и Россия что-нибудь поможет. В Петербурге множество богатых финляндцев и шведов. Финляндии же сочувствует и весь Прибалтийский край. В пользу потерпевших от неурожая финнов разрешена подписка, открытая между прочим при редакции «Нового времени». Англо-американское духовенство Петербурга кликнуло клич в пользу Финляндии: англичане и американцы по всей России приглашаются посылать пожертвования с этой целью. Финны – протестанты, и не только русские протестанты, но и протестанты всего света поддержат финнов. За них, стало быть, тревожиться нечего – говорю это уверенно и с полным сочувствием к маленькому «великому княжеству», с желанием, чтобы и там были все накормлены и довольны.
Финляндия справится с голодом, но вот Псков, Новгород, Вятка – они, признаюсь, внушают серьезное беспокойство. Они слишком близки к Петербургу, они слишком скромны, чтобы быть замеченными, о них шуметь не будут. До сих пор я не слыхал о какой-либо подписке в пользу наших северян. Собирают до сих пор пожертвования на буров, на македонцев, на финляндцев, но на нуждающихся псковичей или новгородцев – об этом нет и речи. Я этим вовсе не взываю к пожертвованиям, я просто отмечаю интересный факт. Чужие, далекие страдания нам ближе, чем свои, родные. Вы скажете, что согласно официальному извещению, уже приняты известные меры, что, например, Псковская губерния «пока» обеспечена. Прекрасно, я верю этому, но я – пскович, я знаю, до какой степени эта губерния бедна даже в урожайные годы. Позвольте мне замолвить слово за земляков, о которых никогда ничего не слышно, точно они вычеркнуты из географии. Мне пишут, что хотя меры приняты, но положение там серьезное, что старики не запомнят подобного года, что зима будет «тобольская». Тобольская – значит такая, как в памятном и страшном 1844 году, когда от голодного разоренья многим псковичам пришлось выселяться в Тобольский округ. Нынче и хлеб пропал, – овсы жали со снегом, – и сено, и, главное, лен погиб. Лен в наших краях якорь спасенья. Мужик без льна и в город не едет, только за лен и деньги дают. Пропал лен – пропал наш мужик-мякинник. Вы скажете: ведь уже объявлено, что ассигнованы суммы и что как семена льна («долгунца»), так и яровые семена будут закуплены «для продажи их населению по заготовительной цене». Конечно, это очень хорошо, – цены будут умеренные, – но вот вопрос: если лен не уродился, то на какие деньги население купит семена даже «по заготовительной цене»? Вопрос для меня, немножко знающего тамошние условия, прямо неразрешимый.
К юбилею гор. Петербурга
Пышный, громадный Петербург накануне 200-летнего своего юбилея. Под окнами этого царственного города стоят две нищие губернии, стоят молча, но красноречиво. Вот прекрасный случай для столицы отпраздновать свои именины добрым делом: отодвинуть окошко и высунуть ломоть хлеба. Псков и Новгород, наши древние «народоправства», самые древние корни Русской земли, отчина Рюрика и Трувора. Оба города-старца – ровесники Русскому государству, и даже старше его. Псков и Новгород находятся в особенных отношениях к Петербургу. Это его культурные предшественники, на их костях он расцвел и возвеличился. Новгородцы и особенно псковичи были первые насельники Петербурга, первые его работники, первые слуги. Как известно, при построении Петербурга были переселены в него десятки тысяч псковичей, новгородцев, вологжан. С тех пор в течение двух веков Петербург присасывал к себе всю Россию. Чтобы соорудить полуторамиллионный город, понадобились безмерные жертвы и труды, и несло их главным образом северное крестьянство. В жилах большинства коренных петербуржцев течет особенно много псковской крови: молодая столица жадно впивала в себя окрестное население, а ближайшим самым крупным и богатым городом был Псков. Дворянство псковское и духовенство в течение двухсот лет беспрерывно высылали деятелей на разные поприща государственной жизни; флот, например, до сих пор переполнен псковичами. Одни Тюртовы, Назимовы, Зеленые сколько дали блестящих имен! Купечество псковское высылало мелких и крупных торговцев, основателей больших промыслов и фирм, нынешние представители которых, может быть, и не помнят о своем происхождении. Но и тех, что помнят, наверно, наберется десяток тысяч. Почему бы им, по поводу хотя бы юбилея, не устроить особое псковское землячество, вроде тех обществ, в которые сложились, например, ярославцы и костромичи?
У чехов есть прекрасное учреждение – «едноты». Едноты значит единицы, на которые поделена страна в ее кипучей борьбе с немцами за самобытность. Самые богатые и сильные едноты – в центре страны, самые слабые – на окраинах, на форпостах исторической борьбы. И вот, чтобы уравновесить силы, каждая богатая еднота берет на себя одну или несколько бедных, о них заботится, доставляет средства, поддерживает энергичными деятелями и культурной работою. Периферии маленькой страны тесно связаны с центром, откуда получают питание и нервный импульс. Когда я читал об этом, мне подумалось: вот бы России перенять этот прекрасный обычай. Нужды нет, что нас не теснят немцы: у нас другая беда – мы сами тесним друг друга и из внутренних давлений создается гнет, который современной деревне не под силу. Роль сильных еднот могли бы сыграть богатые города. Представьте себе, что Петербург взял бы на себя ближайшие, крайне бедные губернии, Москва – ближайшие к ней и тоже нищие (вроде Смоленской и Калужской); Харьков, Киев, Саратов, Одесса, Рига и пр. – взяли бы ряд других, особенно захиревших, и т. д.
Надо заметить, что разоренные губернии как раз примыкают к богатым центрам, и самое процветание последних стоит в связи с упадком окрестной деревни. Москва, например, кругом обобрала и до сих пор обирает древнеудельные города центра: Рязань, Владимир, Тверь, не говоря о мелких. Как-то в Рязани мне жаловался мужик-торговец: «Захотели, господин, найти у нас хороших яблоков! Обыщите всю губернию, не найдете ни яблоков, ни огурцов, ни живности – все Москва жрет. Еще в старые времена, до железных дорог, была какая ни на есть торговля, теперь все прахом пошло. Барин ли, купец ли – все из Москвы выписывают, чуть побогаче товар. Вся наша торговля, все промыслы – ау! Москва слопала! Свой же собственный товар через Москву получаем: везем кожу, получаем сапоги; везем молоко, получаем масло, но вчетверо дороже. Москва, известное дело, яма: все туда катится».
Петербург – такая же яма для всей России, но прежде всего для северных губерний, его окружающих. Если вы выезжали когда-нибудь из Петербурга, наверное, вас поражали гнетущее безлюдье, безбрежные болота, леса и перелески, часто без всяких признаков человеческого существования на десятки верст. Едете ли вы к Пскову или к Новгороду, по обеим линиям одна и та же унылая картина; на пространстве, на котором улеглась бы иная великая держава, стоит дичь и глушь, как бы сплошная «пустошь», начиная от Чудского озера и до я не знаю каких пор к востоку. Сверните в любую сторону от дороги – бедность ужасная, кроме разве дачных местностей да крупных станций. Объяснить суровым климатом это народное захиренье нельзя; когда-то Псков и Новгород были огромными городами; Новгород был, может быть, немногим меньше теперешнего Петербурга; монастыри, которые теперь в 10–15 верстах от города, когда-то были в черте его. Что касается Пскова, то даже во времена Батория, разоренный Москвою и завоеванный, этот город все же казался полякам самым огромным городом, какой они когда-либо видели. Теперь же это жалкие мертвые городки, которые вместе взятые поместились бы где-нибудь на Песках в Петербурге. Не только города, но и деревенское население Севера в старину было гораздо обильнее и зажиточнее теперешнего. Читая писцовые книги XV века, историки убедились, что тогда, пятьсот лет назад, культура земли – садоводство, огородничество, промыслы этого края – была несравненно выше, чем теперь. Великий Новгород и Псков, как вывозные порты старой Руси и союзники Ганзы, были культурными государствами, немногим уступавшими современному им Западу. Но по всей этой стране точно прошло вражеское нашествие. Судя по географическим названиям, урочищам, пустошам, городищам, брошенным погостам, великое множество селений и городков исчезло, погибло немало монастырей и боярских сельбищ, торговых мест, посадов, слобод. Вся эта громадная лесная пустыня была когда-то заселена, не слишком густо, но все же с достаточной для культуры плотностью. Например, на теперешней территории Петербурга за двести лет до Петра Великого, в 1500 г., числилось 21 деревня с пашнями да 37 дворов без пашни. И эти русские деревни были далеко не бедные; например, только с восьми дворов, занимавших пространство нынешней Адмиралтейской части (между Невой и Мойкой), воевода Темка получал 11 гривен деньгами, 6 коробей хлеба, 6 копен сена, 2 ½ бочки пива, 254 барана, 4 куры, два блюда масла, 5 ½ саж. дров и пр. Уже из этого коротенького перечня вы видите, что могли дать в виде податей восемь дворов тогдашнего новгородского захолустья. Попробуйте наскрести теперь все это с восьми новгородских дворов. Спрашивается, куда девалась старинная культура Севера, его богатство, его бодрое, предприимчивое племя? Мне приходилось бывать в Новгородской губернии под Любанью – что это за нищета, и сказать страшно, и какое беспросветное невежество наряду с пьянством. О родной мне Псковщине я уже и не говорю. Конечно, первые губительные удары нанесли Северу завистливые князья московские, которые делали нашествия на Великий Новгород с тою же целью, как немцы на Италию, – просто, чтобы пограбить богатый край. Подобно Италии, наш Север долго выдерживал эти грабежи, но подобно Италии, наконец, изнемог. Я не знаю ничего безжалостнее и непостижимее в истории, как погром новгородский, учиненный Иваном IV. Московские властители с величайшею последовательностью и неуклонно разоряли самобытность, торговлю, промыслы, культуру Севера, переселяя псковичей и новгородцев на юг, а на их место высылая московских насельников. В конце концов было достигнуто то, что торговля России с Европой была разорена и все выгоды ее – вместо нашего Севера – достались на долю Польши. Историки в один голос говорят, что и Псков, и Новгород, и Вятка быстро сошли на нет с потерею своей независимости. Хотя и более культурные, чем Москва, но в силу этого и более хрупкие организмы, эти «народоправства» просто пали жертвой более сильного и грубого соседа. Поэтому Москва – вечный должник Севера и не должна забывать этого. Обязательства Москвы скоро перешли к Петербургу, который их умножил рукою вольной.
Позвольте напомнить то, что я уже писал об историческом призвании Петербурга. Этот город – прямой наследник наших ганзейских республик, осуществитель великого варяжского принципа, который ни Псков, ни Новгород не успели выполнить. Основывая Петербург, Петр как бы перенес к морю древние вывозные порты, которые не имели решительности сами это сделать (отчего, может быть, и уступили Москве). Варяжский принцип – широкое общение со всем светом, плавание по морям, торговля, западное просвещение – все это не успело окрепнуть на Севере ко времени, когда на юге вырос наш восточный Рим – Москва, и вот наш северный Карфаген погиб под его ударами. Но в Петре, как я писал, воскресла новгородская душа. Великого царя потянуло к морю, к исходной точке варяжской культуры – к устьям Невы. Он, сам того не ведая, восстановил в нашей истории древненовгородское начало, дух вольной открытой международной жизни, дух бесстрашного соперничества с иностранцами и культурного совершенствования. Петербург – наследник Новгорода и Пскова, но он унаследовал не только культурные заветы этих старых областей, но и остатки их могущества. Петербург построен воистину из развалин Великого Новгорода. Не говоря о том, что все завоевания Петра у Карла – коренная новгородская земля, но, чтобы выстроить волшебный город среди болот, потребовались все силы государства и прежде всего – ближайшие, как Псков и Новгород. Когда, по финской легенде, построенный в воздухе нездешней властью Петербург разом был поставлен на свое место, он начал действовать на ближайшие области так же, как Москва на окрестные края. Как магнитные стрелки безотчетно тянутся к далекому полюсу земли, так все живые души на Севере – к Петербургу. Петербург – колоссальный рынок, ненасытный, неистощимый. Петербург – мистическое средоточие государственного всемогущества, средоточие какой-то неслыханной в народе и ему непостижимой роскоши, невиданных искусств и непонятной науки, Петербург зачаровывает издалека, создает гипнотическое влечение к себе. О Петербурге в наших краях ходят фантастические сказания, мифы. Те, кто бывал в Петербурге, невероятно хвастают пред теми, кто там не был. Помню, в глубоком детстве, как все мы были поражены рассказами бабушки, вернувшейся из Петербурга: она останавливалась на Миллионной! Слово «миллионная» ошеломляло: Боже, что это за город, в котором улица – Миллионная! Подобными и, конечно, более серьезными средствами Петербург тянет к себе непрерывно все, что заведется в деревне крупного, зажиточного, даровитого, и что никогда уже не возвращается назад. Адмирал, администратор, профессор, проповедник, журналист, художник, врач – все эти умственные силы, которыми Петербург горит и светит, как гигантский фонарь для всей России, они чаще всего выходцы из провинции и наполовину из ближайших губерний. Как в светильню масло, первые втягиваются в жерло столицы новгородцы и псковичи. Вот почему, мне кажется, на Петербурге лежит особый долг перед этими ближайшими к нему губерниями. Столько взяв у них, он мог бы что-нибудь и вернуть им.
О далеком прошлом
Как вернуть? Чешские едноты – вы скажете – годны для Чехии; для наших условий нужны другие формы поддержки слабых. Прекрасно, давайте эти другие формы, давайте что-нибудь. На худой конец, развивайте хоть то, что в зародыше у нас уже существует. Так, в Петербурге имеют уже свои общества взаимопомощи ярославцы, костромичи, тверитяне, донские казаки и, может быть, другие, мне неизвестные. Есть общества для пособия учащимся сибирякам, казанцам, москвичам, киевлянам, гатчинцам и др. Кроме чувства всероссийской гражданственности некоторые живые углы провинции связаны более интимным, более теплым чувством землячества, привязанностью к своей уездной родине, к группе особенно близких городков и сел, где человек родился и вырос. Не знаю, как вам, – мне это чувство кажется необыкновенно трогательным и заслуживающим всяческой поддержки. В этом землячестве, любви к родному краю, чувствуется благороднейшее из свойств человеческих – благодарность. Вы – пскович, вы родились где-нибудь в бедной семье, в невообразимом захолустье. Проснувшись к сознанию, вы встретили именно эти милые, именно эти родные лица; душа ваша воспитывалась созерцанием не какой-либо иной, а именно этой скромной природы, чудными картинами лета и зимы, ароматом родного сада и благовестом недалекой церкви, блеяньем овец и звоном косы на лугу. В глубине какого-нибудь Опочецкого уезда вы вошли в мир и первые свои уроки жизни взяли от своей семьи, от знакомых бедняков-помещиков, от мужиков и баб, от деревенских ребятишек, с которыми было столько счастливых походов на соседние леса и озера. Прямо было бы неблагодарно, если бы вы забыли эту милую колыбель жизни – теперь, на верху вашей карьеры в Петербурге, среди забот всероссийских и вопросов хотя бы мировых. Неблагодарно и неблагородно. Все, что бедная псковская земля вложила в вас, – вы унесли из нее без возврата, все, что она вложила в жизнь ваших предков и в ваше воспитание, в лице вашем навсегда потеряно. Это похоже на измену родному краю. Вы скажете: я унес себя из псковской деревни для того, чтобы отдать России. Хорошо, – но и псковская деревня – Россия, и сверх того она – родина. Как в матери все мило, но особенно мистически близко ее лицо, ее глаза, тысячи раз светившие вам лаской, улыбка губ, тысячи раз заставлявшая вас трепетать от радости, так и в необъятной, громадной матери России у каждого есть свой заветный край, особенно священный, как алтарь в храме. И этот край – если вы связаны со своим народом религиозно – есть для вас вот эта забытая вами серая нищая деревня, такая же точь-в-точь и теперь, как сорок лет назад, с теми же друзьями детства, которых вы помните без штанов и которые теперь выросли в загорелых, заскорузлых, уже поседевших и лысых мужиков. Вспомните, как когда-то, в незапамятные времена, вы исчезли из родной усадьбы в гимназию и как глядели на вас при разлуке все эти вихрастые Степки, Гришки, Дуньки, Ваньки – тогда еще нежные и чистые, ничего не понимающие, что делается на свете. Вспомните, как вы приезжали на каникулы в изящном сюртучке с серебряными пуговицами, а подрастающие Ваньки и Дуньки, в той же пестряди и лаптях, глядели на вас испуганными и печальными глазами. Постепенно вы преображались в юношу, подававшего надежды, вы начинали читать гомеровские гекзаметры и петь романсы, а они, загорелые и грязные, росли в той же нищете и том же рубище, ворочая соху и не разгибая спины на ниве. Вы, как триумфатор, как победоносный бог, вступали в высшее училище, и перед вами открывались двери в жизнь огромную, государственную, мировую, а эти ваши друзья детства все по-прежнему мерзли от стужи, изнывали от зноя. Но в конце концов не вправе ли эти друзья детства, нищие мужики, подумать: «Позабыл нас барчук, чужим стал… А кому бы, если не ему, помочь нам, на верхах-то, у Питере!»
Я в старые годы немало писал о возвращении интеллигенции в деревню, о честной, героической работе среди заброшенного простонародья. Но не всем это дано, и не все, уходя в деревню, в состоянии внести в нее какую-нибудь силу. Большинство образованных людей, оторвавшись от города, в состоянии внести в народ только новое бессилье. В городе у человека есть заработок, положение, связи; в деревне он сам нищий и сам нуждается в помощи. Вот для таких горожан, прикованных к городу, не могущих порвать с ним, я советовал бы этот прекрасный выход – создавать в городах общества для помощи родной губернии, создавать землячества, на манер студенческих, только с более широкими целями. Скажу определеннее: отчего бы каждой из ста областей России не иметь в столицах и крупных центрах свои подворья, свой pied-à-terre, свою организацию, которая имела бы тесную связь с родиной. В Петербурге, наверно, среди десятка тысяч псковичей есть генералы, моряки, ученые, инженеры, писатели, купцы, священники, помещики, администраторы. Почему бы не объединиться всем этим псковичам, по примеру ярославцев и костромичей? Почему бы не составить общество для поддержки своих земляков и здесь, и там, на месте? Будь такое общество – псковичи-гимназисты не попадали бы в лапы разных хозяек меблированных комнат, несчастные деревенские девушки, ищущие места, не попадали бы – как это часто бывает – в дома терпимости, мужики-ходоки, уполномоченные от сельских сходов, не попадали бы с первых же шагов в участок. При своем подворье могло бы образоваться бюро для руководительства всеми этими, зашедшими точно в дремучий лес, земляками, бюро простых и необходимых справок и возможной помощи. Губерния в лице богатых и чиновных псковичей имела бы свое негласное, но серьезное представительство в столице, как бы свое консульство или посольство. Случился голодный год – общество псковичей могло бы испросить разрешение на сбор пожертвований, могло бы устроить не только складчину, но ряд концертов, лекций, художественных вечеров, и явилась бы возможность существенной поддержки. А главное, общество псковичей, хорошо знающее свою губернию, могло бы подать очень ценный и для правительства голос при обсуждении общегосударственных мер помощи. Может быть, оказалось бы при этом, что продавать семена по заготовительной цене осуществимо только для тех, у кого есть на что купить эти семена, а для большинства остальных нужна какая-нибудь иная мера. Трудно предсказать, что могло бы важного и дельного раскрыться при внимательном участии действительно сведущих лиц. Пусть подобное общество было бы совсем частным, благотворительным, но, широко взглянув на свое представительство в столице, оно могло бы быть чем-то вроде постоянно действующего комитета по делам данной области. Ведь и теперь же, приезжая в Питер, не только мужики разыскивают своих земляков, а дворяне – родственников, но и предводителю дворянства и губернатору приходится кое-когда вспомнить, что есть в Петербурге такой-то влиятельный земляк, что нужно съездить к такому-то, попросить такого-то. Теперь все это неорганизованно, все в хаосе. У одного есть «рука», а у тысячи людей – нет ее. Теперь даже те, кто мог бы чем-нибудь быть полезным своим землякам, не знает, как себя соединить с ними. Вы – пскович, человек богатый, живете в прекрасной квартире где-нибудь на Литейной. Вчера вы были в выигрыше, вам ничего не стоило бы вынуть десять рублей на какое-нибудь доброе и приятное вам дело. Но вы не знаете, что не дальше как сегодня в морозное туманное утро была выброшена из подвала вашего же дома целая семья псковичей, за невзнос десяти рублей, и ваши земляки, может быть, одного уезда с вами, с раскрытыми от ужаса глазами, в отчаянии смотрят на прохожих: что делать? Куда деваться в это морозное утро?
Я вовсе не отрицаю общей благотворительности и отнюдь не проповедую, что псковичи должны помогать только псковичам, ярославцы – ярославцам и т. п. Для истинно доброго сердца нет чужих – все земляки на этой круглой земле. Но ведь истинно добрых сердец не так уж много, и даже лучшие люди не всегда бывают истинно добрыми. Необходимо кроме высоких инстинктов использовать и средние, – любовь не только ко всему человечеству, но и к своим близким, – особенную любовь к своему родному. Наряду с общечеловеческими и общегосударственными учреждениями пусть бы действовали союзы и частные. Как маленькие клеточки великого тела, они необходимы не только дня себя, но и для этого последнего.
В чем секрет поразительной крепости западных, в особенности протестантских стран? Я думаю, что их процветание много зависит от чувства родины, которое там развито. Куда бы какой-нибудь Фридрих или Ульрих ни заехал – в Берлин, в Россию, в Америку, – он твердо помнит, что у него осталась где-нибудь в Тюрингии родная мыза, осталась родня, старики, знакомые. И как муравей, забежавший Бог весть куда, Фридрих тащит все заработанные талеры в свой Эзельдорф, под старую черепичную крышу, помнящую нашествие Наполеона. И тем еще немцы сильны, что куда бы ни заехали, всюду они встречают земляков, всюду у них есть ферейны – кружки людей, представляющих их родину. Все за одного, один за всех. Старая раздробленность феодального быта сослужила огромную службу стране, воспитав сильное чувство своей маленькой родины, потребность жить для нее и в ней. У нас же все это развито очень слабо. Громадное наше государство четыреста лет уже как окончательно раздавило уделы, смяло, сплющило свои клетки. Не потому ли всем в провинции скучно, не потому ли всем хочется в Петербург, в Москву? «В Москву! В Москву!» – кричат чеховские «сестры», и вместе с ними вся наша глушь. Но и в Москве им неимоверно скучно. И тут нет настоящей родины, нет того, о чем можно было бы думать с нежностью и что любить.