й
В тишине глубокой мы вступаем в третий год нового века и в третий миллиард государственного бюджета. С неумолимостью стихийной и с головокружительной крутизною поднимается кривая нашего государственного хозяйства – кривая, уже похожая на вертикальную прямую, – поглядите на нее в недавней книге г. Кабардина. У математиков такая линия зовется асимптотой. В течение одного десятилетия бюджет наш удвоился, из одного миллиарда вырос в два. За последние десять лет, которые все мы помним, говоря: «Давно ли это было?» – за эти немногие годы наша казна выросла столько же, сколько она могла вырасти прежде лишь за тысячу тридцать один год, со времен призвания варягов. Что это такое? Великое чудо или катастрофа? В истории не было ничего подобного, если не считать Испании, которая была затоплена золотом после открытия Америки. Но то золото было из-за океана, из стран далеких, наша же Мексика и Калифорния – внутри нас; это все тот же захудалый донельзя, обнищавший «центр», спившийся с кругу. С непостижимою точностью, без заминок и опозданий, этот серый сфинкс в лохмотьях, стомиллионный народ выдвигает себе да выдвигает Эйфелеву башню нашего бюджета. Всех сколько-нибудь мыслящих людей берет тревога: что же это такое? Хорошо это или дурно? Действительно ли мы лезем в гору, или же с такою же стремительностью падаем вниз?
Цифра 2 000 000 000 настолько необычна, что прямо не вмещается в сознание обывателей. Глубокий консерватизм публики не допускает явлений, развивающихся внезапно. Мы приучены думать, что все органическое, жизнесообразное, закономерное развертывается постепенно, и чем крупнее организм, тем растет он медленнее. Нам кажется, что очень быстро возникают только землетрясения, наводнения, ураганы, эпидемии, войны. «Свалиться на голову», «стрястись» может только какая-нибудь беда. Вот почему невероятно быстрое увеличение бюджета возбуждает в обществе непритворный испуг.
Чтобы разобраться в этом новогоднем замешательстве и успокоить – если это возможно – себя и читателей, позвольте привести нижеследующее рассуждение в форме диалога. Разговаривают два обывателя тотчас по прочтении всего подданнейшего отчета министра финансов. Один по натуре пессимист и всему склонен давать придирчивое, капризное толкование. Другой – оптимист, человек из старой, вымирающей вместе с зубрами породы неотчаивающихся россиян. Действие происходит здесь, перед глазами читателя.
Доводы за
Пессимист (сдвинув брови). Боже! Мы уже входим в третий миллиард! Что это такое? Куда идем мы? Чем все это может кончиться? (Нервно теребя ни в чем не повинную газету).
Оптимист (спокойно дымя сигарой). Чем это кончится? Да нужно думать, что это кончится тремя миллиардами через десять лет, четырьмя – через двадцать и т. д. Чего вы, батенька, волнуетесь? Совсем точно в первом классе гимназии – как квадриллион или квинтиллион, так и руки опускаются. Разве миллиард не такая же невинная цифра, как миллион? Миллиарды считаются так же легко, как и копейки. Если б речь шла о бюджете волости или уезда – дело другое, но ведь Россия – империя в 140 миллионов душ. Разделите на них два миллиарда, по многу ли придется с души?
Пессимист. Но вы поймите: в десять лет наш бюджет удвоился, тогда как население увеличилось едва на шестую часть. Значит, налоги растут втрое быстрее, чем население. Что значат эти колоссальные сборы во время глубокого мира? Не похоже ли это на вычерпыванье страны каким-то неводом, устроенным так, чтобы по возможности ни один грош народный не проскользнул сквозь фискальные петли? Не ведет ли эта стремительная политика к полному разгрому народного хозяйства?
Оптимист. Не думаю. Ведь операции ведутся внутри страны. Как в бродильном котле, силы перестраиваются, но сумма их остается. Придержусь, если угодно, вашего художественного сравнения. Считайте нынешнюю податную систему неводом, ежегодно забрасываемым над Россиею. Зацепили, дескать, и вытащили два миллиарда рублей. Но что же делают с этими рублями? Увозят их, что ли, как рыбу, и продают на далеких рынках? Ведь нет же. Увозят миллионов двести в виде процентов и погашения по внешним займам, да еще, может быть, миллионов с сотню на иностранные заказы, содержание посольств, военных судов и тому подобное. Весь же остальной улов, т. е., вероятно, миллиарда полтора, опускают обратно в океан народный, и эти сотни миллионов золотых и серебряных кружков, рассеявшись, как стаи рыб, вновь плавают, нарастают, плодятся и множатся…
Пессимист. Чтобы быть выловленными в следующем году?
Оптимист. Да, чтобы быть выловленными и в огромном большинстве выброшенными обратно. Вы сообразите: разве казна копит те деньги, что собирает с народа? Разве она тратит их бесследно? Совсем нет. Даже проценты по иностранным займам – их жаль платить, но если займы были сделаны производительно и дельно употреблены, то значит, иностранные капиталы у нас работают и дают гораздо больше дохода, чем мы выплачиваем с них банкирам. Иное дело, если займы потрачены зря, – но ведь этого нельзя сказать именно про нынешнюю финансовую систему. За эти десять лет все займы наши сделаны на действительные нужды, на железные дороги, на кормленье голодных, на развитие казенного хозяйства, которое – поглядите, какие стало давать доходы. Проследите, куда деваются два миллиарда: все они просачиваются сквозь верхние слои, сквозь чиновничество и купечество до глубин народных, до чернорабочих и дают последним новый заработок. Например, самая крупная статья расхода – войско. Эти сотни миллионов идут не на что же иное, как на уплату помещикам и крестьянам за хлеб, за крупу и мясо, которыми кормят солдата, овцеводам – за шерсть, в которую его одевают, промышленникам – за холст и кожу, железоделателям – за сталь для пушек и проч. Возьмите другую крупную статью расхода – финансы. Завести по всей Империи столько же казенных лавок, сколько за тысячу лет настроено церквей, – именно около сорока тысяч, – стоило, говорят, около 130 миллионов, и около них кормится, не считая чиновников, около 40 000 сидельцев с семьями. Ведь это целое сословие, численностью равное духовенству. Или возьмите железные дороги. В эти бедственные годы сколько сотен тысяч народа находят работу на их постройках, и какие армии сторожей, стрелочников, машинистов, кочегаров, смазчиков, кондукторов, рабочих, мастеров и проч. – какие армии голодного народа находят здесь свой хлеб. Возьмите содержание огромной нашей администрации.
Тут миллионам и счету нет, но с другой стороны, ведь каждый рубль, попавший 20-го числа в карман чиновника, прямыми или кривыми путями непременно доходит в конце концов до мужика, до первого производителя. Вы платите горничной, кухарке, дворнику, извозчику, зеленщику, мяснику и пр. и пр.
Вы платите домовладельцу, который, в свою очередь, передает деньги своему кучеру, лакею, повару и т. д. Тут действует своего рода тяготение: деньги неизменно стремятся вниз, с какою бы силою ни были отброшены от почвы.
Пессимист. Послушать вас – все обстоит благополучно, и казна затем только и берет с народа деньги, чтобы пропустить их сквозь фильтр сословий. Послушать вас – можно подумать, что взятый с плательщика податей рубль снова к нему возвращается, как блудный сын, и народ ничего не теряет, платя подати. Но на деле это не так. Если с меня берут, скажем, пятьдесят рублей налогов, прямых и косвенных, то это значит, отнимают у меня труд, потраченный на то, чтобы заработать эти пятьдесят рублей. Чтобы мне вернуть блудного сына, нужно затратить еще раз такой же труд.
Оптимист. Ну, что ж тут худого? Казна дает вам непрерывный повод трудиться, возбуждает вашу энергию…
Пессимист. Покорно благодарю. Я крайне благодарен за это и за другое многое, но говорить, будто я ничего не теряю, платя подати, – странно. Допустите, что подати облегчены вдвое, – у меня в доме оставались бы 25 рублей, которые работали бы на меня; я терял бы всего лишь половину теперешнего труда, а другая половина шла бы в мою пользу.
Оптимист. Зато и спрос на ваш труд был бы вдвое меньше. Теперь казна заказывает на два миллиарда работы, тогда – всего на один миллиард. В общем, народ недополучил бы от казны ровно столько, сколько недоплатил бы ей.
Пессимист. Но ведь не одна казна – потребитель. Главный рынок народный – сам народ, и это с основания мира. Было бы ужасно, если бы государство разделилось на два лагеря, из которых один брал бы с другого и работу, и деньги, чтобы уплатить за нее. Нормальный порядок – обмен услуг; я шью сапоги, вы печете хлеб, и затем мы меняемся продуктами труда. Но казна берет с нас налоги, то есть нашими же деньгами платит нам за сапоги и хлеб.
Оптимист. Вы все клоните к тому, что казна даром берет налоги. Но это глубокое заблуждение. По-вашему, казна собирает деньги и проживает их, вот и весь сказ. Но ведь это, голубчик, уж чересчур простое рассуждение, как будто даже простоватое. За то, что казна проживает налоги, она дает народу свой особенный товар – внешний и внутренний мир. Понимаете? Мир – это не шутка. Мы до того долго не воевали, что совсем отвыкли ценить благодеяния мира. Мы думаем, что мир – это естественное состояние, продукт дешевый, как воздух. Но это грубая ошибка: мир – роскошь, и за него платить нужно очень дорого. Припомним старинные времена. Отчего, скажите, пожалуйста, страна столь огромная, как Россия, до Петра Великого имела всего миллионов двадцать жителей (считая всю ее теперешнюю территорию). Простор был широкий, земли, лесов, угодий, пастбищ, озер и рек – сколько угодно, а людей было мало. Почему? Да по единственной причине, что мир был не обеспечен. Войны велись частые, многолетние, затяжные, причем нашествие своих было почти столь же тяжким, как и чужих. Жители, не платившие тогда двух миллиардов, иногда сразу теряли все, до последней нитки; у них отнималось не по 13 р. с души, а весь запас хлеба, холстов, одежды, все деньги, все предметы роскоши, часто весь скот. Деревни, села, города разорялись до основания. Очень часто мирные жители избивались поголовно или разбегались в лесные трущобы и болота, где гибли от голода и лесного зверя. Загляните в наши белорусские губернии – более жалкой нищеты трудно встретить, и народ хилый и сонный. Отчего это? Предки белоруссов выдвигали таких богатырей, как Мстиславы Смоленские, а теперь этот край – пустыня. Причина простая: Белоруссия – сплошное поле битв наших с западными соседями, и до сих пор не может оправиться от нашествий. Вся Европа за 17 с половиной веков со времен Августа едва доросла до 130 миллионов жителей (в 1762 г.). Но стоило хоть немножко успокоиться народам – и поглядите, как весь материк наш разом, дружно, поднялся в своих берегах, народил сотни миллионов и переливается через край, как полная чаша! Мы кричим: «Вооруженный мир, Боже! Какое несчастие, какая язва! Мы принуждены тратить на оборону страны треть своего бюджета!» Правда. Вооруженный мир – зло огромное, но в сравнении с эпохой древних войн – все же это большое благо. Мы тратим треть расходов на предотвращение войны – все же это лучше, чем тратить весь бюджет или рисковать всем достоянием страны, как это когда-то было. Нет, мы неблагодарны, мы слишком забывчивы, мы давно не переживали военных ужасов…
Пессимист. Есть и внутренние ужасы не лучше внешних…
Оптимист. Есть. Внутренний раздор, внутренний гнет – то же, что война. Я против этого не спорю. Например, крепостное право: оно несомненно задерживало рост России. Стоило освободить крестьян – и население за сорок лет удвоилось, несмотря на земельную густоту и общее оскудение. Уже маленькая прибавка к миру, к справедливости, к нравственному порядку – и глядишь, население ширится и цветет.
Пессимист. Цветет?!
Оптимист. Ну конечно, в пределах возможного. Я хочу только сказать, что как бы ни дорого нам обходились мир и внутреннее гражданское развитие, народу не следует жалеть на это средств. Нужно, конечно, всеми мерами стараться, чтобы мир и порядок обходились возможно дешево; но желать, чтобы эти блага доставались совсем даром, сейчас это мечта пустая.
Пессимист. Никто и не требует от государства даровых услуг. Но почему же прежде было достаточно для казны одного миллиарда, а теперь мало и двух? Наша армия не увеличилась же вдвое за десять лет, как и состав администрации. Изнуряет нас вовсе не военный бюджет, а железные дороги?.. Загляните в роспись.
Оптимист. Заглядывал. Так что же, по-вашему, – железные дороги совсем не касаются военного дела? А по-моему, они целиком входят в него. Если дороги выделены в особое ведомство – путей сообщения, – то лишь по огромности этого отдела, который все растет и должен расти долго. Поразительны эти жалобы на развитие железных дорог, поразительно невежество наше в государственной жизни! Нет еще и пятидесяти лет, как мы потерпели разгром и унижение, величайшее унижение после Петра Великого, – главным образом вследствие бездорожья; у нас чуть не отняли Крым и Кавказ, а мы ратуем против железных дорог! Страна колоссальная, которая до сих пор не в силах овладеть тем, что когда-то захватила, страна, осажденная внутри своих границ кольцом инородческих окраин, обособившихся когда-то от бездорожья, страна рыхлая, несвязанная, всего сто лет сколоченная бумажными трактатами – как такой стране не заботиться о путях сообщения? Да помилуйте, вспомните хотя бы Древний Рим, его заботы об имперских дорогах. Вспомните, что у нас до сих пор есть внутренние рынки, менее доступные для нас, чем Италия или Испания. Извольте-ка из Владикавказа или Аккермана добраться до Вятки! Я не говорю уже о «местах отдаленных», о Сибири или Средней Азии.
Пессимист. Да зачем мне туда добираться? Собственно, для какой серьезной цели нужно усиливать циркуляцию населения внутри страны?
Оптимист. Для той очень серьезной цели, чтобы сделать государство не мертвой массой, от которой можно откалывать кусок за куском, как от Китая, – а телом живым, однородным, цельным, которое всей массой постояло бы за каждую свою клеточку. Друг любезный, или мы живем в земных условиях, и тогда будемте ради Бога к ним приспособляться, к реальным условиям, – или уж давайте помирать поголовно. Если мы хотим любоваться солнцем и дышать свободой, если хоть сколько-нибудь ценим прелесть народной независимости, то как пренебрегать тем, что дает народу эту независимость? Ведь учили же вы историю, знаете отлично, что нашествия врагов неизбежны, прямо-таки неизбежны от времени до времени.
В нашей собственно русской истории существует даже закон нашествий, установлена их периодичность. В начале каждого века на нас непременно двигаются супостаты. Вспомните одни западные нашествия. В начале XV века – Витовт. В начале XVI – Константин Острожский, в начале XVII – Сигизмунд, в начале ХVIII – Карл XII, в начале XIX – Наполеон. Если и в XX веке этот закон не потеряет действия, то очень скоро, в ближайшее десятилетие, мы испытаем новый «девятый вал» с Запада. Живою плотиной стоит могучая армия наша с двумя тысячами пушек, но представьте несчастный случай – плотина прорвана, и враг вторгся в страну. Хороши мы были бы без железных дорог! В то время как Германия, насквозь пронизанная густою сетью железных путей, располагала бы всеми своими силами для удара, мы подставляли бы ей поочередно точно парализованные, не связанные с телом члены. Железные дороги, друг мой, не прихоть, не простое удобство, чтобы возить крупу. Железные дороги – главное орудие обороны, может быть, не менее важное, чем сама артиллерия. Вы забываете, что мы живем, окруженные хищниками, сильными, упругими, вооруженными с головы до ног, покрытыми, как кольчугой, сетью железных путей. Нас непременно сотрут с лица земли, если мы не оденемся в ту же кольчугу, не станем в те же условия боя. Или мы мало насиделись под татарским игом благодаря именно разрозненности, широте пространства, благодаря бездорожью? Неужели ждать еще такого же урока?..
Пессимист. Но разве все дороги – стратегические? Сколько настроено у нас непроизводительных, совсем ненужных для обороны линий…
Оптимист. Например? Сибирская? Оренбургская’? Но даже Сибирская дорога, едва построенная, сослужила России огромную службу. Представьте, что ее нет, этой дороги. Вы думаете, Япония колебалась бы объявить войну нам? Помилуйте! Японцы не идиоты. Все шансы были бы на их стороне, и в гораздо большей степени, чем в их китайскую войну*. Ведь до Маньчжурии нам пришлось бы шагать целых десять месяцев, если идти пешком. Сибирская дорога поспела как раз вовремя, она стоила все же вдвое дешевле, чем стоила бы затяжная война. Притом раз она построена, она будет защищать нас и в будущем, не говоря о мирной службе Сибири. Кричать: «Помилуйте, эта дорога вытянула наши соки, она нас втянет в войну с Востоком» и пр. и пр. Этакая, право, мизерия эти рассуждения. Чем-то захолустным от них несет, политикой Пошехонья. Истратили миллиард на заведомо нужное дело и уже кряхтим и стонем, точно нам конец пришел. Но если мы великое государство – а я глубоко верю, что это так и есть, – то эти глупые разговоры о Сибирской дороге пора бы кончить. Она нужна нам, она построена, и следует, не уставая, не покладая рук, доканчивать ее, укреплять подъездными путями. Сохрани Бог это огромное дело недоделать! Тоже и Ташкентская дорога: нужды нет, что она пойдет по пустыне, – она заменит нам армию на границе с Индией, она укрепит наш мир лучше войны. Пусть народ наш невежествен и беден, но пока еще независим, и вряд ли сверх других бедствий захочет быть еще захваченным соседями.
Пессимист. Кем, помилуйте? Кто нас хочет захватить?
Оптимист. Охотники нашлись бы, поверьте. В книге Уоллеса этот умный англичанин, проживший долгие годы в России, говорит, что в XVII веке Россию совсем нетрудно было завоевать, как Индию, и только реформа Петра спасла ее от этой участи. Заметьте – в Индии вдвое больше народу, чем в России, и той же арийской расы. Семьдесят тысяч англичан держат этот народ, как мальчик-поводырь медведя, на узде железной.
Пессимист. Мне кажется, вы чересчур преувеличиваете опасности внешние. За границей мы сами служим пугалом для народов, и именно нашими вооружениями немцы объясняют свои.
Оптимист. Полноте, охота вам верить немцам! Вы верьте очевидности. Сила народа, как в механике, всегда должна быть пропорциональна массе, иначе вас раздавят. Но что касается железных дорог, они необходимы не только для обороны страны. Они безусловно нужны для новой, везде принятой и прямо неизбежной культуры человеческого труда, культуры европейской. В старину, когда в Европе были те же пути сообщения, что у нас, мы не отставали от нее в богатстве и едва ли бы отстали в образованности, если б не татары. Но теперь мир перестроился, и нам нельзя отставать – это было бы самоубийством. Ведь борьба идет не только дубьем, а и рублем, – силы для боя собираются во время мира. Мы обязаны поставить энергию нашего народа в те же условия, в какие поставлен западный человек, т. е. вооружить нашего рабочего электричеством, паром, стальной машиной, образованием. Прежде всего страна должна овладеть собственною природой, землей, недрами гор – для этого нужны дорóги. Они дóроги, но что же делать, они – общее народное достояние, и из всех расходов казны этот всего ближе к народной нужде. Железные дороги существуют у нас всего тридцать-сорок лет, а посмотрите, какую глубокую перемену они внесли в жизнь России. При Николае I это была страна, подобная Китаю – море серых деревень, в котором кое-где мелькали колокольни маленьких городков. Теперь это европейская страна, где дух народный уже наполовину освобожден, где он не весь под властию земли. Этот дух работает уже на тысячу ладов, он движется. Великое брожение, внесенное железными дорогами, еще только началось; новая кристаллизация труда едва намечена. С неисчислимыми страданьями, голодая, вымирая, народ – как стихия – ищет новых норм. Пока он еще приспособляется, он лихорадочно испытывает, он весь в периоде суровой школы. Но я верю, тяжелые времена пройдут, породы слабые, может быть, падут их жертвой, но от сильных корней подымется новая могучая раса, которая разберется в хаосе и уже всецело овладеет новыми условиями, выдвинутыми цивилизацией.
Пессимист. Все это прекрасно, но, вычеркивая из страны по два миллиарда в год, едва ли мы помогаем народу приспособляться к новым условиям. Народу с каждым годом все труднее, и государство требует с него все больше и больше. Идя по этому пути, мы рискуем дойти до того, что услуги государства станут обходиться дороже того, что они дают.
Оптимист. Это невозможно. Уже потому невозможно, что государство дает независимость – благо, не оценимое ничем. Но я отнюдь не стою за два миллиарда. Я настаиваю лишь на том, что если довольно одного миллиарда, то правительство обязано им удовольствоваться, но если необходимы четыре миллиарда – народ должен дать и четыре. Каждый грош народный – святой грош, государство должно беречь его как зеницу ока, – но в случае действительной нужды следует не жалеть и миллиардов.
Пессимист. Ах, Боже мой, – но кто разберет в таком огромном хозяйстве, что нужно и что не нужно? Что заведомо полезно и что вредно? Тут тьма египетская, тут условия столь запутанные, что даже ощупью не разберешь. А мы бросаем миллиарды налево и направо.
Оптимист. Ну где же это мы разбрасываем? Будем добросовестны. Ни направо я не вижу брошенного миллиарда, ни налево. Бросают иной раз сотни тысяч – на пробу, вроде чудных опытов г. Пороховщикова, – но в большом хозяйстве, без крыс, без усыпки и без утечки обойтись нельзя. Вы скажете, конечно, что не о крысах речь, что есть щели зияющие, куда утекает казенное добро. Не знаю, не видал этих щелей и не смею говорить об этом. Знаю только одно: что мы от сплетен дуреем и что не всякому слуху верь. Наше общество в некоторых слоях насквозь нечестное, оно – потомство взяточников и подьячих, – поэтому мы убеждены, что везде злоупотребления, везде ничего не делают, ничего не знают, а только знай расхищают казну. Я думаю, тут много лжи. Я не вор, и мне трудно понять психологию вора, особенно на видном месте. Чего ему воровать, когда он и без того купается в золоте? Надо быть клептоманом для этого, сумасшедшим. Надо быть идиотом, чтобы из-за какого-нибудь, скажем, миллиона, рисковать блестящей, хорошо оплачиваемой карьерой и честным именем в истории. Я думаю, в чиновничестве, как вообще в природе, крупные хищники редки. Кровь народную сосут главным образом насекомые, но будь народ сам опрятнее – их бы не было. Несомненно, что казенное хозяйство наше далеко от идеала, но главным образом оттого, что трудно найти добросовестных исполнителей. Но есть и честные исполнители, я в этом уверен безусловно. Есть, к счастью, чиновники сведущие и работящие. Вы говорите: «Тьма египетская, рассмотреть ничего нельзя». Но это только нам так кажется, профанам. В каждой области государственного управления есть уже огромный опыт, и свой, и чужестранный, есть наука, дающая возможность кое-что предвидеть и рассчитать. Не все делается «зря», поверьте мне. Но как наука добывает свои истины не без ошибок, так и политика. Наука нуждается в наблюдении и опыте, иногда дорогостоящем, – тоже и политика. Вы хотите видеть, например, министра финансов человеком, действующим безошибочно. Но чтобы достичь этого, дайте ему право иногда и ошибаться, т. е. ставить задачи и так и этак, пока обнаружится решение верное. Весь мир меняется, все условия международные, экономические, дипломатические – постоянно не те сегодня, что вчера. Тут нельзя действовать по шаблону, тут знание отнюдь не заменяет творчества, а только служит ему. И когда сильный государственный ум, вооруженный знанием и опытом жизни, находит наконец счастливое решение, – не будьте же малодушны, не мешайте ему еще прежде, чем поймете, в чем дело. «Два миллиарда!», «два миллиарда!» Носятся с ними как курица с яйцом. Но, может быть, свести бюджет с полутора миллиардами было бы убыточнее для страны, чем с двумя, а свести с одним миллиардом было бы, может быть, прямо гибельным.
Пессимист. Вы говорите: «может быть», – стало быть, сами ни в чем не уверены. «Может быть» и наоборот.
Оптимист. Ну, извольте, – скажу «наверное». Урезать, например, сейчас военный бюджет – это уж не «может быть», а, наверное, было бы убытком. То же с бюджетом путей сообщения, земледелия, народного просвещения и проч. Переберите роспись с какою угодно строгостью – вы увидите, что большинство ведомств и без того урезаны, и мало таких, где бы лишние расходы кидались в глаза. Наконец, что делать министру финансов, если со всех сторон у него требуют: давай, давай? Не от него зависит не дать, и два миллиарда сочинены не им. Россия растет, как молодой богатырь, и какое ни надень на нее платье – оно через год коротко.
Пессимист. Растет Россия, но не вдвое же каждое десятилетие. Весь спор наш в том, что бюджет не совпадает с ростом народным. В множестве отношений Россия вовсе не растет – скорее назад пятится. Мужик с каждым десятилетием делается беднее, задолженнее, голоднее, больнее. Растут недоимки, безлошадность, малоземелье, смертность. Падают народные промыслы, расшатываются нравы. А вы кричите победоносно: Россия растет!
Оптимист. Да, кричу, потому что это факт, в глаза бьющий. Несмотря на то что деревня никнет, страна растет и делается несомненно богаче. Пусть огромная часть крестьянства обращается в пролетариев, но большой вопрос, не были ли они скрытыми пролетариями и прежде. Почитайте Васильчикова – в какой нищете вышло крестьянство из крепостного права. Пусть ослабевшая часть народа явно гибнет, и никакими силами спасти ее уже нельзя. Зато нарастает новый слой зажиточного крестьянства, ремесленников, мастеров-рабочих, служащих, торговцев, мелкой буржуазии. Пахарь перерождается; прежний добродушный варвар, веривший в домового и не умевший ходить в сапогах, должен исчезнуть. Новые условия для него жестоки, но сильные люди осилят их, и посмотрите, как закипит у них работа. Она уже шумит во всех углах страны – мы только этого не видим или не хотим видеть. С колебаниями и толчками, подчас тяжкими, поднимается и сельское хозяйство, и заводская промышленность, и торговля. Вы пугаетесь двух миллиардов, но по обширности России, по богатству природы и даровитости народной ей давно нужно было бы иметь четыре миллиарда. До сих пор у нас ничего не было начато, теперь все начинается – вот секрет податного оживления. Народ обеднел, но сделался платежеспособнее, чем прежде. Прежде у мужика было довольно хлеба, но никаких иных потребностей, и мало способов что-нибудь заработать зимой. Теперь он имеет эти способы: его личный бюджет возрос, как и государственный; мужик вдвое получает и вдвое более тратит. Никакими иными причинами нельзя объяснить непрерывного роста косвенных обложений. На одной водке мужик пропивает вдвое против того, сколько нужно, чтобы быть сытым.
Пессимист. И остается при этом голодным. Удивляюсь, как вы не видите, что окончательный итог нашей системы все-таки мужик, как он есть, т. е. существо близкое к нулю. Каковы бы ни были выкладки, теории, расчеты, но вот результат: человек деревни. Что ж, по-вашему, – он делает честь нашей финансовой системе?
Оптимист. Наша финансовая система существует пятнадцать лет, а мужик больше тысячи. Человека деревни сотворил не министр финансов, и валить на последнего все наши невзгоды не приходится.