18-го мая
Знаете, где хорошо было провести шумные дни петербургского юбилея? За городом. Чтобы вспомнить великое событие, всего лучше представить себе его не в теперешней обстановке, не в великолепной раме гранитных набережных, исполинских храмов и дворцов, а в глубокой тишине почти первобытного леса, «на берегу пустынных волн». Поезжайте в эти чудные майские дни куда-нибудь в глухие окрестности Петербурга или еще лучше на Крестовский остров, в западную его часть, во владение князей Белосельских-Белозерских. Тут до сих пор еще стоит совсем нетронутый местами дремучий лес. Сосны, ели, березы, ольха, осина. Ярко-зеленые, болотистые полянки отливают желтизной, и над ними гудит пчела. Днем жарко. Голубое небо с белыми грозовыми облаками. Тишина. В лесу нескончаемый щебет и свист птичий. Вдалеке глухо стонет кукушка. Над полянами заливаются жаворонки. В кустах уже распускающейся черемухи и рябины гулко щелкает соловей.
Когда веселый и грозный царь закладывал на «Веселом острове» новую столицу и с нею новый период нашей истории, была вот такая же мирная и скромная обстановка. Не было бесчисленных депутаций от европейских столиц и русских городов, но присутствовала русская природа, присутствовала земля в ее юношеских, весенних одеждах, в лучших красках и ароматах. Весна – коронование природы, и с ним совпало коронование России новою столицею, новою короной, от которой потянулась серебряная порфира моря, выходящего в океан.
И природа, и земля, что присутствовали при закладке Петербурга, были русские – не по праву поспешного завоевания, а по праву давнего, может быть, незапамятно древнего владения. Ладога древнее Новгорода, основанного Бог весть когда. Ладога носит имя древнего славянского бога – бога мира и согласия – и возникла, вероятно, в эпоху переселения народов. Если теперь, до сих пор, окрестности Петербурга носят шведские и финские имена, то за триста лет до Петра было иначе. Славянская стихия еще до варягов разлилась до живого урочища – до гирлянды заливов, озер и рек, разграничивающих две геологические формации и две расы. Почва петербургская не была захвачена у соседей, а возвращена. Земля эта, по выражению сподвижников Петра, была «святая», как часть святой Руси, не раз омытая святою кровью задолго до Александра Невского.
Земля присутствовала при заложении Петербурга, и ясно чувствовался ее голос. Этот голос был девственное молчание, шум сосен, стрекот птиц и почти полное отсутствие человеческих голосов. Девственное молчание – призыв самый красноречивый для творческой силы. Это молчание уже притягивало к себе когда-то организаторов земли. Тот же пейзаж, что встретил Петр на невских островах, несомненно видели за 900 лет перед этим варяги. Именно здесь, в устьях Невы, северные витязи вступали из морской пустыни в пустыню лесную, в великий океан лесов, который тогда тянулся через всю Россию до Чернигова. Нева еще за 1000 лет до Петра была не только окном, но и главным входом в Россию, началом великого водного пути. Здесь – может быть, на месте нынешнего университета или академии наук – древние ценители морей приносили человеческие жертвы своим богам, перед тем как войти в зеленый лабиринт рек, озер, волоков и лесных троп. Устья Невы – узорная заставка первой главы нашей истории: отсюда началось варяжское завоевание, отсюда потекла наша государственность. Это место не только не чужое нам и не новое, но самое древнее, «откуда пошла земля русская». Через семь с половиною столетий после варягов Петербург вырос на этом месте, как огромный памятник основания Руси, как триумфальная арка для входа цивилизации в страну, которой наскучило быть девственной, как великая застава, наметившая вековечное с этой стороны и часто враждебное нашествие. Кто знает, может быть, здесь же, на месте «медного всадника», состоялась когда-то встреча варяжских братьев. Может быть, здесь новгородские старцы говорили высадившимся медным рыцарям: «Поглядите кругом – какая дичь и глушь! Леса, болота, поляны – и так на тысячи верст кругом. Земля наша велика и обильна, но „наряда“ в ней нет. Она не упорядочена, не организована. И народ наш, и природа, слишком женственны, чтобы сложиться в грозную державу. Вы – медные люди, умеющие повелевать – внесите нам государственность, обейте железными обручами нацию, которая лишена сцепления».
Род варяжских завоевателей за 75 лет не успел выполнить легендарного договора, и династия пала. Один из начинателей новой, уже чисто русской династии опять, точно роковою силою, был привлечен к отправному пункту нашей истории, к берегам Невы. Первая наша столица – Ладога и последняя – Петербург географически почти совпадают: их отделяет всего сто верст. Может быть, не Петру, а Рюрику следовало бы основать на устьях Невы центр своей державы, и тогда мы праздновали бы уже тысячелетие нашего европеизма. В самом деле, во что развернулась бы история великого народа, если бы в лице Рюрика был не посредственный завоеватель, а лицо титаническое, вроде Петра, которое тогда еще, на заре времен, связало бы Россию с Европой неразрывным узлом, столицей на море? Варяги, к сожалению, не только не тянули славянскую стихию к морю, но усиленно отталкивали ее от него. До русского города в устьях Невы не додумались ни варяги, ни новгородцы – и отсюда пошла наша зависимость от Ганзы, отсюда постоянные перерывы в сношениях с Европой, непрочность приморских владений и постоянная опасность потерять их. Северная столица могла бы, бесспорно, лучше южной защитить Россию от великих нашествий. Уже Новгород заслонился от татар своей территорией, но Александр Невский чувствовал, что и Новгород мог быть взят. Совершенно неодолимым для кочевников мог бы явиться лишь морской порт, поддерживающий непрерывно сношение с Западной Европой на невиданных татарами кораблях. В эпоху монгольского многовекового потопа выгоднее было иметь великокняжеский стол не на юге, а на недоступном севере. Киев изнемогал уже от печенегов и половцев. Смытый татарской волной, он вместе с собою, в крайне важный момент общей паники, похоронил и народную свободу.
В истории принято прославлять Олега. То, что он нарек Киев матерью городов русских, делает честь его вкусу, но только вкусу. Слишком окраинный, слишком континентальный, далекий от моря, лежащий на большой дороге нашествий, Киев не годился на роль матери городов. Перенесение сюда государственного центра ослабило варяжскую стихию, более свежую и творческую, и усилило византийскую стихию, отмиравшую тогда и дряхлую. С варягами шел к нам древнегерманский дух свободы и человеческого, столь высокого у них достоинства. От Византии и кочевой Азии веяло рабством и грехами старых цивилизаций. Говорят, нашествие татар уничтожило прекрасную ткань культуры, которая завязывалась при дворе Ярослава. Но от Ярослава до татар ровно 200 лет – и эти два века были не развитием, а падением европеизма на Руси. Государственный центр, вынесенный слишком вглубь континента, был не татарами, а самой природою отделен от очагов цивилизации. Расстояния были едва преодолимы при тогдашних путях. Материк поглотал, переваривал, глушил свою столицу, а с нею и завязи цивилизации, всходившей в ней. При теперешних путях вопрос, конечно, совершенно меняется: железные дороги убили власть земли. С быстротою, недоступною кораблям, по суше мчатся целые флоты поездов, и поверхность континента сделалась столь же скользкой, как у океана. Но не то было тысячу лет назад. Хозяевами земли могли быть люди быстрого передвижения, моряки или кочевники. И тогда было ясно, что оседлость не могла удержаться в полосе степей; азиаты, налетавшие с быстротою ветра, рано или поздно должны были вытеснить неосторожных колонизаторов Юга. Гораздо меньшею опасностью грозили на Севере кочевники моря, варяги, и раз они стали во главе славян, им ни в каком случае не следовало отказываться от выгод морского берега. Отказ этот следует считать роковою ошибкой Олега: Вещий по прозвищу, он не предвидел будущего. Петр Великий, основывая Петербург, безотчетно восстановлял призвание Рюрика, нарушенное Олегом. Петр дал стране столицу, где центр государственной жизни освобожден от чрезмерного давления земли и где он соприкасается с человечеством. Не будь татар, мы все равно в Киеве заглохли бы – выродились бы подобно южным славянам, подверженным влиянию Византии. Если не татары, то нас завоевала бы Литва, как она завоевала червонно-русское и западные княжества. Другой наш континентальный центр, Москва, тоже привел к изолированной и бесплодной культуре. И Москва, как центр, была почти задушена навалившейся на нее и загородившей от всего света землей. Для столицы одаренного и развивающегося народа нужно ближайшее прикосновение с целым светом. Государство, как и человек, существо общественное, требующее семьи народов, общества соседних наций. Отгороженные океанами или землей народы хиреют, как в одиночном заключении: их обособленная культура похожа на помешательство и принимает (как у мусульман) характер маниакальный. Европейский прогресс объясняется именно тем, что там народы жили открыто, пестрым и шумным обществом. В Европе, благодаря малым ее размерам, все столицы близки к морю, и там, где столицы исстари лежат у самого моря, цивилизация расцветала всего ярче.
Будь Лондон в центре страны, а Мадрид – в устьях Таго, судьба Англии и Испании, быть может, была бы обратная. Ошибка Олега, отошедшего от моря, легла на всю нашу историю бесчисленными вредными последствиями, и поправить эту ошибку довелось лишь Петру.
Юбилей всенародный
Вступая в третий век петербургского периода нашей истории, хочется с благодарностью вспомнить все доброе, чем были отмечены эти два века, все «великие труды, и раны, и кровь, и увечья», как писалось в старинных грамотах, все заслуги предков, оставивших нам в наследство великое государство. Прежде всего хочется вспомнить бесконечное мужество нашего крестьянства – не только в войне, но и в мире. На войне наш деревенский пахарь обнаруживал самоотверженную преданность долгу, кроткое геройство, выносившее его из ужасных бурь победителем и хозяином своей земли. Как мощный дуб, захвативший корнями огромное пространство, народ наш выдержал в эти два столетия два нашествия, причем каждый раз, и в 1812, и в 1856 г., против нас стояла вся Европа. И несмотря на горестную отсталость в вооружении, в путях сообщения и в развитии оборонительных средств, несмотря на изнеможение от крепостной зависимости, народ отразил, хотя и с несчетными жертвами, оба нашествия. Если где-нибудь «в селеньях горних» жива могучая душа Петра, можно представить себе ее гневное горенье при нашествии Наполеона или при Севастопольской обороне! Можно представить себе, какою грозою он ринулся бы на спасение страны и какое удовлетворение он испытал за гробом, видя живые поколения своего духа. За 200 лет Россия увеличилась вдвое по территории и ровно в десять раз по населению: вместо одной Петровской России мы имеем теперь как бы десять. Этот рост, сознаем мы его или нет, – есть заслуга преимущественно крестьянской массы. Это она – как древний титан небо – несет на своих плечах тяжелое здание величайшей в мире государственности. Чтобы безропотно вынести два столетия крепостной неволи, нужно было не только непоколебимое мужество, решимость терпеть до конца, – нужна была глубокая преданность государственной идее, поистине напоминающая психологию древних римлян. Наши враги объясняют крепостное право низостью народной, но вернее объяснить его высотою духа, благородством самоотречения. Как римские легионеры – свободные граждане – обрекали себя железной дисциплине и каторжному труду, – так и крестьяне русские: они соглашались на полное подчинение тем, кого считали представителями государственной службы. Народ втайне разделял глубоко национальный взгляд Петра на крепостное право. Оно понималось как общее закрепощение всех сословий друг другу и всех вместе общей крепости – государству. Дворяне в глазах Петра были так же связаны, как и крепостные, как и сам царь, непрерывною от рождения до смерти службою обществу. Вся нация сверху донизу была мобилизована на мирный и военный труд; как в утопиях социалистов, человек не принадлежал себе. При таком взгляде (искаженном лишь немецкими веяниями) ничего не было позорного в крепостной неволе, ничего рабского. Эта была великая дисциплина, повиновение военное и государственное, а не рабство. Так как народ русский не был завоеван и помещики не были (как на Западе) расою завоевателей, то и крепостное право, у нас отсутствовавшее до XVII века, сложилось в тяжелый гнет исключительно от забвения исконно русского, петровского взгляда на этот предмет и от заимствования западной идеи этого «права», более жестокой и в корне безнравственной. Русский народ великодушно пережил это забвение и вынес со стихийным спокойствием попытку обратить его в рабство. Он не на словах, а на деле, многовековой службой государству, неизменным бесстрашием и самопожертвованием доказал свое историческое величие. Отдельные люди всегда люди, т. е. и герои, и трусы, но народ наш в целом заслужил от своего государства прямо-таки рыцарскую грамоту – право именоваться свободным и благородным.
В дни великого юбилея хочется вспомнить заслуги и тех сословий, которые народ выдвигал на форпосты культурной борьбы. Интеллигенция, духовенство и дворянство, при всех пороках своих, наследственных и заимствованных от Запада, все-таки в лице лучших сынов поработали для России и кое-что сделали. Не в русском обычае хвастовство, мы страдаем скорее чрезмерною скромностью, и может быть, только это излишнее недоверие к своим силам связывает русский гений. Но, конечно, не один Петр с приближенными пошел к общечеловеческой цивилизации, несомненно, весь народ тянулся к ней же. Никакая власть не могла бы совершить столь грандиозного переворота, если бы не была поддержана стихией народной. Удивляются гению Петра, но должна быть оценена в эти дни и высокая интеллектуальность всего народа русского, его склонность необыкновенно быстро понимать и усваивать все, что создал древний и новый мир, – способность чудная в лице Пушкина и отмеченная Достоевским как особый, исключительный дар русского человека, дар «всечеловечества». Занимая срединное положение между материками, религиями и цивилизациями, подвергаясь влияниям самым разнообразным, русское племя искони отличалось способностью своего рода всеведения, вмещения в себя всякой души, всякого сердца, всяких надежд и чаяний. Отсюда русская жалость и сочувствие ко всему – черта женственности, в которой нас упрекал Бисмарк. Мы никогда не были исключительными. Народ наш терпимее всех на свете, он братается со всеми народностями своей огромной страны и покоряет их не столько оружием, сколько добродушием. Покоряет, правда, не всегда. Окрестные племена отличаются несравненно более выработанной индивидуальностью, они эгоистичны и часто нерастворимы, как камни для мягкой влаги. Но все, что растворимо в них, все общечеловеческое мы усваивали и претворяли в себе. Не погибли, а возродились в мягком славянском облике многие народности готского, финского и тюркского корня. Бывали, конечно, и лютые войны и междоусобия, но любимым славянским богом был Лад, согласие, гармония, тот «порядок», ради которого наши предки сами приглашали завоевателей. Порядка не было, но потому, может быть, и не было, что жила слишком живая потребность в нем, потребность пахарей, занятых таинственным и сложным делом самой природы. Если для военных людей раздор – естественное состояние, то для пахарей всего важнее лад, какой ни на есть, но прочный порядок. Потребность мира делала славян уступчивыми, терпимыми, благодушными и менее чувствительными к нарушению их народных прав, чем соседи.
В дни юбилея нашего европеизма полезно было бы опровергнуть две лжи, связанные с именем великого царя. Первая ложь – будто Петру приходилось много бороться с нашею национальною нетерпимостью и будто народ наш более, чем какой-нибудь, требовал исключительного насилия над собой, «петровской дубины». Обе эти лжи выдуманы иностранцами, совершенно чуждыми русского духа, и затем по простодушию нашему были поддержаны самими русскими, вроде Посошкова. Особенно горячо поддерживают миф о нашей исключительности русские инородцы в видах их особой политики. На самом деле это просто клевета и на русский народ, и на Петра.
Что реформы Петра были «крутые», это объясняется просто темпераментом царя и восторжествовавшим влиянием иностранцев. На самом деле в народе вовсе не было того сопротивления, которое оправдывало бы «дубину». Была партия, стоявшая за старину, но вовсе не фанатическая и не сильная. Эта партия еще при преемниках Петра не способна была отстоять то, что в этих случаях всего дороже: внешнего быта. Бунты стрельцов и дворцовые интриги были и до Петра. Задолго до Петра в Москву не только допускались, но и приглашались иностранцы: нанимались ученые, художники, техники, офицеры, солдаты. О национальной замкнутости в Москве говорить не приходится. И до Петра высший класс подражал татарам, полякам, немцам. Поразительно не противодействие, а напротив, удивительное содействие царю, не упорство в отстаивании древнего быта, а скорее легкость, с какою мы изменили ему. Народ наш был всегда полон жажды лучшего, и, поверив, что свет с Запада, он быстро и искренне повернулся к нему. Великие насилия были вызваны поспешностью реформ, военным временем и тем пренебрежением к народу русскому, которым до сих пор грешат иностранцы. «Русский свинья, от него иначе, как с палкой, не добьешься толку» – это взгляд немецкий, объясняемый отчасти невежеством, отчасти глупостью людей, попавших в чуждую им обстановку. Та же палка, тот же «бронированный кулак» проповедуется немцами и для других, вовсе не глупых стран, вроде Китая. Возможно, что немцы, воспитатели Петра, подсказали это грубое заблуждение и Петру или по крайней мере поддержали его. Ведь и с тех пор немцы упорно в течение двух веков поддерживают в наших высших классах то же гибельное неуважение к народу и недоверие его к себе. Но пора нам освобождаться от этого вредного внушения. «Дубина» Петра Великого была сродни дубине великого Курфюрста или сапогу Карла XII – дубина сама по себе историческая мелочь: она возможна у каждого народа, и ни у одного не может составлять государственного принципа. Если находятся ограниченные русские люди, которые, вторя насмешке немцев, преклоняются пред «дубинкой», то этим лишь доказывают собственное ничтожество; они отнюдь не вправе говорить за народ русский. Мы ничем достойнее не можем почтить память преобразователя, как снятием ореола с той его черты, которая вовсе не была его индивидуальною и характерною чертою. Не пренебрегая никакими средствами и в том числе страхом, доведенным до ужаса, Петр выше «страха» ставил «совесть» и ввел это предпочтение совести в самую формулу государственной власти, как гласит первая статья наших законов. Голое насилие отвергнуто Петром и в вопросах веры, и в практике внутреннего управления, где он коллегиальное согласие поставил выше единоличного произвола. Учреждением «правительствующих» коллегий, заменяющих «собственную персону» царя, Петр доказал, до какой широты он распространял начало совета и соглашения.
Почти все царствование Петра наполняют войны. Война сама по себе есть насилие: мудрено ли, что насилие вторгалось и в области, где ему совсем не место? Нельзя с именем Петра связывать начала, общие тогда всей Европе, нельзя эти начала считать за историческое завещание. То, что выдвинуло Петра из ряда московских самодержцев, это отнюдь не жестокость и вовсе не дубина, которою он колотил друзей. Выдвигает его на недоступную высоту глубокое сознание исторических нужд России, неукротимая отвага в достижении грандиозных замыслов, вера в общечеловеческий разум и вера в способность своего народа быть великим. «То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник», Петр ощущал в себе львиную душу молодого народа, стремящегося, вышедшего на поиски счастья. Не чуждый веселья самого простонародного, Петр был чужд изнеженности и ненужной роскоши, и прежде всего был чужд лени. Величие Петра в том, что, как ни один монарх в истории, он воплотил в себе идеал народный: идеал не царя только, а и просто человека. Глядя на Петра, хочется сказать: вот каким должен бы быть каждый крестьянин – таким же сильным, деятельным, предприимчивым, неутомимым, таким же простым во вкусах и верным в исполнении долга, таким же переимчивым и жадным в просвещении. Петр был до того русским, что вместил в себе кое-какие и пороки народные, но они, как в хорошем крестьянине, исчезают в блеске его достоинств, и просто некстати говорить о пороках в эти дни. Из столь замечательной души следует взять только то, что было в ней великого, и на этом нужно сосредоточить все внимание. Самое великое в Петре было, как ни странно это звучит, его смирение, его искреннее сознание невежества, которым была окутана Россия. Искренним смирением отличаются лишь исключительные умы. Петр решительнее всех предшественников признал вселенское знание выше национального, опыт общечеловеческий выше местного. Петр стал выше той глупой гордости, которая боится унизить себя принятием чужой истины. Петр искал правды и брал ее всюду, где находил. Не насилие и не дубина, а знание как секрет согласия – вот истинный девиз Петра. Он и сам учился, и всех тянул к науке, вот его движущее начало, вот настоящее, часто забываемое его завещание. Дубинка – мелочь, это средство отчаянное и случайное, и если бы сам Петр всерьез верил в дубинку, зачем тогда была бы и наука? Зачем просвещение, которое он спешил насаждать? Зачем этот восторг перед мастерством Запада и страстная мечта добиться во всем независимости свободы от иностранцев?
Возвращая нашу историю к ее началу, Петр был выразителем не татарского, а древнерусского духа, проводником исконных новгородских начал. Петр родился в Москве, но сердце в нем было вольное, мечтательное, стремящееся к всемирной жизни. Как старинные новгородцы, ходившие по морям, по широкому раздолью Волги, забиравшиеся в неведомые страны, Петр вывел Россию на дорогу подвигов, на дорогу трудных, но крайне интересных приключений. Узнавать новое, подвигаться вдаль, обмениваться со всем светом жизнью своей страны, усваивать все радостное, общечеловеческое, светлое – вот путь Петра, и это вовсе не путь насилия. Не Тамерлан или даже не Наполеон, – Петр был полон мирной, организующей энергии, полон исключительной расположенности к соседям и желания со всеми жить в дружбе. Войны Петра были восстановлением условий, необходимых для мирного сожительства, не более. Борьба Петра с русскою стариною была восстановлением правды, как он ее понимал.
Неутомимый царь умер рано, не назначив себе даже преемника. Но преемником великих дел оказался весь народ русский. Петербург – доказательство, что народ счел замыслы Петра своими собственными. За двести лет выяснилось, что дело Петра было глубоко национальное и что Петербург был более национальною потребностью, чем Москва. Вступая в третий век по-петровской эры, мы чувствуем, что дело великого реформатора не кончено. Встань он из гроба, он тотчас бы увидел огромное множество задач исторических и неотложных и, конечно, еще раз показал бы нам, что значит работать с верою, одушевлением и величием и что значит делать историю, достойную своего народа.