24-го августа 1903 г.
Совершилось нечто неожиданное, что застало врасплох и публику, и печать. Портфель министра финансов перешел из очень опытных и сильных рук – правда, в руки тоже, по-видимому, уверенные и твердые. В западной печати эта передача портфеля рассматривается как европейское событие. О нем толкуют так и этак, повторяя мифы и легенды, или, выражаясь проще, – сплетни и анекдоты, какими окружено имя всех выдающихся людей на свете. В данном случае печати рассуждать приходится об области таинственной, вроде Северного полюса: никто из журналистов, конечно, не был на месте «европейского события» и достоверно знает не больше, чем значится в трех строчках Высочайшего указа.
Что же, в сущности, произошло? «Событие» или не «событие» – переход С.Ю. Витте на более высокую должность? Будем рассуждать в пределах доступного, не вдаваясь в фантастические догадки.
Мне кажется, ничего особенного, делающего эру, не случилось. В государственном аппарате России была огромная умственная сила бывшего министра, и она целиком осталась в государственном аппарате. Состоялось некоторое перемещение – совершенно естественное, закономерное. Как в самой природе тела занимают определенное место, сообразно удельному весу каждого, так и исключительный государственный талант: вовлеченный в государственную жизнь, он неизбежно поднимается кверху, пока не займет руководящей роли. Никакого в этом смысле «события» нет, или оно случилось, если хотите, 54 года назад, в день рождения г. Витте. Замечательный человек, совершенно независимо от должности и роли, сам по себе есть событие, которое длится всю его жизнь, на всех ступенях общественной лестницы. Такой человек влечет за собою целую атмосферу одушевления, кипучей энергии, творческой инициативы, способности работать страстно и неутомимо. Согласитесь, что в каждом ведомстве и почти в каждой должности подобные люди – события, источники событий. Подобно живительной грозе, они сразу уносят куда-то затхлый, застоявшийся воздух, сухостой облепившейся рутины, канцелярскую плесень и наросты – и в то же время могучим потрясением живят молодые побеги, наполняют влагой иссохшие корни бюрократии. За талантливым государственным человеком обыкновенно следует группа даровитых последователей, и поразительно, до какой степени подобная группа, даже немногочисленная, изменяет ход вещей. То, что во главе нашего высшего государственного учреждения является человек сравнительно молодой, прошедший одиннадцатилетний высший курс государственного хозяйства, блистательно отмеченный успехами, – все это предсказание прекрасное для будущего, но это предсказание не ново и предполагалось само собою.
Чтобы оценить новую роль С.Ю. Витте, нужно вспомнить, что Комитет министров есть ближайший орган Верховной власти. Комитет министров есть правительство по преимуществу, учреждение настолько высшее министерства, насколько государство выше отдельного ведомства. Во всех государствах есть группа лиц, думающих государственно, от имени всей нации, всей истории народной. Само положение на высоте обязывает глядеть вдаль, предвидеть и предусматривать; само положение даст драгоценный опыт, недоступный никакому иному сословию. Подобно офицерской вахте на корабле, группа министров и высших сановников, входящих в Комитет, призваны зорко следить за курсом государственного корабля, за всеми опасностями, случайными и постоянными, за строгим порядком жизни – залогом общего благополучия. То, что во главе государственной вахты становится лицо столь зоркое, как С.Ю. Витте, столь неутомимое, столь быстро овладевающее обстоятельствами, – событие, мне кажется, счастливое, которому нужно только радоваться. Множество раз отмечался, и даже с высоты престола – недостаток согласованности между отдельными ведомствами. Последние, как разошедшиеся органы в сказке Менения Агриппы, подчас делаются маленькими правительствами, как бы независимыми от всего государства. Между ними ведется иногда скрытая борьба или, что еще хуже, отсутствие взаимопомощи, живой и искренней. Отчасти по этой причине одни ведомства цветут и ширятся, другие – хиреют. Безусловно, необходим высший орган, регулирующий жизнь министерств и представляющий общегосударственное сознание. У нас этот орган за сто лет сложился под именем комитета министров. Как все учреждения, он нуждается в людях свежих, сведущих, работоспособных; как все коллегии, он нуждается в председателе, который был бы бьющимся сердцем всей группы. Таким именно и обещает быть, судя по прошлой работе, новый председатель комитета.
Прошлая работа
Ей будут в свое время посвящены огромные тома, отдельные исследования и монографии. Не один политико-экономист и финансист получит свою ученую степень на изучении финансовой эпохи С.Ю. Витте. Окончательный приговор ей даст так называемое «потомство». Мне хочется отклонить один упрек, весьма распространенный, который делают бывшему министру финансов, – упрек, мне кажется, несправедливый. «Никто не отрицает блестящего ума, энергии, знаний, опыта г. Витте, но что он сделал с Россией, что он сделал с государственным бюджетом, с железными дорогами, монополией, золотой валютой? Не его ли детище Сибирская дорога, повлекшая занятие Маньчжурии, парализовавшая наши силы в Европе, втянувшая нас в раздор с Японией?» И т. д. и т. д. бывшему министру финансов ставится в упрек страшное обременение центра налогами, система бюджетных перевыручек, вынуждающая казну кормить голодный народ, крайнее развитие промышленности, породившее рабочий вопрос, и пр. и пр. Общий смысл упреков вот какой: мы ведем чересчур широкую финансовую политику, мы разбросались на грандиозные планы, мы не щадим народ в попытках выстроить новое громадное здание государственности, в котором, может быть, жить будет некому. «Мы заврались».
Правда ли это?
Что народу очень тяжело, это бесспорно. Но от того ли, спрошу я, что правительством предприняты грандиозные планы? Или от того, что они предприняты слишком поздно?
Сколько я ни вдумываюсь в широкие планы С.Ю. Витте, я должен признать их безусловную необходимость – всех, кроме, может быть, винной монополии. Планы действительно грандиозны, но как же иначе. Ведь и Россия грандиозна. Планы г. Витте ничуть не шире страны, для которой предложены, – скорее – уже. Мне кажется, не только не ошибкой, но решительной заслугой С.Ю. Витте следует счесть то, что он вместе с Вышнеградским увидел истинные размеры России. Недаром оба министра – математики. В их строгое и точное представление впервые вместилась огромная величина, нами, обыкновенными смертными, прямо не вместимая. До Бунге включительно господствовал взгляд, будто Россия уже ничего более не может дать государству, что нет иного способа покрывать рост расходов, как путем займов. И мы занимали рукою вольной, пока не дожили до того, что занять уже нельзя было (как в 1891 г.), нам перестали верить. Россия самим русским казалась экономически незначительной величиной, и ни о каких великих замыслах, о начинаниях всенародных не приходило и в голову. «Не на что, денег нет». Огромною державою начинало овладевать уныние, какая-то трусливая оторопь. Мы разорены, мы ничего не можем, нам «не до жиру – быть бы живу». Под этим болезненным внушением устанавливалась не жизнь – с ее надеждами и борьбой за счастье, а какое-то канцелярское переживанье изо дня в день: «день да ночь, сутки прочь». В то время как весь мир шел вперед, мы топтались на месте: «денег нет, не с чем двинуться». Вышнеградский и его преемник разбили это вредное внушение. Как денег нет? Они есть, они будут. Народ беден, но Россия богата. Она тем богата, что огромна, неисчерпаема, обильна природой и рабочими руками. Нужно только привести в движение ту машину, которая выжимает из природы капитал, надо двинуть вперед труд народный. Наша промышленность в зародыше – необходимо поднять промышленность как наиболее выгодную форму труда. Никакая промышленность невозможна без железных дорог – необходимо покрыть Россию железной сетью, провести дороги в Среднюю Азию, в Закавказье, в Сибирь. Россия отстала в главном орудии прогресса – в путях сообщения, Россия не овладела сама собой, Россия не может бороться с Америкой, пока у нас нет путей. Без железных дорог земледелие наше обращается в насмешку. Необходимо строить дороги во что бы ни стало. Деньги же даст народ – безобиднейшим из налогов, налогом на пьянство, на национальный порок наш. Сам даст, добровольно.
Такова, мне кажется, логика этой системы. Она грандиозна, но что же в ней чрезмерного? Вы считаете, что мы зарвались, построив дороги в Сибирь и Туркестан, но разве Сибирь и Туркестан не в черте России? Разве Порт-Артур – естественный выход той России, какою она должна сложиться при развитии ее культуры? Помимо официальных границ, каждая страна имеет неофициальные – границы будущего, те естественные берега, до которых непременно дойдет народное море. С этой точки зрения Маньчжурия и Квантун сами, так сказать, просятся под знамя русское, и было бы ошибкой не попробовать мирно, без войны приобрести то, за что в будущем пришлось бы, может быть, воевать. И здесь планы русской политики не шире ее существенных, исторических нужд.
– Но народу не по силам эти огромные планы, – скажете вы. – Он слишком убог и беден. Надо пожалеть народ.
О, Боже мой! Неужели же не нужно пожалеть народ! Надо пожалеть, но как? Именно из сострадания к народу, из глубокого сознания спасительной необходимости нужно осуществлять те планы, которые кажутся великими. Они только кажутся необъятными, но в сущности как раз впору народу, по плечу ему. Именно из сострадания нельзя напяливать на народ узкую экономическую политику – она мучительна, как узкие сапоги или платье, из которого вы выросли. Конечно, 20 вместо 60 тысяч: это стоило бы на вид гораздо дешевле, ведь и маленькие сапоги дешевле больших. Но с 6 000 верст железных дорог не была ли бы Россия похожа на Китай, который тоже не спешил строить железные дороги? В Китае, как у нас в Севастопольскую войну, иностранцы могут откромсать целые области, прежде чем подоспеет военная сила. Без железных дорог, конечно, мы не приобрели бы Маньчжурии, но без них, может быть, мы уже потеряли бы пол-России, как в эпоху Витовта. Не мы устраиваем мир. Если мир покрылся железными дорогами, оставаться без них – значит обрекать себя на гибель, на судьбу краснокожих или индусов – это ясно как день. Столь же ясно, что нужна не только сеть дорог, но и сеть определенной густоты. Словом, если мы хотим жить на земле, то нужно приспособляться к новым условиям. «Жизнь есть приспособление внутренних условий к внешним», – говорит наука. И надо спешить приспособляться: это было ясно еще Петру Великому. Всякое опоздание он сравнивал с «невозвратной смертью».
То, что я называю «узкою экономической политикою», позвольте пояснить примером. Ночевал я как-то в уездном городе у купца средней руки. Большой двухэтажный дом, лавка в рядах, лавка на базаре, кое-какая торговля льном. Люди не бедные во всяком случае. Но живут в грязном нижнем этаже, теснятся в трех комнатах, едят из одной деревянной чашки какую-то ботвинью со снетками. Я очень люблю бедную жизнь, но у бедняков, – а здесь я решительно не мог объяснить себе этой скаредности. На что ни взглянешь – последний сорт: стекла в окнах – пузырчатые, зеленые, крючки – ржавые, железные, обои грошовые, посуда – брак. В верхнем этаже целый ряд «парадных» комнат стоят пустыми – для гостей, для праздника. Копят деньги, копейка за копейкой; хозяева целый день на рынке, мерзнут зимой, не наймут лишнего приказчика. Да что приказчик! – не разрешат себе даже такой «роскоши», как постель без клопов. Во всем себя обгрызают, стесняют. Куда же идет экономия? А от времени до времени большак начинает пьянствовать, беситься, ездить по притонам, и вся экономия идет прахом. Отрезвившись, он опять засаживает себя в колодки и трясется над каждым грошом.
Мне кажется, целые страны бывают охвачены этой глупой скупостью. Она потому глупа, что крайне нерасчетлива. Из страха потерять маленькое люди теряют громадное – всю жизнь, которая проходит недостойно. Из страха разориться на столовых ложках и тарелках люди стесняют свою душу, свою энергию, замирают в самом источнике своей деятельности, и на неделании теряют бесконечно больше, чем приобретают на скопидомстве. Такою скряжническою, темною была средневековая Европа, если судить по остаткам жилищ, костюмов, утвари и т. п. Современные европейцы живут иначе. Свобода духа дает глубокую веру в себя. Сознание права жить дает сознание долга жить хорошо, по-человечески, великодушно в отношении себя и ближних. Раз изобретены удобства, как ими не пользоваться? Раз мир просторен, зачем жаться по подвалам и чердакам, по узким улицам, среди грязных, уродливых вещей, среди бедноты и невежества? И беднота, и невежество имели смысл до тех пор, пока не было ключей к богатству и знанию, но раз эти ключи в руках, не безумно ли не пользоваться ими, жить в унижении варваров и дикарей? И западный человек смело создает себе новую жизнь – светлую, просторную, изящную, проникнутую разумом и вкусом. У нас все еще считают за расточительность завести, например, хорошую школу, хорошую больницу, хорошую дорогу, освещение, и если заводят, то норовят как бы поплоше, подешевле. Но на Западе давно поняли, что самое дешевое в конце концов – самое дорогое, и нет мотовства хуже нищеты, обыкновенно праздной, обыкновенно только поедающей, как саранча, в то время как она могла бы кипуче работать и создавать. Работайте как следует – и вы никогда, если вы человек честный, не в состоянии будете истратить того, что заработаете. В то время как русский скаред-купец всю долгую жизнь дрожит над грошом и зевает, сидя в рядах, – совершенно как паук, поджидающий хоть плохого комарика, – западный человек строит себе чудные города, окруженные садами дворцы, обставляет себя лучшими условиями здоровья, живет одушевленной жизнью, причем богатство его не только не уменьшается, а растет, растет неудержимо, до степени невозможности исчерпать его никакою роскошью. Русский купец целые века находится под внушением узкой политики, в панике страха, недоверия к своим силам, недоверия, парализующего всю энергию, тогда как американец, немец, англичанин – они верят себе и ничего не боятся. «Мы бедны, мы не можем», – говорит русский. Западный же человек говорит: «Мы бедны, но мы можем», и не ошибается. Западный человек чувствует всю неизмеримость потенциальных сил человеческого духа, мы еще не чувствуем ее. Если мы бедны, мы ничего не видим впереди, кроме гибели, тогда как западный человек именно сквозь бедность свою и именно ею возбуждаемый видит близкое, несомненное весьма доступное богатство. Как Моисей ударом посоха вызвал источник для камня, западный человек знает достоверно, что одно прикосновение его души к природе в состоянии вызвать поток богатства, что богатство всегда вопрос только времени и охоты. Что говорить, нищета народная есть великий ужас, в нем гибнет наше великое племя. Но по существу своему, что такое нищета? Это чистый вздор, грубое недоразумение, ошибка всегда исправимая, стоит лишь поставить труд народный в правильные условия. Энергия того божественного существа, которое называется духом человеческим, может быть связана и сведена к нулю, но развязанная она творит поистине чудеса. Для нее решительно нет неосуществимых целей, нет для нее ничего несбыточного. Вы бедны. Работайте. Хорошо работайте. Работайте вовсю!
Заслуга С.Ю. Витте
Мне кажется, Россия должна быть глубоко благодарной бывшему министру финансов за то, что он внес струю бодрости и надежды в наше глупое общественное уныние. Вместе с Вышнеградским он имел отвагу признать, что Россия – большой корабль, которому подобает большое плавание, что на тесных фарватерах ей ничего, кроме аварий, не предстоит впереди. Под стародавним немецким внушением мы привыкли глядеть на Россию глазами немцев, привыкли думать, что при нашей бедности, при нашем невежестве – где уж нам тягаться с Западом, куда уж нам! Но Вышнеградский и г. Витте мужественно решили, что можем или не можем, – мы должны тягаться с Западом, иначе он нас съест, – и если должны, то значит, и можем, и надо начинать как можно скорее гигантскую работу. Сообразно физическому росту народа нашего он непременно должен развить и энергию – трудовую, культурную, умственную, всякую иную, и он может развить. Сознание этой возможности – величайшее приобретение нашей истории. Отсюда широкая внутренняя политика, покровительство промышленности, развитие путей, переселенческое дело, государственное хозяйство, привлечение иностранных капиталов, энергическое выжимание из страны своих собственных сил, чтобы перевести их из мертвого состояния в деятельное. Мы ужасаемся полуторамиллиардной перевыручке за десять лет, но однако что же делали эти полтора миллиарда в народной мошне, до того времени, как казна отобрала их? Что же, работали они, строили дороги, фабрики, поднимали земледельческую культуру? Ничего подобного. Они лежали инертной силой, ненарастающей, неспособной выполнять собственное назначение, как деньги купца, о котором я говорил выше. Ведь если народ переводит свою работу в деньги, а деньги кладет в кубышку или превращает в пьяный разгул, то не только полтора, а и пятнадцать миллиардов могут лежать мертвой силой. Их работа в этом случае отрицательна, во вред народу. Я вовсе не сторонник государственного социализма. Я не предлагаю отобрать от народа все деньги, чтобы дать им умелое направление. Я хочу сказать только, что часть народных денег, идущая теперь в казну, может быть умною властью израсходована более производительно, чем сумел бы это сделать сам народ.
Часто слышишь: народ наш слишком беден, чтобы содержать великое государство. Он слишком невежествен и нищ для широкой политики. Для первобытного народа по силам лишь зачаточная государственность: крохотная администрация, маленькая армия, флотик, грошовый суд и т. п. Мне даже не хочется опровергать подобные «истины», по крайней мере в применении к России. Одно из двух: или государство – прихоть и широкая политика по существу вредна, тогда не нужно ни государства, ни политики, даже если бы народ был богат. Но если государственность необходима, если она необходима не какая-нибудь оборванная, кургузая, младенческая, а хорошая и производительная, то народ должен дать для нее средства. «Но если в мошне народной нет более ни гроша?» – спросите вы. «Пусть достанет из другой мошны, – отвечу я, – из неисчерпаемой мошны своего духа, своего ума, таланта, трудовой силы». Великое племя – всегда богач, хотя бы и ходило в рубище. Оно обладает энергией – философским камнем, обращающим при случае все вещи в золото. Необходимы усилия, но что ж? Ведь и Царство Божие «усилием берется» – без усилий не проживешь. Нет денег – поработай вдвое, если понадобится – вчетверо. Нет средств – добудь их у природы, которая неисчерпаема, как океан.
До Вышнеградского держалось представление о русском народе, как будто он лишен и ума, и таланта, и трудовой энергии. Все были уверены, что далее нельзя увеличивать обложения. Бунге провозгласил, что силы платежные истощены. Добыть средств неоткуда. Государство начало отказывать себе в явно необходимом – в проведении путей, в народном образовании, в развитии промыслов. Под влиянием отчасти севастопольского погрома и внутренних бедствий мы вошли в узкую политику среднего, второстепенного государства, в политику глухого провинциализма. Еще немножко – и мы совсем поверили бы заграничным пророкам Ионам, которые сто лет подряд пророчат России гибель. В результате курс наш совсем упал, стомиллионный народ очутился в зависимости от кучки биржевых евреев в Берлине. Но стоило прийти свежим людям – и все оказалось не действительностью, а кошмаром. Стоило немножко проснуться, чтобы увидеть, что дело вовсе не так плохо, что евреи не необходимы, что средства есть, и единственное, что нужно делать, – это работать. Широкая политика есть не что иное, как широкий народный труд, труд, развязанный от невежества, пущенный во весь размах народных сил. Вы скажете, что за десятилетие «широкой политики» значительная часть деревенского населения обеднела, дошла до нищеты. Правда, но значительная часть той же деревни поправилась, это вам скажут везде в России. Народились целые новые сословия людей зажиточных и даже богатых, деревенская и городская буржуазия, новое дворянство, новая бюрократия, промышленники, капиталисты. Эти сословия втихомолочку растут, увиливая от обложений, клянча о стесненном положении, – но это десятки миллионов людей обеспеченных. В общем, получилась не убыль, а огромная прибыль богатства, прибыль в материальной культуре, в государственных и общественных учреждениях, в промышленности, в капиталах, а главное – в народном самочувствии. Народ проснулся, тронулся к труду, он уже не только мечтает, а и добывает себе новую жизнь.
Сказать, что «Россия обеднела», – значит сказать просто неправду. Те миллиарды, что казна взяла с России за эти десять лет, остались в России, превратились в обработанные, производительные формы, дающие начало новым миллиардам. Что множество народа обеднеет от новой финансовой системы – это можно было предвидеть, предсказать. Население невежественное, инертное, целые века воспитанное на узкой политике – оно не могло в одно десятилетие приспособиться к новым требованиям. Как человека, привыкшего к спертому воздуху – вытащите вы его на солнце, – у него прежде всего голова закружится. он почувствует слабость. На наш народ сразу свалились освобождение от крепостного права, малоземелье, переход на денежное хозяйство, соблазны промышленной культуры, возможность искать счастья в отхожих промыслах, в переселении. Есть от чего закружиться голове, ослабеть. Народ обеднел, конечно, не от одних усиленных налогов, а от множества причин, из которых главная – неуменье приспособиться к новым условиям. Но дайте время. Народ освоится, вникнет в дело. Как некогда с бесконечными жертвами народ перешел от охотничьего быта к скотоводству и земледелию, так и теперь – не без великих жертв он переходит к состоянию культурного земледелия и промышленного хозяйства. Разоренный донельзя, народ непременно подымется.
Пусть это звучит парадоксом, но разорение имеет свою благодетельную сторону – как бич для ленивого животного, как удар грома, заставляющий перекреститься. При всей первобытности народной на старинном приволье, на широком просторе степей и лесов, народ наш несколько обленился и опустился. Bien est l’ennemi de mieux. Раз есть коврига хлеба да кусок сала, мужик способен валяться целые недели на печи. Хозяйство хищническое, переложное и подсечное развратило народный труд. Как паразиты постепенно теряют рабочие органы, народ растратил энергию на слишком широком просторе. Как собаки и кошки из полных жизни, подвижных существ превращаются на готовом корму в тяжелых, сонных животных, ко всему на свете равнодушных, так и народы с существованием обеспеченным. Уровень потребностей при этом незаметно падает до цинической простоты. Но есть предел, когда нужда становится нестерпимой. Одичавшие собаки сначала крайне бедствуют, но потом снова превращаются в полных энергии хищников – не только энергии, но и красоты. Припертый к стене человек сначала теряет голову, но потом все силы его просыпаются. Паралитики во время пожара вскакивают и убегают. Припертые к стене народы всегда обнаруживали высокий героизм, и именно смертельная опасность воскрешала дух народный. Вспомните теперешние народы Запада. Всего сто-двести лет тому назад они находились в положении глубоко бедственном. Самая богатая теперь в Европе страна – Франция – полтораста лет тому назад потеряла семь миллионов человек от голода. Стесненные донельзя крестьяне в Англии и Германии толпами бросились за океан. Не от сладкой жизни эти десятки миллионов бежали из отцовских гнезд в неведомые пустыни. Это было добровольное изгнание, ссылка навсегда, и недешево досталось первым колонистам право на жизнь.
Но умная, могучая раса все это одолела. В тяжких испытаниях только окрепло мужество ее, и поглядите, как зацвела Европа, Америка, Австралия. Очень бедное, невежественное, грубое, пьяное население Англии XVII века точно каким-то чудом проявило энергию неслыханную и в два столетия завоевало четверть земного шара. Я уверен, что то же самое будет и с русским народом. Действительно припертый к стене, он обнаружит силы теперь невероятные. Пусть множество людей не выдержит новых условий, замотается, сопьется – чем скорее вырождающиеся породы вымрут, тем лучше. «Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Широкая государственная политика тяжела, и, раздавив гнилые народные элементы, она придаст сильным еще больше упругости и жизнестойкости.
Вы почувствуете, конечно, что-то жестокое в этом рассуждении. Горе слабым! Да, горе им. Что же, однако, делать, если так мир устроен? Разве от меня, от вас зависит пересоздать природу? Народ, как живое тело, должен заботиться о своих здоровых клетках. Все, что отработалось, износилось, высохло, сгнило, должно быть выброшено из организма, и чем скорее, тем лучше. Пусть мертвые хоронят мертвецов. Жизнь должна быть рассчитана на живые силы. Как ни бедна Россия, как ни больна она – все же это организм огромный и по натуре крепкий. Она способна вынести громадные усилия, лишь бы они были действительно нужны. Нужны дороги – их следует построить, и ни секунды не колебаться в этом. Понадобится сто миллионов на народное образование – их непременно нужно израсходовать и не жалеть об этом. Понадобится миллиард на оздоровление России, на устройство безземельных, на подъем земледелия – и этот миллиард должен быть взят у страны и израсходован. Преступление – истратить грош народный напрасно, но еще более тяжкая ошибка – не истратить миллиарды производительно. Жизнь проходит, жизнь не ждет…
Россия должна быть благодарна С.Ю. Витте за его веру в Россию. Только уважая народ, только твердо уповая в его внутреннее могущество, в гений расы, можно было отважиться на политику, столь похожую на народный подвиг.