Прочтя книгу г. Бориса Гегидзе, я подумал: вот вещь, которую надо советовать прочесть старшему поколению, нашим государственным людям и всем, кому судьба России сколько-нибудь близка к сердцу. Не подумайте, что я рекомендую великую книгу, вовсе нет. Она написана не без таланта, но и только. Автор ее, совершенно неизвестный юноша, как говорят, студент, начинающий сотрудник «Русского богатства». Книжка его ужасна. Это настоящий «скорбный лист», история нравственной болезни нашей интеллигенции на почве застарелых ее пороков. Книжка ужасна, и поэтому-то я ее рекомендую всем, кто любит Россию: слишком необычайной важности тема, слишком дорог для всех мир, описываемый г. Гегидзе. Мир этот – университет, студенчество, правда, только петербургское. Но ведь нравы всюду те же, они устанавливаются со скоростью эпидемий.
Казалось бы, что можно нового сказать о студентах? Большинство были сами студентами, студенты живут среди нас. Да, они живут среди нас, но мы совершенно не знаем ни жизни их, ни психологии, ни идеалов. Те шумные студенческие беспорядки, которые сколько лет волновали общество, они явились совершенно неожиданными, по крайней мере для большинства публики. Беспорядки всегда были, но кто мог предполагать их связь, например, с еврейским движением, с марксизмом, и те формы обструкции, которые и на Западе еще новость? Вообще, мне кажется, следует прислушаться к молодежи: это именно тот возраст, когда люди ярко видят и ярко запоминают. Может быть, одна молодежь живет настоящим: старшее поколение живет наполовину прошлым, жизнью своей мелькнувшей молодости, того, что было, да сплыло. Разбившись по специальностям, зарывшись с головой в работу, в службу, мы, пожилые люди, плохо наблюдаем гремучий бег жизни. Она идет мимо нас, молодая, своевольная, и надо помолодеть, чтобы участвовать в ее потоке. Что талантливая молодежь зорче взрослых, особенно видно в искусстве, в литературе. Разве Пушкин, Лермонтов, Грибоедов были не молодежь? Когда старики молчали, совсем юный Григорович увидел то, что показалось для всех великой новостью – Антона Горемыку, – и от него пошло наше народничество. Молодой Тургенев «открыл» крепостное право, мечтательных русских женщин и плохих героев из дворян. И ничего уже более яркого в свои старые годы не открыл. У Л. Толстого, у Достоевского, у Гончарова только ранние наблюдения и драгоценны. Вообще, художники всю жизнь описывают то, что видят в своей юности. Когда «уловлять» новую жизнь берутся старые романисты, вроде г. Боборыкина, то это выходит довольно плохо. Истинные художники, исчерпав свои молодые впечатления, обыкновенно останавливаются, перестают писать. Старое поколение в обществе напоминает главный штаб армии: оно имеет власть и мудрость, оно вмещает знание веков, оно руководит жизнью, но стоит за фронтом. Авангард, разведочная служба и самая тягость битв лежат на молодежи; фельдмаршалы тут зависят от адъютантов и вестовых. Поэтому и в литературе, и в искусстве, мне кажется, нужно с величайшим вниманием прислушиваться к даровитой молодежи, порою являющейся с докладами обществу. Помните, как неожиданно было даже для Пушкина появление молодого Гоголя и какую бездну интересного последний нашел в таких всем известных лицах, как городничий, судья, помещик? В наше время г. Горький взял с улицы примелькавшегося всем босяка и поставил его в таком ракурсе, что тот показался неожиданностью, прямо сногсшибательной. Книжка г. Гегидзе по своей необычайной искренности, по задаткам таланта, по молодости автора заслуживает и с этой стороны внимания. Она производит впечатление скандала, как и рассказы г. Горького, но, как и эти рассказы, едва ли писана для скандала. От ее героя разит тем же распутством, тем же пьяным ожесточением и тем же отчаянием, как и от героев г. Горького. Читаешь о студентах, но как будто читаешь о босяках, хотя одетых в мундиры и шинели. Кроме костюма, образ жизни, этика, философия, психология тут сплошь босяцкие. Хотя г. Гегидзе всех товарищей подводит под один ужасный знаменатель, но, конечно, это обобщение поспешное и никто ему не поверит. Но уже и то печально, что есть слишком заметный и все растущий слой неучащейся, пьяной и распутной молодежи, который вносит «мерзость запустения» в святое место.
Гимназисты и студенты
«Вернувшись домой поздно ночью после веселой попойки…» Вот первая строчка современной юношеской поэмы. Когда читаешь книгу, кажется, что первая строчка растянулась на весь том. Он весь сплошная попойка, сплошной разврат. Первая строчка, своего рода «обращение к музе», тем ужаснее, что речь идет о гимназической попойке. Да, у нас в гимназиях уже пьют, уже устраивают кутежи. Чудовищный Сережа, гимназист из «Искупления», не клевета. Случается и нечто более крупное, чем попойки. Позвольте привести один случай не из романа, а из текущей жизни. Не дальше как неделю назад (29-го октября) разбиралось в Петербурге дело о нападении учеников средних учебных заведений на педагога. Дело было на улице, в десять часов вечера, в той части города, где изобилуют публичные дома. Компания молодежи, учащейся в средних учебных заведениях, по словам отчета, «вела себя крайне неприлично, задевала прохожих и отпускала по адресу их разные остроты. Проходивший в это время мимо кучки безобразников педагог г. Шахов, он же и наблюдатель по назначению попечителя учебного округа за поведением учеников средних учебных заведений в Народном доме, сделал молодежи замечание и, указывая на позднее время, предложил всем отправиться по домам. Пользуясь безлюдностью местности, кучка учеников порешила грубо расправиться с педагогом. Один из безобразников ударил г. Шахова палкою по руке, а другие сбили с ног и избили».
Как вам нравится эта картинка? Конечно, с приближением полиции ученики и смешавшиеся с ними хулиганы благородно разбежались. У одного из задержанных была отобрана палка с большим гвоздем. Учеников судили и приговорили к штрафу в семь рублей…
Я не оспариваю приговора. Если правосудие оценило данный случай в семь рублей, значит, он столько и стоит, т. е. не дороже фунта порядочного табаку. Дело не в этом, а в том, что еще не взрослая молодежь, еще дети нуждаются у нас уже в пьянстве. Секрет трезвого веселья потерян даже у детей, и у нас как будто нет старшего поколения, чтобы вмешаться в этот ужас. Что удивительного, если из храма знания, из восьми лет умственного «просвещения» юноши не только не выносят и тени благодарности к нему, но устраивают торжественную казнь учебным книгам, сжигают их «в знак поругания гимназии» на костре, танцуя, как санкюлоты кругом эшафота с казнимыми аристократами?
Гимназическая жизнь у г. Гегидзе оканчивается «попойкой», студенческая начинается таким вступлением: «Вчера я в компании засиделся в Аквариуме до трех часов, и потому» и пр. Лекции в университете начинаются в 8, в 9 часов утра. Но бьет десять часов, студент Володя еще в постели. Он читает газеты и письма; одно из них заставляет «задуматься». Над чем задумывается современный студент? «Недели две назад, – пишет он, – в зале Фон-Дервиза, на одном из тех музыкально-танцевальных вечеров, где можно недурно провести время и где бывает довольно много полуприличных и пикантных особ, я познакомился с одной миловидной и главное, совсем еще свеженькой модисткой. Я отвез ее в гостиницу и потом был у нее несколько раз». Но он имел неосторожность проболтаться о ней товарищу-студенту, и тот просит познакомить его с ней. «Сегодня, – пишет товарищ, – я получил деньги из дому и к тому же давно не был у женщин… Нужно освежить тело, чтобы сделать здоровый мозг». Герой наш решил не уступать модистку товарищу. Он задумывается о ней, вспоминает «ее синее простенькое платье, фигуру, лицо с большими карими глазами и то, как она в гостинице полупритворно (а может, и серьезно… нет, едва ли) боролась со мной и как дрожали ее руки, когда она снимала с себя платье».
Вы подумаете, что эти «дрожавшие руки» бедной, может быть, голодной, «совсем еще свеженькой» модистки что-нибудь красноречивее слов расскажут юноше, юристу III курса? «Моя мысль, – пишет он, – обежала все это с легким тщеславным чувством удовлетворенной победы». «„Да… ах оставьте, пожалуйста“, – вспомнил я невольно те слова, которые она мне все время твердила. „Оставьте, пожалуйста. Ишь ты, что захотела“, – сказал я сам себе, слегка улыбаясь. Да, очень, очень мила, и еще к ней бы можно… Когда? Да в четверг разве…»
Вот над чем задумывается современный студент, и вот истинное, несочиненное отношение его к Соне Мармеладовой. Решив ни за что не уступать товарищу своей дрожащей добычи, студент успокаивается, вспоминает о науке. В университет он не ходит – это нынче не принято. «Я всегда в постели читаю час-два что-нибудь из предметов своего курса и благодаря этому легко все приготовляю к экзаменам и отлично перехожу с курса на курс, тогда как большинство моих товарищей ничего не делают круглый год и начинают заниматься до экзаменов за какой-нибудь месяц». Около одиннадцати студентов встает и, напившись чаю, идет в университет, чтобы встретиться кое с кем. Университет… В старые времена какое это было священное слово! Но вот мнение современного студента. «Всякий раз, когда я подхожу к этому длинному розовому, растянувшемуся, как ящерица, Петровскому зданию – а это бывает, правда, не особенно часто, – я не только не испытываю и слабой тени радостного, волнующего трепета, но никак не могу подавить в себе те чувства беспричинного раздражения, омерзения и тупого отвращения, которые мною овладевают всегда при виде этих до тошноты приевшихся розовых стен с садиком впереди, защищенным железной решеткой». Как видите, всю ненависть, все проклятие, которое вынес студент из гимназии, он целиком перенес и на священный храм высшего образования, на «благодатную мать» наук.
Формула человека: двуногий таракан
Просто больно и тошно следить за книгой г. Гегидзе. Она есть сплошное «поругание» университета, сплошной костер, на котором он, сжигавший гимназические учебники, сжигает теперь университетскую науку, профессоров, товарищей, самого себя. Герой его, кажется, думает, что это необыкновенно красиво и умно, и чуть ли не геройский подвиг. Но сколько-нибудь опытный читатель тотчас поймет, в чем тут дело. Корень всех этих неутомимых «ненавистей» и «омерзений» простой: распутство. Вся это будто бы интересная психология молодого пессимиста не более как Katzenjammer, пессимизм похмелья и надорванности ранним развратом. Стоит с молодых лет почаще засиживаться до 3-х часов ночи в Аквариуме, или в зале Дервиза, или в тех «Италиях», «Испаниях», которые с таким высоким знанием предмета описаны у г. Гегидзе, стоит втянуться в этот зловонный омут, чтобы потерять всякую радость жизни. Само собою, юноше здоровому, трезвому, не раздраженному сладострастием, мир представляется совсем иначе. Для истрепанных же нервов малейшее дуновение ветерка уже мученье. Посмотрите, отчего раздражается наш герой. «Высокий, в синей ливрее, с седой бородой и строгим лицом швейцар (в университете) снял мне шапку, как это он делает тысячи раз в день всем студентам, и это сразу меня раздражило». Видите, какая чувствительность! Если верить г. Гегидзе, современные швейцары и даже педеля в университете подобострастно раскланиваются перед студентами, снимают у них шинели и проч. (лет 20 назад этого бы не было), но уже и это начинает «раздражать» современную молодежь. Есть у Чехова один тип, которому все на свете «не нравится». Ходит и брюзжит: «Не нравится мне это». Так и у г. Гегидзе: героя его раздражает все на свете. Товарищи – и те «раздражают».
«Мне, – говорит он, – всегда было неприятно это студенческое стадо уже по одному тому, что оно одето в одну и ту же серо-синюю безвкусную форму сюртуков и тужурок. Одежда – это душа человеческого тела». Таким образом, у студентов теперь душа суконная с гвардейскими пуговицами, а в мое время она была из дешевого трико и в сапогах с голенищами, в косоворотке и в пледе. Может быть, и в самом деле студенческая форма безобразна? Нет, источник «раздраженья» более глубокий. «Я не люблю этой шаблонной формы, но еще больше не люблю тех, кто ее носит. Остановите каждого из этих молодых людей и загляните в его лицо, изучая его выражение. Как все эти лица тупы, пошлы и лишены ума и отпечатка яркого духа!.. Души их так же пошлы, мелки и эгоистичны. Умы их недоразвиты и лишены стремления к правде». Вот отзыв современного студента о своих коллегах. «О, как ничтожны все эти двуногие тараканы, лишенные, как домашние птицы, больших крыльев, мощного духа, и, как все ограниченные люди, как они влюблены в себя и уверены в своем студенческом назначении, уверены потому, что не могут прозреть правды о себе, о своей жизни. О, толпа – узкая духом, непостоянная, как дым, освистывающая тех, кто выше ее, и сильная только крепкими лбами, ты можешь вызывать к себе только презрение! Ты кричишь громко и шумно только потому, чтобы обмануть себя о том, как ты ничтожна!» и пр. и пр.
Итак, вот кто они, современные студенты: «двуногие тараканы». Скажите, что это такое, если не Katzenjammer? Это огульное беспросветное «презрение» в толпе розовых, еще безусых товарищей, неужели это здоровое чувство? Допустим на мгновение, что студенты – не молодые дворяне и интеллигенты, одетые в сукно с гвардейскими пуговицами, а действительно скромные тараканы, не более того. Но за что же, позвольте спросить, даже к тараканам-то питать столько презрения? Придет ли в голову здоровому человеку остановиться над стайкой этих насекомых с едкой филиппикой: ничтожные, мол, вы насекомые, ограниченные, презренные! и т. п. Герой г. Гегидзе в том же университете нашел бы нормальных людей, натуралистов, которые с величайшим вниманием, с самым искренним уважением ко всякой жизни изучают и эти, и еще более мелкие существа, зарисовывают их в каталоги, стараются вникнуть в их привычки и интересы. Можно не любить тараканов, можно выводить их, но чтобы питать к ним трагическое «презрение – это как будто уже не умно. Двуногие же тараканы, которых герой г. Гегидзе одновременно сравнивает с домашними птицами, совершенно одного достоинства с нашим отрицателем, только поздоровее его, потрезвее. Ведь если начать презирать человека, то, переходя к животным и растениям, герою г. Гегидзе пришлось бы прямо лопнуть от своего величия – настолько эти божии творения скромны. Вообще, это дешевенькое, рыночное ницшеанство, как оно ни верно описано психологически, ужасно забавно.
Вы спросите: откуда появилось в наш чудный век столько топорщащихся, столько презирающих все на свете, раздражительных господ? Откуда все эти гении и сверхчеловеки? Знаете откуда – из кабака. От пессимизма героев г. Гегидзе разит столь знакомым русскому носу сивушным запахом. По мысли, по чувству, по ярости презрения и омерзения тирады студента Володи вы буквально найдете в рассказах г. Горького, в монологах его пьяных персонажей. Припомните, например, монологи пьяницы Коновалова:
«Такая, скажу я тебе, братец мой, тоска находит, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всем свете, и кроме меня, нигде ничего живого нет. И все мне в ту пору опротивеет, все как есть, и как есть, и сам я становлюсь себе в тягость, и все люди: хоть помирай они – не охну».
Другой босяк, сапожник Орлов, говорит:
«Горит у меня душа… Понимаешь, на сто ножей бросился бы, но чтобы с пользой, чтоб от этого облегчение вышло жизни… Хочется мне отличиться на чем-нибудь… Раздробить бы всю землю в пыль или собрать шайку товарищей и жидов перебить… всех до одного. Или вообще что-нибудь такое, чтобы стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты… И сказать им: «Ах вы, гады! Зачем живете? Как живете? Жулье вы лицемерное, и больше ничего! И потом вниз тормашками с высоты и… вдребезги!.. И ах, как скучно и тесно мне жить! Горит сердце большим огнем… Противно все – города, деревня, люди разных калибров… Тьфу!.. Так бы всех и передушил…»
Таких тирад у г. Горького сколько угодно. У г. Гегидзе человек – «двуногий таракан» у г. Горького – «гнида». Неужели психологически это не то же самое? В нашей искони пьяной стране, где обширные слои народа и интеллигенции отравлены водкой, сложилась особая алкогольная психология. Очень многие, даже трезвые люди, думают, что «ненависть», «презрение», «отвращение» и пр. – почтенные чувства, чуть ли не признак умственного превосходства. Не догадываются, что это просто похмелье, болезнь души от совершенно определенного физического яда. Именно умственному-то превосходству эти жгучие и острые чувства не свойственны. Умственное превосходство есть здоровье духа, состояние, полное благоволения ко всему, радости, восхищения и, в крайнем случае, философского спокойствия. Сегодня все на свете вас раздражает: и старик-швейцар своей вежливостью, и товарищи – счастливым видом. Вы думаете, что это протест вашего духа против житейской «пошлости», но на самом деле это протест против «Аквариума», где вы провели до трех часов ночи, протест против гостиницы, куда вы проводили «совсем свеженькую» модистку. В тонкий, как драгоценный хронометр, механизм тела вы старательно набросали сору, расшатали его, надорвали и хотите, чтобы этот хронометр показывал верно! Со времен великого библейского пессимиста, который имел семьсот жен и пришел к мысли, что «все суета сует», пьянство и разврат – самый естественный и, может быть, единственный источник «омерзения» жизнью. Совершенно напрасно герои г. Горького, как и г. Гегидзе, клокочут презрением к своим ближним. Это клокотанье не только глупо, но прямо-таки жалко, как явное сумасшествие. Потому, может, герои г. Горького с такой стремительностью и победили русского читателя, что в них, этих героях, как в зеркале, миллионы интеллигентных читателей увидели самих себя, свою же страшно знакомую психологию винной одури.
Звезды и толстые ноги
От «двуногих тараканов», от «червяков» – товарищей наш герой обращается к профессорам. Политическую экономию, видите ли, читает «дурень ужаснейший», «от его мелкой походки веяло самомнением и тою особенной сытой тупостью, которая бывает у ученых и глупых от природы людей». «Профессор плывет по коридору, как индюк, нахохлив грудь и растопырив крылья» и пр. Другой профессор «служит предметом насмешек и шуток всех мало-мальски разумных студентов». Все они вообще «чинуши и формалисты» и ужасно смешны студенту тем, что придают серьезное значение своей науке. Он на всех их смотрит как на дурачков или шарлатанов, а на науки – как на набор каких-то пошлых пустяков. У Собакевича единственным порядочным человеком был прокурор, да и тот – свинья, так и у героя г. Гегидзе: нашелся один «молодой, европейски известный гениальный профессор», но и на того «было жаль смотреть, до такой степени он был засушен наукой. Это был не живой, гармонично чувственный и способный к наслаждениям жизни, любви, женщинами, нормальный человек. Это был высохший от кабинетной работы движущийся труп». О том, что кабинетная работа может дать высокое наслаждение, исключающее все другие, современному студенту не приходит и в голову. Он ставит в серьезную вину «гениальному, европейски известному профессору»… недостаток чувственности и способности «наслаждаться женщинами».
Если верить г. Гегидзе, большинство современных студентов вовсе не бывает в университете; те же, что приходят, бывают не ради профессоров и их науки. «Одна часть, бродя по Петербургу, забегает сюда позавтракать, поболтать и как-нибудь убить время. Часть приходит сюда потому, что здесь скорее всего найдешь знакомых. Часть попадает сюда сама не зная зачем. Так что те, кто действительно приходит послушать лекции, составляют меньшинство и к тому же почему-то, я заметил, меньшинство наиболее глупое и тупое!»
Герой наш, конечно, не принадлежит к этому меньшинству. Он гуляет по коридору с умным и развитым большинством и ведет такие разговоры:
«Здорово!» Я обернулся и увидел… Ваську, моего товарища по Доминику, Альказару и другим приятным увеселениям… Студенческая жизнь, бильярды и сто рублей в месяц, которые он получал из дому, видимо, шли ему на пользу, и он был здоров и свеж, как хорошо откормленный поросенок. Глаза Васьки сияли игривым светом и цвели радостною, беспечною улыбкой. «Ты где был? В Альказаре? Не отпирайся, каналья, не поверю, – сказал он, подмигивая… – Я, брат, должен провожать одних дамочек в театр… Пикантная вещичка!» и пр.
Впрочем, не для одних подобных разговоров явился наш герой в столь гадкое место, в такую «клоаку», как университет. «Я должен, назвавшись фамилией одного товарища, ходатайствовать о его переводе без экзамена на следующий курс». Опять нашему простодушному герою, юристу III курса, не навертывается даже вопроса: порядочно ли называть себя чужой фамилией. Оказывается, это совершенно принято. Так как университет огромный, больше 4 тысяч студентов, начальство не в состоянии их знать в лицо, и знающие студенты иногда держат экзамен за незнающих. Вне «святых стен» университета это называется подлостью, подлогом и карается смирительным домом – здесь это обычай, известный множеству студентов, которые заслоняют негодяев и терпят их в своей среде. Знаменательно то, что, раздражаясь даже от вежливости швейцара, наш герой именно о подлоге не отозвался ни словечком порицания и сам выполняет его как «долг» товарищества. Поистине «переоценка всех ценностей»!
Полное разочарование в человеке и во всем круге его познания. Студент «задумал прослушать лекции по всем факультетам, чтобы составить себе общее понятие о профессорах и университетской науке». И на всех-то факультетах, на всех без изъятия, ровно ничего у него не шевельнулось, кроме насмешки и презрения и к профессорам, и к науке. «К чему все это, что я слышал?» Т. е. к чему кристаллография, водоросли, славяноведение, санскрит и пр. «А это к чему?» Все это, видите ли, не исключая естественных наук, – мелочность знания, все это ненужно. По мнению студента, «важно выделить из этого необъятного знания только ту маленькую часть, которая нужна для счастья человечества».
Для счастья! Вы, может быть, скажете, что неблагородно требовать счастья от науки. Неужели только ради корысти нужна наука? Неужели недостаточно науки для самой науки, знания для знания? Вы заметите, что, начиная с Адама, человечество в лице вождей своих ставило знание выше счастья, и всегда находились люди, которые, если бы наука даже вела к страданию, все же отдавались бы науке. На такое ваше рассуждение герой г. Гегидзе отвечает прямо по Писареву, которым зачитывался, по его словам, в гимназии. «Теперь не время заниматься науками, а есть другие, более важные вопросы, которые нужно изучить скорее. Большинство человечества грубо, невежественно и голодно, как звери. Вся человеческая мысль должна заниматься тем, чтобы вывести их из этого зверского положения. Уничтожьте это зверство – и станут не нужными многие науки… Вот когда мы все будем сыты и обуты, тогда с успехом можно заниматься звездной космографией и тому подобными интересными теоретическими вещами».
– Но, – возразите вы скромно, – если бы Пифагор, Платон, Ньютон, Фарадей, Менделеев ждали, когда все будут «сыты и обуты», – может быть, не было бы вовсе сытых и обутых, и все мы бегали бы на четвереньках, и невозможна была бы даже мечта о счастье. Точно духу, который «дышит, где хочет» и только этим творит жизнь, можно предписать: вот это столетие ты займись марксизмом, а в следующее – звездной космографией?
Сомнения в науке, впрочем, всего «один раз» посещают современного студента. Наш герой быстро решает, что учиться не надо. Вот образчик разговоров молодежи на эту тему. «Читал я сегодня историю философии права. Какая ерундистика! И на какой черт учить всех этих Гегелей, Кантов и Спиноз?» Столь решительное отрицание «всех этих» Кантов и Спиноз встречает достойную реплику: – «А я вчера на вечере у горняков с одной хорошенькой балериной познакомился. Нужно за ней приударить…» – «Не люблю я балерин, у них ноги толстые». – «Полнота в женщине – самый цимус» и проч. Вопрос о «всех этих» Гегелях, Кантах и Спинозах решен, как видите, в одно мгновение ока. «Мы рассуждаем, – говорит герой, – о ножках и других „статьях женщин“».
Вы, может быть, спросите: но послав столь мужественно к черту Канта и Спинозу, похерив – ради сытости и обутости – звездную космографию, на чем вы же, господа, остановились? Пока на том, что у балерин ноги толстые. Нечего сказать, много выиграло от этого открытия голодное человечество…
Я не имею времени проследить всю книгу г. Гегидзе, а беру лишь клочок ее. На дальнейших страницах идут сладострастные мечтания героев наедине, способы представить себе до иллюзии «биение сладострастного тела» и пр., разговоры о совращении девиц («Помнишь, я тебе рассказывал, как мы ее с Шурой совратили»), описания падших красавиц («грудь, как резина, а бедра, как у Венеры… во!»), коллективный разврат («Это муж моей сестры… Каналья, приехал из Тамбова освежиться!»), поездки по многочисленным публичным домам, скандалы в них и погромы, ночные сцены на Невском с публичными же женщинами, которые очень знаменательно зовут уже студентов по-студенчески: «коллега». Попойки, вечеринки, студенческие собрания, студенческие мошенничества (растрата касс и денег, собираемых с благотворительных вечеров), беспорядки, землячества, поездка домой, в провинцию. Все это описано и ярко, сладострастно и задорно, с чувством художника и поэта. И до последней страницы тянется омерзение, отчаяние, отрицанье до самого конца, студенты-«червяки» и «двуногие тараканы», «банда тупиц и невежд», университет – «клоака». До последней страницы попойка и распутство – и нескрываемое сочувствие автора к «наслаждению женщинами». От всего-то, от всего отрекается герой наш – от дружбы, от науки, от служения родине и народу, но только не от «жирной груди» и не от «толстых ног» женских. Самопожертвование! Боже, какая глупость! «Неужели смысл моей жизни в том, чтобы быть пешкой и орудием для счастья других лиц? Что мне из того, что через сотни тысяч лет какие-то неведомые, чуждые мне люди будут блаженствовать, пользуясь плодами моей жертвы?» Как видите, это почти слово в слово базаровский нигилизм, знаменитая формула лопуха. Автор пытается вызвать сочувствие к несчастным героям. «Лучшее время весны и начала лета зубрим до одурения. Живем на какие-то гроши, 30–40 рублей в месяц, и лишены любви женщин!» «Мы развратничаем, пьянствуем, скандалим. Но это наказание обществу за то, что оно поставило нас в такие ужасные условия!» А какие уже условия, вы спросите, были бы не ужасными? А вот, между прочим, какие: «Пусть каждая девушка, если чувствует влечение, свободно, не страшась, отдается тому, кого она полюбит», и чтобы эта девушка и ребенок жили «на общественный счет». Вы не верите, читатель? Прочтите стр. 114–115. Книга г. Гегидзе оканчивается воплем погибающего в пустыне, воплем босяка в мундире. «Я труп и медленно разлагаюсь… Я не вижу выхода. Мне противно и надоело все: и моя студенческая жизнь, и люди, и сам я всего более себе противен. Кругом все серо и пошло, а на душе так безотрадно темно и так мучительно грустно». Вот последние строки поэмы, первые строки которой говорят о веселой попойке гимназистов и пляске вокруг горящих учебников.
Противная книга, мучительная книга, глубоко грустная, больная книга. Из нее выходишь, точно из зараженного притона. От нее веет отчаянием нигилизма, сумасшествием ницшеанства, всеми отравами учений, возникших на развалинах тысячелетней веры. От нее веет грехом, изгнанием из природы, смертью. Я не помню более наивного по цинизму, более искреннего покаяния, большей ненависти к жизни, более решительного зачеркивания ее. Все к черту, все насмарку: и Кант, и звездная космография, и народ, и, наука, и молодежь. Все, кроме попойки и «толстых ног»…