В некоторых средневековых храмах Италии сторожа показывают «чудо»: вам предлагают сказать громко: «О!», и вдруг со всех сторон раздается стоголосое «О!» Под огромным прекрасным куполом каждое созвучие повторяется бесчисленное число раз, и храм дрожит от странной музыки гармонических голосов, родившихся в ответ на ваш. Нечто подобное происходит, когда чей-нибудь голос входит в центр вопроса для множества людей одинаково близкого, в отношении которого общество составляет как бы созвучно расположенную сферу. Самая простая мысль делается необыкновенно популярной. Маленький пример тому – оповещенная мною идея некоторых докторов о Союзе борьбы с детской смертностью в деревнях. В первый же день я получил пятьдесят писем, в следующие два – еще по столько же, и нет еще недели, как набралось более трехсот членов будущего «Союза». Если принять в расчет наше свинцовое небо под шестидесятой параллелью, если знать, до какой степени все мы общественно запуганы и инертны, —
К добру и злу постыдно равнодушны, —
то этот результат – 320 писем за шесть дней – можно считать блестящим. Достаточно было бы тридцати членов, чтобы хлопотать об учреждении Союза, но в одну неделю явилось в десять раз больше. И многие, конечно, я уверен в этом, еще заявятся. Одною из первых откликнулась А.Г. Достоевская, вдова великого писателя, и я беру смелость поставить ее дорогое для всей России имя во главе нашего списка. Нет сомнения, что покойный автор «Мальчика у Христа на елке» не остался бы в стороне от этого доброго движения. В списке столь быстро откликнувшихся много громких имен. В числе не забывших упомянуть свое общественное положение встречаешь: «профессор», «генерал», «сенатор», «художник», «писатель». Есть титулованные аристократы, князья, бароны; есть купцы, священники, инженеры, помещики, студенты. Хоть по одному представителю, но есть, кажется, от всех уголков «гармонической сферы» общества. Очень важным я считаю горячее сочувствие «Союзу» А.Н. Шабановой. Знаменитая в Петербурге целительница детей, женщина-врач и председательница Женского Союза, Анна Николаевна может оказать борьбе со смертью огромные услуги. Предлагает свои услуги г. Черник, инициатор комитета Русского общества Красного Креста по поданию первой помощи. Предлагает присоединиться к «Союзу» целое благотворительное общество (в Барановичах, Минской губ.). Многие собираются энергически вербовать членов будущего «Союза», другие (курсистки медицинских курсов) обещают личный труд, третьи – денежные пожертвования. Одна дама (г-жа Голубева) дает ежегодно по сто рублей; г. Голубев – ежегодно по 400 руб. Одна дама готова после смерти завещать маленький капитал, проценты которого были бы ее вечным взносом и т. д. и т. д. Это все очень трогательные черточки, говорящие за успех дела. Если не помешает война – чего я очень боюсь – я уверен, что в ближайшие недели к нашему «Союзу» примкнут еще очень многие – здесь и в провинции. Всем сочувствующим я советовал бы с этим поспешить, чтобы теперь же сдвинуть с мертвой точки столь важный для народной жизни вопрос. Пироговский съезд в Петербурге откроется 4-го января; осталось всего две недели, в течение которых должна решиться судьба вопроса. Вспомните, что этот вопрос уже считает за собой второе столетие!
Некоторые читатели в крайне любезных письмах приписывают инициативу данного дела мне, но это совершенно неверно. То-то и дорого в этом «Союзе», что он – не измышление какого-нибудь мечтателя, а живая потребность множества лиц, воочию видевших детскую катастрофу и глубокую пучину горя народного.
«Приношу Вам, – пишет мне А.Н. Шабанова, – глубокую благодарность за Вашу горячую статью о неотложной необходимости учреждения Союза для борьбы со смертностью детей. Всем врачам, а нам (детским) в особенности, этот вопрос так близок, и так угнетает душу. Много я делала докладов по этому вопросу, и писала, и читала, и работала во многих учреждениях, борясь за жизнь слабых детей, и все врачи это делают, но надо объединиться и привлечь массу общественных сил, нужно помочь матерям и обязать их кормить грудным молоком. Почему в некоторых губерниях России, где условия жизни для всех одинаковы, у татарок и у евреек дети не мрут, как мухи, как у русских? Потому что у первых молоко матери принадлежит их детям… Если бы можно было достигнуть соблюдения этой собственности детей, то смертность их значительно бы уменьшилась. И если „Союз“ возьмет на себя выполнение этой главной задачи, то уж будет много сделано. Готова не только вступить в проектируемый Союз, но и привлечь много матерей и добрых женщин. Еще раз Вам горячая благодарность! Искренно благодарная» и проч.
Все эти «благодарности», совершенно мною незаслуженные, я привожу для того, чтобы передать их по принадлежности – тем, кому будет принадлежать осуществление «Союза», а также для того, чтобы показать, до чего наболело сердце у тех добрых женщин, которые сами видели эту язву народную, и знают о ней не с чужих слов. Другая женщина-врач, г-жа Шакеева, пишет мне:
«Я сама была свидетельницей тех ужасов, которые творятся с детьми в наших деревнях, и потому от всей души приветствую мысль о союзе для борьбы против смертности детей и готова принять участие, как и чем могу».
Наконец позвольте процитировать письмо самого профессора Н.П. Гундобина, одного из главных деятелей предполагаемого союза.
«…Я хотел от имени детей лично благодарить Вас за горячо и красноречиво выраженное сочувствие доброму делу… Мысль устроить музей по гигиене детского возраста принадлежит всецело мне. Я в течение двух с половиной лет не раз высказывал ее публично и письменно, но до сих пор не мог найти человека настолько влиятельного, который дал бы помещение для музея. Теперь, благодаря Вашему и А.Н. Будишева содействию, мысль эта получила ход, и, быть может, мне удастся заветная мечта. Что касается до Союза борьбы с детской смертностью, то это мысль не моя. Она принадлежит доктору Н.А. Русских, который представляет собою тип земского врача старых времен, человека, живущего для народа и науки в благородном смысле этого слова. Год назад он просил моего содействия. Он писал во все университетские города, но сочувствие встретил только в Екатеринбурге, где давно служит и где его знают как человека души и дела. В начале января (4–11) он будет здесь, и мы вместе сделаем соответствующие доклады на Пироговском съезде и Обществе детских врачей, председателем которого я имею честь состоять. Я убежден, что Николай Александрович (Русских), познакомившись с Вашею статьею, лично пожелает благодарить Вас и сообщить все детали своего проекта. Смею надеяться, что Вы не откажете тогда в содействии этому доброму делу, которое прозябает с 1786 года. В этом году доктор Герман впервые указал, что во многих местах России умирает половина детей, не достигнув шестилетнего возраста. В течение 120 лет все осталось по-старому, хотя и было несколько попыток со стороны врачей обратить внимание общества на это вопиющее зло и на явную несправедливость, оказываемую детям. Наконец нашлись добрые люди, готовые поддержать детей, и я еще раз, высказывая Вам свою глубокую благодарность, прошу» и проч.
Чиновничий взгляд на земство
Печатаю эти выдержки в интересах дела, чтобы публике ясно было, как смотрят на вопрос его инициаторы и столь сведущие люди, каковы детские и земские врачи. Мне кажется, поверить таким людям, как проф. Гундобин, д-р Русских, женщины-врачи А.Н. Шабанова и г-жа Шакеева, вы можете без всяких колебаний. В печати, конечно, поднимается немало пустых вопросов, но этот не из числа их: за него стоят люди слишком большого опыта и слишком серьезного отношения к вещам.
Тем удивительнее было встретить возражение, и довольно резкое, напечатанное в «Новом времени» за подписью г. К. Толстого. К нему присоединился г. Розанов, мой всегдашний оппонент. Они оба признают, конечно, все ужасы детской смертности, но… видите ли, у каждого из этих господ есть своя собственная идейка, и они, по-видимому, страшно боятся, как бы «Союз борьбы с детской смертностью» не повредил этой идейке. Требование г. Толстого очень просто: дайте нашей провинции деньги – она сама справится со всеми своими бедами. «Я, – говорит г. Толстой, – уже два раза предлагал в печати создать из ежегодных добровольных пожертвований особый фонд для выдачи долгосрочных беспроцентных ссуд земствам, разного рода обществам и даже частным лицам именно на борьбу со всевозможными невзгодами деревни, но никто на мои предложения не отозвался». И немудрено, позволю я себе прибавить. Более химерического плана, каков у г. Толстого, конечно, никому не приходило и в голову. Если вспомнить, что одни пожары причиняют ежегодно до ста миллионов рублей убытку, то оцените, какой нужно собрать фонд «из добровольных пожертвований», чтобы бороться «со всевозможными невзгодами» деревни. Уж когда государство со своим двухмиллиардным бюджетом едва справляется лишь с некоторыми невзгодами, то не забавно ли говорить о «добровольных» пожертвованиях для «всевозможных невзгод»? На добровольные пожертвования пробовали однажды, в эпоху войны, создать Добровольный флот, но из него ничего серьезного не вышло. Тем более фантастическим был бы добровольный государственный банк для выдачи всевозможных мелиораций. Вообще мне кажется, ничего нет нелепее, как разыскивать панацею, какое-нибудь одно универсальное средство, универсальное учреждение для борьбы с универсальным злом. Как это «зло» в целом виде не существует, а дробится на тысячи особых, крайне индивидуальных, явлений, так и борьба с ними должна быть раздробленная, индивидуальная. Даже такое великое и всенародное учреждение для борьбы со злом, как государство, и оно всюду оказывается несостоятельным. Наряду с ним действует государство № 2-й – земство, в виде общинного и городского самоуправления. Но и этого мало: наряду с земством действуют бесчисленные частные общества: потребительные, страховые, кредитные, хозяйственные, образовательные, промышленные, благотворительные и т. п. Это ведь тоже крохотные государства в государстве за нумерами, которым нет числа. Ведь если кричать вместе с г. Толстым: зачем-де нам все эти частные лиги, союзы и т. п.? У нас, мол, уже есть общая лига – земство! – Если кричать так, то пришлось бы на земство сложить всю торговлю, промыслы, сельское хозяйство и т. п., пришлось бы одним махом зачеркнуть всю частную и общественную инициативу. Мне кажется, взгляд г. Толстого на земство совершенно тот же, что у старозаветного чиновника на бюрократию: не смейте ничего предпринимать, давайте ваши деньги, мы все за вас сделаем. Но кто же нынче этому поверит? Мыслимо ли допустить, что земство – как бы оно ни было хорошо настроено – в состоянии заменить собою все общество? Земство – важный орган, но лишь один орган, а не все вместе. Как у живого тела есть функции, для которых достаточно работы одной руки или ноги, и есть такие, где работает все тело, так и народ в своем целом: помимо всевозможных организаций государственных и земских, он должен и сам нести в тысячах своих клеток молекулярный труд, создавать все новые и новые, смотря по потребности момента, учреждения, союзы, кооперации для самой могущественной – партизанской борьбы со злом.
Г. Толстой как будто не знает, что если чем сильна западная жизнь, то именно частною инициативой, именно той жизнедеятельной шумной работой всевозможных ферейнов и лиг, которых у нас он так боится. Весь Запад, точно густою тканью, покрыт сетью союзов самых разнообразных для борьбы с нуждой. У нас эта сеть – подобно рыболовной сети – слишком редка, но сгустите петли – и у нас образуется общественная ткань. Поразительно, как нас клонит к восточной инертности. Даже такие либеральные учреждения – как земство – мы хотим обратить в чиновничество: «только давайте деньги, а начальство обо всем позаботится».
Я вовсе не утверждаю того, что стоит учредить «союз», как детская смертность совсем исчезнет. Далеко нет. В первые годы успех будет, конечно, очень скромный. Но заявлять, как делает г. Толстой, будто «детскую смертность никак нельзя уменьшить при современном безотрадном положении крестьянина», будто учреждение союза, «нашумев на всю Европу, поглотив бездну денег, решительно ничему не поможет», что «хотя бы сотни искренно преданных делу подвижников и подвижниц окажутся каплей в нашем стомиллионном море» и т. п., заявлять все это с апломбом – по-моему, совершенно ни на чем не основанное брюзжанье и карканье. Никто не собирается шуметь на всю Европу, при чем тут Европа? Никто даже не собирается на подвижничество, а хотят делать простое хорошее житейское дело, которое, как верно замечает сам же г. Толстой, уже делают «не сотни, а может быть и сотни тысяч» сострадательных барынь, попадей, жен управляющих и т. п. Они делают это дело, не спросясь у г. Толстого, под давлением нужды неотложной, и кто поручится, что, не будь этих сострадательных барынь, то смертность детей была бы у нас еще выше? Затем, если налицо не «сотни», а «сотни тысяч» уже готовых членов еще не существующего союза, то к чему эти пустые слова г. Толстого о «капле, тонущей в стомиллионном море»? В 50-ти центральных губерниях умирает ежегодно из четырех миллионов младенцев около двух – стало быть, членам будущего союза придется иметь дело не со «стомиллионным морем», а вот с этими двумя миллионами погибающих. Из них половина умирает, вероятно, от нормальных причин, как в Европе, – от врожденной слабости и т. п. Значит, спасать придется не больше миллиона детей, погибающих от невежества крестьянского и нищеты. Миллион – это страшная цифра, но если правда, что у нас уже действуют «может быть, сотни тысяч» сострадательных барынь, то на каждую в среднем придется по десяти ребят. Как видите, будущий «Союз», уже давно действующий, хотя бы в рассыпанном виде, вовсе не капля в море, а очень внушительная сила, которой недостает только организации, чтобы обнаружить все свое значение в крестьянской жизни. Теперь каждая помещица или учительница действуют враздробь, средствами случайными, без подготовки, без определенного плана. Но допустите, что все эти милосердные женщины вступили бы в «Союз борьбы»: каждая имела бы право на поддержку всероссийской организации, право на общий опыт, на общие средства. Мне почтенный профессор детских болезней жаловался, что у нас в России страшно мало детских врачей, что обыкновенные врачи не умеют лечить детей, что самая наука о детских болезнях еще плохо разработана. Значит, если уездные врачи часто некомпетентны в детских заболеваниях, то что же говорить о барынях, хотя бы милосердных: они чрезвычайно нуждаются в научной подготовке, и тут «Союз» может оказать огромную поддержку. Центральное правление союза, состоящее из авторитетнейших детских врачей в России, профессоров и практиков, – может выработать особые методы борьбы со смертностью, разработать детскую гигиену и терапию применительно к деревенским условиям. Центральное правление составляло бы дешевые аптечки и перевязочные средства, доставляло бы их по заготовительным ценам и хорошего качества, посылало бы в случае особой нужды своих инструкторов и т. п. Центральное правление где-нибудь в Москве могло бы устраивать для своих членов зимние курсы вроде тех, что существуют для сестер и братьев милосердия. Поверьте, очень и очень многие наши барыни охотно посвятили бы на это не один зимний сезон. Конечно, врачей из них не вышло бы, но что вышли бы драгоценные помощницы для тех же земских врачей – это несомненно. Теперь земский врач задавлен больными. Теперь даже фельдшеров рвут на части. Неужели земство было бы в проигрыше, если бы явилась подмога в виде дарового, достаточно подготовленного, не требующего содержания санитарного персонала? Я уверен: земская медицина в этих партизанских, летучих отрядах «Союза», как и в постоянных пунктах детской помощи, почувствовала бы страшное облегчение; явилась бы возможность работать, теперь почти парализованная наплывом больных. «Союз» был бы хорош и тем, что внес бы новые хорошие чувства в уездную глушь. Теперь отдельные барыни, жены священников, учительницы и пр. лечат отдельно и часто не хотят знать друг друга. Как члены общего союза, они могли бы сблизиться и утроить свою энергию, сходясь на общем деле. Вообще речь идет не о том, чтобы создать новые, не сочувствующие силы, а лишь сорганизовать старые для производительной работы. Теперь одна барыня лечит почти все болезни касторкой, другая, соседняя – согревающими компрессами, третья – гомеопатией и т. п. Разве не было бы полезно внести немножко порядка в эту анархию?
Власть тьмы
Говорят: сил мало. Вздор. Сил всегда несравненно больше, чем их нужно для защиты жизни, но они спят или душат друг друга. Роль всякого союза – разбудить и направить народную энергию к полезной цели. «Сотня подвижниц» – конечно, капля в море, хотя, подобно капле розового масла, – иногда делающая благоуханною массу жидкости. Сотня подвижниц – это уже две на губернию, но уже одна истинная подвижница на всю Россию была бы огромной силой, и ее пример создавал бы бесчисленные подражания. Но зачем говорить о редких людях подвига? О них можно мечтать, но рассчитывать следует на рядовую армию тружеников и тружениц. Нужны не сотни, а десятки тысяч девушек, женщин и мужчин. И это вовсе не невозможно. Имеем же мы уже около 50 000 народных учителей и учительниц. За небольшое прибавочное вознаграждение многие из них согласились бы в самое тяжелое для детской смертности время – летнее – служить «Союзу». Средства найдутся, поверьте мне, – были бы люди налицо. Неразменным и самым действительным фондом великих дел служит сердце, расположенное что-нибудь сделать для ближних. Про д-ра Бюдэна, основателя Лиги борьбы с детской смертностью на Западе, мне рассказывали такой случай. Он до такой степени надоедал всем с мольбою о помощи Союзу, что получил от одного благотворителя пощечину.
– Вот, мол, вам пожертвование!
– Хорошо, – заметил добрый доктор, – это мне, а что же для бедных?
С такою настойчивостью можно много сделать. Денег в стране больше, чем нужно, и часто брожение их принимает сумасшедший характер. Хоть и неимоверно трудно, но добыть деньги не невозможно. Есть целый класс миллионеров, для которых становится тяжкой задачей, куда направить скопившиеся миллионы. Не все же из богачей черствые эгоисты: для благородных между ними, вроде Карнеджи, пожертвование на благое дело – счастливое событие, лишь бы они были убеждены, что дело действительно благое. Нет сомнения, устройся «Союз» – возникло бы и внимание к нему, и трудно даже предсказать, в какие формы вылилось бы это внимание. Пришло бы на помощь и государство, и земство, и частные лица. А через немного лет негласно и бесшумно в «Союз» вступил бы и сам народ, все эти бабы и девицы, присмотревшиеся к уходу за детьми и их лечению. Что говорить о средствах? Может быть, для того, чтобы отстоять от смерти тот миллион детей, который можно отстоять, – потребовалось бы не больше миллиона рублей, – неужели в стране его не найдется? Поглядите, как дешево и просто борются с детской смертностью, например, в Швеции, приглядитесь к практике этих прелестных обществ «Капли молока»? и т. п.
Противники «Союза» довольно грубо говорят: нужны деньги и только деньги. Какой это вздор, вот это «только». Точно мы не видим, что миллионы и миллиарды непрерывно работают в стране, и вместо того, чтобы народу подниматься, он опускается. Деньги – двигатель, но каждый двигатель может вас толкать и вперед, и назад. Важнее, чем деньги, необходимо уменье обращаться с ними, необходим ясный разум, обуздывающий силу. Народ наш, как замечено было еще Достоевским, нуждается не столько в силе, сколько в правде, и сама материальная нищета его есть следствие весьма тревожного нравственного упадка. В народе, конечно, есть и свежие, энергические элементы – и те даже в самые лютые годы как-то ухитряются одолевать нужду. Но, к несчастью, слишком много в народе пород отмирающих, вялых, дряблых, надломленных, может быть, вековою борьбой с природой и историей. Иной здоровый мужик – «не может работать, да и шабаш». Его не тянет работать, ему противно взяться за топор, за косу. Он проживает все до нитки и голодает, несет последнее в кабак. Иные пьют с остервенением каким-то, как будто хотят выжечь в себе и вытравить какую-то чужую примесь крови. За внешней нищетой в деревне стоит глубокое внутреннее разорение, отвычка к органической, культурной жизни. Деревенская голь – типическое декадентство, перешедшее на быт. Опустившимся мужикам все порядочное противно, хочется только скверного. Отсюда отвратительное отношение к семье, к браку, к жене, к детям. Местами в народе пошел ужасающий разврат, до глубин содомских. Хотя в народе и не говорят о «завитках» и «многоточиях» полового чувства, но половая психопатия здесь та же, что и у иных столичных философов. Местами такие древние святыни культуры, как девственность невест, как верность жен уже не только не встречаются в деревне, но почти не уважаются. Всем известно, что уже малые дети в деревнях пьют водку, но не все знают, насколько малые дети в деревнях подчас развращены и растлены. Не все знают, что есть местности с твердо установившимся обычаем детоубийства. «Власть тьмы» действительно местами власть черной тьмы и хрустящих детских косточек. Бабы деревенские – действительно пакостницы и негодницы. Выше я привел мнение А.Н. Шабановой о том, что главная причина огромной смертности та, что матери отказывают младенцам в материнском молоке. Это ли не упадок народного духа! Возникает уже вопрос о том, чтобы «обязать законом» матерей не красть у детей этой «их собственности». Еврейки и татарки не обкрадывают младенцев, и у тех нет нашей чудовищной смертности.
В прошлом году в «Новом времени» был помещен бытовой леденящий душу рассказ г. Волковича «Но то был сон!». Припомните это развратное местечко Лялино, близ станции железной дороги, по-видимому, недалеко от Петербурга. Тут установились хуже чем языческие нравы. Тут деревенские женщины не стыдятся иметь незаконных детей и всех их поголовно замаривают голодом. Прямо-таки ничего не дают ребенку: ни груди, ни соски, ничего. Припомните это «серое лицо» младенчика, «обтянутый череп и совсем, совсем навыкате глаза» умирающего от голода. Автор рассказа хотел было дать ребенку ложку муки «Нестле», – мать накинулась на него, «вскочила как фурия» и вырвала ребенка из его рук. «„Пес, право пес!“ – истерично зарыдала она»… – и добилась-таки, что ребенок умер. «Всякое воспитание, – говорит г. Волкович, – матери заменили голодною смертью» – для того только, чтобы вольней гулять было с кем попало. Подумайте об этом – ведь это кошмар хуже всех ужасов людоедства, – и к нам – к Петербургу – столь близкий! Что же вы поделаете здесь «только деньгами»? Бабы тут далеко не бедные, – им, видите ли, «гулять хочется».
Нет сомнения, «Союзу борьбы» с детской смертностью придется, кроме лечебной и материальной помощи, вести самую деятельную нравственную пропаганду и даже не только среди этих распутных девок и баб. В рассказе г. Волковича отмечено, как весело уморила голодом четырех своих младенчиков двадцатипятилетняя горничная и как звонко она торгуется с плотником о сосновом кресте – для пятого. «Все под хрестом!» – ухмыляется ражая баба. Это – нравственное помешательство, гадкая мода больше, чем гадкое сердце. Но вот эта фраза – «Все под хрестом!» – намекает на похороны, на присутствие в данной местности священника. Возможно ли допустить, чтобы священник не знал о гнусном обычае в его приходе – морить детей голодом? А если это возможно допустить, то какой это ужас – хоронить пятерых детей подряд, не зная, что они замучены голодной смертью! Знает священник о преступлении, или не знает, – в обоих случаях «Союз борьбы» мог бы открыть батюшке глаза. Деревенский священник в глазах народа материально почти ничто, но если захочет, – он – могущество, он власть, и в данном случае более действительная, чем все прочие. Можно ли по закону, как думает А.Н. Шабанова, обязать бабу кормить ребенка? Как уследить в этом интимном жесте, полном столь высокой прелести, – в жесте кормления – поит ли она молоком или душит? Пусть каждое доказанное смертоубийство карается как смертоубийство, но еще раньше этого священник должен знать всех матерей своего прихода и их отношение к детям. Тут место самому беспощадному обличению и проповеди апостольской со всею строгостью вечного авторитета, представляемого церковью. Забавно в самом деле обращать в христианство чукчей и алеутов, когда у нас под Петербургом, на бойком дачном месте по железной дороге такие нравы! Существуй «Союз борьбы» – он мог бы поднять на ноги всю местную интеллигенцию, печать, духовенство, власти, наконец порядочную часть самого крестьянства, и общими силами это гнуснейшее из бытовых преступлений было бы уничтожено. Гнуснейшее – ибо что такое грех Каина перед этой жизнерадостной матерью, замаривающей голодом новорожденного? «В других местах, – замечает г. Волкович, например, в Воронеже, новорожденного бросают за вал, хорошо зная, что его тотчас съедят свиньи… Топят в отхожих местах, в болотах…»
Кто знает, может быть, не в нищете, а именно в этом бытовом неуважении к жизни весь корень наших бедствий. Люби мать своего ребенка, ну хоть как собака своих щенят, она, может быть, отстояла бы его и от голода, и от эпидемий. Как не вспомнить опять татарок и евреек! И они нищие, а дети у них не мрут. «Закун!» – восклицает восторженно татарин в «На дне» г. Горького. У него, у этого татарина, попавшего в ночлежку, на дно жизни, в толпу бродяг, еще живо чувство нравственного закона, того самого, что муллы преподают в мечетях, из священной книги, что ангел, посланный Аллахом, положил Магомету на сердце. – «Закун!» – и татарин не плутует среди плутов, а татарка не выступает в роли дьявола для своих детей. И рядом послушайте циническое отношение к закону русской толпы, их воровское резонерство и нигилизм. Нет сомнения, что «Союзу борьбы» достанется не только вот эта невинная операция: утереть ротик ребенку, поставить клизму, компрессик и т. п. Наряду с этим необходима самая неустанная борьба с вредными наваждениями, с упадком совести, с нищетою веры, с оскудением поэзии в народе, с помрачением того благородного облика, который некогда отличал великое наше племя.
Что можно поделать «только деньгами» там, где вы встречаетесь с застарелым невежеством и бытовой бессовестностью? Я говорил в прошлый раз об ужасной палке вместо щипцов, которою бабка ворочает внутри родительницы. Чтобы заменить палку щипцами, нужны деньги. Но при чем тут деньги, если родившегося ребенка начинают, например, парить в бане? Если его «правят», трясут головою вниз, если все тело его розовое и нежное обсыпают солью? Об этих народных обычаях вы можете прочесть в книжке д-ра Демича. В Тульской губернии слабых детей просовывают сквозь расщепленный дубок. В Симбирской кладут исхудалого младенчика на лопату и суют его в печь, где пеклись пироги, причем часто назад вынимают мертвого. Беспокойных детей опаивают маковыми головками, т. е. опием и пр. А разве все эти свивальники, зыбки без света и воздуха, укачивающие до рвоты, – разве это не сплошная пытка? Сама соска из прокислого хлеба – этот бич Божий, уносящий ежегодно более жизней, чем меч Атиллы, сама соска дается не только по недостатку молока, а из суеверия, будто от хлеба ребенок будет крепче. Вот в этих бесчисленных случаях «власти тьмы» нужны ли «только деньги» или еще нечто другое, невесомое, в чем земство и теперь не нуждается, но в чем так нуждается наша одичавшая деревня?
Я вовсе не против земства и его работы. Я от всего сердца желаю земству утроенной, удесятеренной деятельности и всевозможной свободы. Но говорить о «добровольных пожертвованиях» в пользу земства, когда последнее не может собрать даже обязательных платежей, когда землевладельцы целыми десятилетиями не платят недоимок, – просто смешно. Предполагаемый «Союз» не конкуренция земству, как и все действующие в стране союзы, общества, товарищества и т. п. не конкурируют с земством и государством, а помогают им. Это разница!
Из области навязчивого
Я очень рад, что г. К. Толстой присоединяется к «Союзу борьбы с детской смертностью» и даже предлагает ежегодно вносить сто рублей на это дело. Правда, что г. Толстой заявляет, что его участие обусловлено надеждой, что «Союз борьбы» когда-нибудь расширится до размеров той утопии, которую он еще шесть лет назад предложил в органе г. Шарапова.
Что ж, хотя бы с этим условием сто рублей ренты можно принять на доброе дело с благодарностью и без всякой опасности. Жаль только, что г. Толстой решительно не может хотя бы в крохотной степени придержаться точного смысла образующегося «Союза» и наговаривает на него вещи прямо несообразные. Он заводит речь о «централизации», о «регламентации из центра», о «связывании рук» у местных сил, он «протестует» против «придания союзу сентиментально-филантропической окраски и навязчивого, угнетающего местную деятельность характера», протестует против «насилий над местной жизнью». А? Как вам это нравится? Это, действительно, что-то навязчивое. Со всею осторожностью позволю себе заметить г. Толстому, что ведь «Союз» еще не существует, и даже проект его еще не разработан. Если «Союз» будет разрешен, то не иначе как учреждение всероссийское, члены которого особенно желательны на местах, в деревне, из среды той же уездной интеллигенции, из тех «сотен тысяч» (по уверению г. Толстого) барынь и интеллигентов, которые и теперь работают там. Откуда же явилась «централизация», «угнетение», «насилие» и т. д.? Г. Толстой пишет: «Г. Меньшиков напрасно с таким презрением относится к провинции, – она теперь не та, что была при Гоголе». На это замечу: напрасно г. Толстой относится с таким презрением к ясному смыслу русского языка, каким пишутся мои статьи. При некотором уважении к этому смыслу он не мог бы найти и тени «презрения» моего к провинции, которой я сам принадлежу по рождению и воспитанию. Есть, однако, провинция и провинция. Деятельную, сильную, неустанно трудолюбивую, стремящуюся к просвещению и чести – такую провинцию я люблю всем сердцем и хотел бы, сколько могу, служить ей. Но провинцию темную, пьяную, не отрывающуюся от карточного стола, кричащую: «Дайте нам денег! Только денег!» – провинцию, клянчащую о подачках из Петербурга, провинцию, которая хладнокровно смотрит на то, как крестьянские дети мрут потому только, что «в какой-нибудь Ивановке», видите ли, нет средств, чтобы вырыть колодезь, и нужно ждать для этого «пособий» из Петербурга, такая провинция, – пожалуй, достойна презрения. Неужели, в самом деле, как уверяет г. Толстой, если и местный учитель, и батюшка, и земский врач и пр. и пр. хорошо знают, что достаточно простого колодца в данной деревне, чтобы остановить смертность, неужели эти господа не презренны, если откладывают вопрос о колодце до образования когда-нибудь, через тысячу лет, мелиоративного фонда г. Толстого? Неужели местными средствами той же Ивановки уже никак невозможно выкопать яму и положить в ней деревянный сруб? Вы скажете: не так-то легко найти место для колодца! Да, но неужели и это настолько головоломно, что местная интеллигенция не в состоянии это собственными силами оборудовать? Или для этого требуется новый институт «земских гидрологов» с подъемными, прогонными и т. п.?
Провинция не та, что при Гоголе, но и при Гоголе она была не та, какою им описана. В провинции всегда были и теперь найдутся сильные, крепкие люди, но зато и сколько же дряни в ней, если сказать правду! Ничуть не меньше, чем в столице. Мне кажется, что сила провинции не в том, чтобы кричать о подмоге, а в том, чтобы обходиться без нее. «Давайте денег!» Но если бы они и были, не страшно ли было бы дать их тем, кто сам их не умеет заработать, кто не умеет добыть их из почвы, воздуха, из песку, из камня? Провинция имеет право требовать моральной помощи от государства: помощи ума, знания, порядка и т. п. Но когда она требует материальной помощи, она забывает, что она сама и есть государственная материя, что иных фондов ни у одного народа на свете нет, кроме собственного разума и рабочих рук.
Надеюсь, что этим наш с г. Толстым «приятный обмен мнений» будет наконец закончен.