Письма к ближним — страница 35 из 36

Корреспондент «Нового времени» г. Ростовцев упрекает меня в чем-то вроде ложной тревоги. «Тяжелое, – сообщает он, – впечатление произвело переданное по телеграфу содержание фельетона Меньшикова „Война и лапти“. Автор фельетона, рисуя голодание наших раздетых солдат, глубоко ошибается». Затем следует дифирамб солдатской кухне и краткая статистика полушубков и валенок.

Вот когда поистине приятно было бы «глубоко ошибиться»! Быть вполне, безусловно убежденным, что вся эта тревога – вздор, что солдаты наши накормлены, обуты и одеты, – за такое убеждение дорого дала бы Россия! Но, к сожалению, сам г. Ростовцев разрушает иллюзию такой уверенности. Он подтверждает мимоходом как раз то самое, что я только предполагал. «В отношении обуви и одежды, – пишет он, – правда, не всегда удавалось своевременно снабжать армию». Самому г. Ростовцеву «лично приходилось видеть под Вафангоу (вот еще когда) не только солдат, но и офицеров в сапогах, из которых торчали пальцы». Не то ли же, однако, это самое, что я писал со слов достоверных очевидцев? Но теперь, пишет г. Ростовцев, имеется 70 000 валенок, свыше 200 000 полушубков, 150 000 халатов и т. п. Чрезвычайно жаль, что г. Ростовцев не пояснил: исправные ли это валенки, халаты и полушубки или только так, для счета? Если пополам с рубищем, то получится везде совсем другая картина. Собственно о пище и об одежде солдатской у меня в фельетоне было упомянуто лишь вскользь. Главное – обувь. Босые ноги солдат – вот что всех нас здесь встревожило. Оказывается, по заявлению г. Ростовцева, на всю армию имеется всего 70 000 валенок (пар?). Допустим 70 0000 пар, – значит, одна пара приходится на пять, на шесть человек. Как хотите, эта цифра, впервые сообщаемая г. Ростовцевым, производит впечатление еще более тяжелое, чем мой фельетон. Вообще, одна пятая теплой обуви – немного, но если вспомнить, что писалось о крайней недоброкачественности казенных валенок, о том, что они расползаются в несколько дней, если принять в расчет уверение самого г. Ростовцева, что «новая свежая обувь (сапоги) по прошествии двух-трех дней, проведенных на сопках», истрепывается так, что из нее «торчат пальцы», если все это взвесить, то впечатление от статистики г. Ростовцева окажется еще тревожнее. Надолго ли хватит 70 000 валенок при таких условиях? Может быть, в ту самую минуту, когда мы беседуем с г. Ростовцевым, эти 70 000 валенок – одна сплошная дыра, из которой торчат сотни тысяч пальцев. Успокоительнее звучит цифра «около полумиллиона суконных портянок». Значит, если не вся армия, то 250 000 солдат имеют хоть по паре суконных портянок. По паре, согласитесь, немного. Солдат промочил ноги – перемена необходима. Да и парой солдатских портянок «короче чего нельзя» (как мне пишут из Двинска) ног не окутаешь в 23-градусные (как вчера было в Мукдене) морозы. Наконец является вопрос: а что же остальная-то армия, сверх 250 000, снабженных по паре портянок? Ведь численность всех трех наших армий далеко превышает 250 000. Г. Ростовцев пишет, что случаев отмораживания конечностей было всего семь. Если это не за последние сутки, а за все время кампании, то это, конечно, утешительно – и даже в степени невероятной до того, что желательно было бы официальное подтверждение столь удивительного факта.

Если, к счастью, отмораживаний пока немного, то это объясняется просто: войска сидят в землянках, где хоть радуйся, так тепло, на внешних же постах солдат немного и на них хватает теплой обуви. Но что будет если, Боже сохрани, завяжется опять сплошной, многодневный бой, как было под Ляояном? Солдатам всем до одного ведь придется выйти из землянок и сразу попасть на 20–25-градусный мороз. Тут в течение трех-четырех часов можно поморозить десятки тысяч солдат. В сущности, весь вопрос зимней кампании в том, кому первому удастся выгнать своего противника на мороз. Первая же ночь, проведенная под открытым небом, решает судьбу кампании. И пока у нас всего одна пара валенок на пять человек, впечатление цифр г. Ростовцева, простите меня, не может быть «легким».

Кому же верить?

Г. Ростовцев делает мне упрек за то, что я поверил «солдатским письмам». А почему же бы им и не поверить? Солдатские письма пишутся не для начальства, не для отчета, не с казенной манерой отличиться благополучием. На солдатские письма, слава Богу, нет цензуры, которая так связывает корреспондентов газет. Солдату не скажут в штабе: «Что же это вы, батенька, написали? Охота вам сор из избы выносить? Можно ли тревожить всю Россию в такое время» и проч. Солдатские письма бесхитростны; как от мужицких писем, от них дышит святою правдой. Если же ложь, то она детски наивна и выдает себя сейчас же головой.

Само собой, я не каждому солдатскому письму поверю, но как не верить, если, например, является к вам гвардейский штаб-офицер хорошей фамилии и говорит: «Все, что вы пишете о солдатских сапогах, – святая правда. Не только там плохо с сапогами, но и здесь. Прочтите письмо, полученное мною от солдата моей роты, человека с некоторым образованием и безусловно достоверного». Беру и читаю очень длинное письмо, и в нем вижу такие строки: «Солдаты, проходившие мимо санитарного поезда, имели жалкий вид. Грязные, оборванные, истомленные, большею частью босые или с обвернутыми в тряпки ногами, или в китайских туфлях, или в связанных веревочками сапогах (наши казенные сапоги показали свою недоброкачественность с первых же дней). Они подходили к поезду и ради Бога просили хотя маленького кусочка хлеба. Когда им раздавали хлеб, они протягивали нам кто 10, кто 50 коп., а кто рубль».

Это картинка отступления из-под Ляояна. Как ей не поверить?

Как не поверить, если мне передают письмо от сестры милосердия, длинное, полное ужасов письмо, и в нем я читаю такие строки: «Госпиталь наш на 200 человек, а принять пришлось до 800 человек. Работали мы три дня, пришлось не спать ни одной ночи. Жаль было смотреть на этих несчастных, закрыть их было нечем. Лил дождь. На солдатах не было рубашки… Вы спрашиваете, правда ли, что солдат выздоравливающих выпускают из госпиталей неодетых. Да, это верно. Солдат совершенно голый уходит из госпиталя, и помочь тут нельзя никак»… Как этому не поверить? Поймите, тут не обвинение кого-либо, и что же вы спешите прежде всего оправдываться? Россия нуждается не в оправданиях, а в правде, давайте же прежде всего правду! Я не смею заподозрить г. Ростовцева в сознательном отступлении от истины, но ведь не он один на войне. Вся армия говорит и пишет. Как не поверить, например, телеграмме «Биржевых ведомостей», приведенной мною в предпоследнем письме, от имени костромского отряда сестер милосердия: «Ради Бога – напишите в Россию так: ради Самого Бога вышлите как можно скорее, как можно больше валенок и теплых портянок. Ваши братья, сыновья, мужья и отцы страдают от холода, отмораживают себе ноги, но высылайте скорей, Бога ради, скорей».

Заметьте: это от целого отряда сестер милосердия, от сестры Греве, два сына которой сражаются на передовых позициях. Неужели у этих мучениц наших, у сестер милосердия, в такой торжественной, в такой трагической обстановке повернулся бы язык сказать неправду? Зачем? Почему же я им должен верить меньше, чем корреспонденту Ростовцеву?

Как не поверить, когда лично известный редакции командир одной из храбрейших рот после адского семидневного боя пишет: «Наступили холода… У меня в роте да и вообще в полку нижние чины сносили сапоги. Интендантство не может нас снабдить ими, так как товара нет и купить его невозможно ни за какие деньги»… Следует просьба выслать хотя бы сто пар сапог солдатских и пуд мази – все это можно купить в Александровском рынке. «Все семь суток боя, – пишет этот офицер, – ни я, ни рота не имели горячей пищи. Ели сухари и запивали водою из луж». Как этому не поверить?

Как, наконец, мне не верить выражениям горячей благодарности именно за правду того, что я писал, от лиц военных, военных авторитетов, от начальника дивизии до командира корпуса включительно? Как мне не верить военной литературе, осуждающей солдатские сапоги как «специально изобретенные интендантским ведомством орудия солдатской пытки, почему-то исстари навязанные нашим войскам, несмотря на свою очевидную непригодность»? («Варшавский Военый Журнал» 1902 года, № 8, стр. 755). Это официальный отзыв о нормальном, новом, неизношенном сапоге, изготовленном не наспех, как теперь с валенками.

Г. Ростовцев пишет, что мой фельетон произвел «тяжелое впечатление» в Мукдене. Хотелось бы знать, где именно: с самой ли армии, или при штабе, или в интендантских сферах. Думаю, что, несмотря на тяжелое впечатление, многие солдаты и офицеры мне скажут в душе спасибо. То есть не мне лично, а всей печати, не побрезговавшей заняться солдатскими сапогами. Газеты полны характерными сообщениями, которых коллекцию стоило бы собрать для интендантского музея. Позвольте привести две-три выдержки, что сейчас под рукой. «Русским ведомостям» пишут из Кинешмы: «Здесь с давних пор производится в широких размерах валянье сапог, ежегодно до одного миллиона пар. Сапоги самого низкого качества, изготовляются они из коровьей и лошадиной шерсти. Стоит только такой сапог ударить сильно о какой-нибудь твердый предмет, как он разломается; от сырости здешний сапог расползается. Сами заводчики сознаются, что сапоги эти более 2–3 недель обыкновенно нельзя проносить. Цена паре сапог около 1 р. Оказывается, что на эти-то сапоги обратили внимание поставщики армии, действующей на Дальнем Востоке. Они командировали сюда комиссионеров для закупки огромных партий. Цена сапог поднялась до 2 р. за пару; качество же их еще более понизилось, так как теперь преследуется цель – сдать сапоги возможно скорее. Сдают их даже просто на вес, складывая в корзины, куда нередко попадают заодно и женский сапог, и ботинка».

«Русскому слову» пишут из Коврова: «Солдатские полушубки шьются здешними кустарями крайне небрежно. По словам кустарей, подрядчики не велят им даже закреплять ниток. Делаются полушубки из вонючей овчины. По словам местного священника, среди портных было несколько случаев сибирской язвы, которой заразились через полушубки».

Скучно делать выдержки, их можно набрать сколько угодно, хотя в печать попадает лишь ничтожная доля подобных фактов. Верить им или не верить? Имея в виду наши драконовские законы о клевете, зная наши застарелые обычаи и нравы, памятуя горькое прошлое, мне кажется, осторожнее будет печати верить, нежели нет. Если явится сомнение – вспомните три зловещих имени: Грегор, Коган, Горвиц. Это своего рода «Мани – Факел – Фарес» для несчастной нашей прошлой войны. Что у нас все обстоит благополучно, это нам и без г. Ростовцева доложат, но им, представителям печати, в эту тяжелую эпоху, представителям не казенной, а действительной правды, им присоединяться к казенной формуле благополучия… для этого нужна уверенность, которою г. Ростовцев, судя по телеграмме, не обладает.

Отчего мы проигрываем войну

Кстати, о сапогах. Ко мне явился изобретатель идеального солдатского сапога…

Надо заметить, за эти десять месяцев у меня накопилось множество великих проектов, присланных с просьбой оповестить о них свет. Некоторые изобретатели явились самолично и открывали под величайшим секретом, в наглухо запертой отдельной комнате какую-нибудь… совсем невинную глупость. Один предлагал, например, наполнять крепостные рвы углекислым газом. Другой – обливать солдатские палатки водой на том основании, что лед – худой проводник тепла и пр. По части одних сапог у меня куча проектов; кто-то даже прислал из провинции усовершенствованные лапти, сплетенные из веревок, и войлок к ним. Нигде, как в области изобретений, бесталанность не сказывается более грустно. Но зато нигде же, как в этой области, не проявляется более блистательно человеческий гений. Знаете, отчего мы проигрываем эту войну? Главным образом от неспособности овладевать великими открытиями так же быстро, как японцы. Нас бьют, бьют, бьют и всюду потому, что японцев, оказывается, больше. Больше ли их, однако? Не есть ли это подавляющее большинство – иллюзия, зависящая от одного гениального изобретения, которым японцы уже воспользовались, а мы еще нет?

Я говорю о беспроволочном телеграфе Маркони. Одно сведущее лицо мне передает, что англичане пять с половиной месяцев тщетно бьются, чтобы продать здесь, в Петербурге, изобретение Маркони. Оно действует будто бы просто волшебно. Поставили аппарат на окно и разговаривайте за тридцать верст с Колпином, с Красным Селом, и ответы получаются мгновенные. Каждая станция Маркони стоит 14 000 рублей, а Сименс предлагает свое немецкое устройство за 5 000, причем разница будто бы в том, что станции Сименса действуют всего до трех верст. Зато из каждых пяти тысяч Сименс будто бы согласен получить только три… Не настаиваю на этом, передаю, что слышал. Так или иначе, факт тот, что у японцев в полевой армии уже давно, с начала войны, работают и воздушные шары, и станции Маркони, у нас же их нет. Поэтому и с равными, и, может быть, даже с меньшими силами японцы способны в любой точке фронта быть сильнее нас: мгновенно по воздуху они получают приказания по всем направлениям, ясные и отчетливые, тогда как наш полевой телеграф со столбами и проволоками поминутно портится и совсем бездействует там, где его провести нельзя. Понимаете? Преимущество у японцев колоссальное, вроде того, как у человека зрячего перед слепым. «Почему же, – спрашиваю, – мы вовремя не обзавелись станциями Маркони?» Сведущее лицо загадочно усмехнулось: «Почему? Потому… Ну, Господи, – неужели вы с луны упали? В Россию мало появиться с гениальным изобретением. Нужен еще особый талисман, чтобы убедить в его полезности».

Ах, этот талисман!

Но я хотел поговорить об изобретателе идеального сапога. Это вовсе не психопат, как многие гг. изобретатели, – это человек столь же знаменитый в своей области, как Фишер в своей. Это г. Дышко, сапожный мастер на Знаменской. Он изучал свое искусство в разных странах, участвовал на всемирных выставках и пр. Из бумаг, представленных мне г. Дышко, я узнал, что генерал Драгомиров, когда еще был начальником академии генерального штаба, предложил г. Дышко построить солдатский сапог – «легкий, удобный, прочный и дешевый». Г. Дышко построил хорошие сапоги, они были одобрены, но недешевы и потому не приняты. Задача, однако, засела в голове г. Дышко, и он в течение долгого ряда лет все работал над ней. Наконец ему пришло в голову заменить кожу брезентом – это сразу решило вопрос о дешевизне. Затем г. Дышко придумал особый состав для непромокаемости и особый ремешок, позволяющий надевать сапог на любую ногу. В конце концов ему удалось довести окончательную цену идеального сапога с кожаными головками до 3 р. 5 коп. Преимущества перед казенным сапогом громадные, но… «Это, видите ли, можно устроить в несколько дней, – сапоги были бы приняты, но…» и т. д.

Я рассматривал парусинные сапоги г. Дышко. По-моему, одно великолепие. И легки, и прочнее кожи, и годятся (с суконными портянками) для зимы и для лета, и крайне дешевы. Но что же я понимаю в сапогах? Сознаюсь, немного, и упомянул о г. Дышко лишь для того, чтобы привлечь чье-нибудь более авторитетное внимание. Раз артист сапожного дела работал столько лет над данной задачей, трудно предположить, чтобы у него ровно ничего но вышло.

Всевидящий глаз

Несколько больше, чем в сапогах, я понимаю, как бывший гидрограф, в геодезии, и тем интереснее был для меня изобретатель по этой части г. Тиле, посетивший меня на днях. Это тоже имеет связь с войной, и связь громадную. Г. Тиле – инженер дрезденского политехникума и фототопограф нашего министерства путей сообщения. Несколько лет тому назад он придумал гениально простой, удивительный прибор, который дает возможность снимать подробнейшие карты местности буквально в несколько минут. Идею прибора вы поймете сразу. На небольшом воздушном шаре или воздушном змее поднимают подвешенный к корзинке аппарат, состоящий из семи фотографических камер. Одна из них смотрит прямо вниз, шесть других – в разные стороны под углом в 30°. Тут же маленькие элементы и электрические провода. Круглый нивелир с капелькой ртути замыкает ток как раз в тот момент, когда прибор принимает горизонтальное положение. Все затворы мгновенно открываются, и снимок готов. Семь негативов, сложенные вместе, дают возможность получить ортогональную проекцию данной местности. При помощи особого перспектометра, если известны высота подъема и какое-нибудь расстояние внизу (базис), ничего нет проще определить действительное расположение местности. Снимки легко отбросить на экран в увеличенном виде; простой чертежник их легко и быстро перечерчивает в настоящий план. В подробности вдаваться не буду. Прошу обратить внимание вот на что. Самая слабая сторона нынешней войны – это разведочная служба, освещение местности. При всем геройстве наших охотничьих команд с неимоверными лишениями им все-таки не удается добыть сколько-нибудь ценных сведений о противнике. Что скрывается за соседней сопкой? Как расположены батареи? Где разбит лагерь? Где обоз? Откуда тянутся подкрепления и сколько их на глаз? Все это добыть страшно трудно. Но представьте себе, что вы имеете панорамограф г. Тиле, запускаете его на змее или на маленьком баллоне как раз над головой неприятеля – и через четверть часа вы уже знаете, что там за герой. Как вам это нравится? Аппарат действует даже в пасмурную погоду. Он дает вам сразу площадь от 40 до 100 квадратных верст, и если горизонт выходит слитым, зато местность внизу вся как на ладони. Аппарат легкий, фунтов 18, передвижение змея или баллона несложное, требует пары лошадей. Мне кажется, прибор прямо драгоценный и должен произвести переворот в топографии.

Да. Но здесь-то и подводный камень. Именно достоинство инструмента является проклятием для изобретателя.

Как? Переворот в топографии? Да ведь это бьет по карману целый мирок людей в разных ведомствах, живущих мензулой и астролябией. Наши съемки в разных ведомствах ведутся долгими десятилетиями и поглощают колоссальные средства.

Например, устья Волги: топографическое ведомство предложило министерству земледелия снять эти устья за 250 000 рублей в течение пяти лет, а г. Тиле своим аппаратом предлагает выполнить ту же работу за 30 000, и карты будут готовы через год. Впятеро скорее, и более чем в восемь раз дешевле, а уже о точности и говорить нечего. Точность «фотографическая». Казалось бы, чего еще? Инструмент г. Тиле, сокращая расходы по топографии на 80 проц., несомненно сбережет для казны многие сотни тысяч, может быть, миллионы рублей, но именно это и ставит ему смертный приговор.

С г. Тиле я беседовал три раза. И рассматривал его аппарат, снимки и целый ворох ученых докладов и записок по этому предмету. Право, эта тема годится для беллетриста. Надо иметь несокрушимую немецкую энергию, чтобы выдержать бесконечное сопротивление наших канцелярий. За эти пять лет прибор г. Тиле демонстрировался: 1) в учебном воздухоплавательном парке; 2) при докладе на VIII Съезде русских деятелей по водяным путям; при докладах: 3) в Императорском Русском географическом обществе; 4) в Техническом обществе, железнодорожном отделе; 5) в том же обществе в воздухоплавательном отделе; 6) в Московском геодезическом обществе; 7) начальнику и профессорам Академии Генерального штаба; 8) в топографическом отделе того же штаба; 9) великому князю Александру Михайловичу; 10) великому князю Петру Николаевичу; 11) комиссии при институте путей сообщения; 12) временной комиссии министерства путей сообщения по исследованию изобретений; 13) на Виленском съезде инженеров путей сообщения; 14) на Тифлисском съезде инженеров путей сообщения; 15) в Главном управлении торгового мореплавания и портов; 16) начальнику штаба 3-й армии ген. – лт Рузскому; 17) в собрании армии и флота (полковником Кованько); 18) в собрании гражданских инженеров (инженером Кобелевым); 19) в институте путей сообщения (инженером Прудниковым); 20) начальнику VIII спб. корпуса ген. Случевскому и пр. и пр.

Нужно иметь железное упорство немца, чтобы в течение пяти лет толкаться во все двери, докладывать, объяснять, просить, печататься, подавать записки. Уж если этот старый человек не поленился приехать ко мне трижды – один раз в редакцию и дважды в Царское, – ко мне, который ровно ничем не может ему помочь, стало быть, тут энергия и вера в свою идею незаурядные, не то что у наших захолустных изобретателей. Г. Тиле, заметьте, сам чиновник и имеет связи, ему удалось наконец добиться того, что ему поручили сделать две съемки по его способу – на р. Припяти и в устье Невы. Соответствие с прежними планами вышло поразительное, с точностью до нескольких футов.

Скажите, в чем же ваше затруднение? За чем дело стало?

– Затруднение самое обыкновенное. Мой прибор давно признан превосходным. И съезды, и учреждения, и высокопоставленные лица отнеслись к прибору с величайшею похвалою. Для некоторых местностей, например устьев рек, болот и т. п., где очертания быстро меняются, мой аппарат признан незаменимым. Я наслушался множества любезностей и комплиментов. Генерал Глазов – бывший начальник Академии Генерального штаба, генерал Рузский, начальник 3-й армии, и еще более высокопоставленные лица выказали мне полное сочувствие.

– И что же?

– И в результате ровно ничего. Ни да, ни нет. Высокие инстанции передают вопрос на рассмотрение средних, и здесь дело гибнет. «Надо, – говорят, – назначить комиссию. Подождите, комиссия рассмотрит»… Идут месяцы и годы. Назначена комиссия? «Нет, – подождите немножко». И так далее, и так далее. Понимаете? Ни приказа, ни отказа. Спешное, живое дело гибнет канцелярским измором.

– Чего вы, собственно, добиваетесь?

– Добиваюсь того, чтобы мое изобретение было куплено правительством. Я имею на него привилегию, американцы мне дают за него 50 тысяч долларов. Но я всю жизнь посвятил России. Мне не хочется, чтобы этим изобретением прежде всех воспользовались японцы.

– Ну, они-то, быть может, уже пользуются им, – подумал я. – Ведь они читают наши технические журналы и давно знают об изобретении.

– Я предлагаю, – говорит г. Тиле, – каждому из заинтересованных ведомств – военному, морскому, путей сообщения и торгового мореплавания – сложиться по 25 тысяч и купить мои права. Я предлагаю всевозможные собственные услуги. Если угодно – поеду сам на войну, обучу офицеров и оборудую все это дело практически. Что могу я больше? Я убил на этот аппарат несколько лет жизни и массу средств. Я не могу ждать бесконечно. Крайний срок – до Нового года, и тогда я буду вынужден продать мой труд туда, где его покупают…

Вот грустная история, одна из «тысячи и одной» темной ночи…

Михаил Осипович Меньшиков