Как утомляет здешнее солнце! Я не способен даже оценить свою собственную работу; я не вижу, хороши или плохи мои этюды. У меня есть семь этюдов хлебного поля; к несчастью, не по моей вине, все это лишь пейзажи – пейзажи цвета старого желтого золота, которые я выполнял быстро, быстро, быстро, как торопливый жнец под палящим солнцем, который молча силится убрать побольше хлеба.
Я говорю себе, что ты, вероятно, удивляешься, видя, как мало я люблю Библию, которую тем не менее частенько пытался изучать. Мне кажется, что с точки зрения искусства она превосходит или, по крайней мере, отличается от творений древних греков, индусов, египтян или персов лишь в одном – в том, что касается Христа. Повторяю, Христос – больше художник, чем настоящие художники: он работает над живой плотью и духом, создает людей, а не статуи. Так вот, как художник, я чувствую себя волом, но восхищаюсь быком, орлом и человеком с благоговением, которое мешает мне стать честолюбцем.
Твой Винсент.P. S. Добавлю несколько слов по поводу сонетов и объясню, что же я понимаю под словами «неуверенный рисунок» .
Ты заключаешь их моралью и объявляешь обществу, что оно мерзко, раз потаскуха наводит нас на мысль о рынке, где торгуют мясом.
Проститутка и мясо на прилавке – отличное сравнение. Оно понятно мне, грубому животному, я его чувствую, я ощущаю в нем трепет моей собственной жизни и говорю: «Хорошо сказано!» – ибо звонкий ритм красочных слов являет мне яркую и живую картину притона. Но твои заключительные упреки, адресованные обществу, остаются для меня, грубого животного , такими же пустыми словами, как «Господь Бог», и стихи перестают на меня действовать.
«Тут что-то не так», – говорю я себе, забываю поэзию и вновь впадаю в прежнее животное отупение, из которого она сумела меня на время вывести.
Прав я или нет?
Констатация фактов, с которой ты начинаешь, – это надрез скальпелем, который делает хирург на уроке анатомии.
Я слушаю заинтересованно и сосредоточенно, но когда вслед за тем анатом читает мне мораль, как это делаешь ты, я нахожу, что его последняя тирада гораздо менее ценна, чем преподанный им наглядный урок.
Изучать и анализировать общество – это побольше, чем читать ему мораль.
Я с величайшим интересом выслушал бы тебя, если бы ты сказал, например: «Вот кусок продажной плоти. Заметьте, насколько он – несмотря ни на что – еще способен на мгновение наэлектризоваться неожиданной и более чистой страстью. Подобно тому как обожравшаяся гусеница вползает не на капустный лист, а на голую стену, эта женщина, пресыщенная любовью, не в силах больше любить, даже предаваясь любви. И вот она ищет, ищет, ищет, но знает ли сама – чего? Она сознает, что делает, живет, чувствует, на мгновение гальванизируется и молодеет, но она бессильна.
Она как-никак еще любит, а значит – скажем без обиняков – живет, хотя как земное существо она уже кончена и добита. Где вылупится бабочка, таящаяся в этой обожравшейся гусенице, майский жук, скрытый в этом белом червячке?»
Таковы результаты, к которым я пока что пришел, изучая старых шлюх. Хотел бы я также – хоть приблизительно – знать, что же получится из такой личинки, как я сам. [Б 9][Арль, середина июля 1888]
Быть может, увидев небольшое собрание набросков, которое я прилагаю к этому письму, ты извинишь меня за то, что я задержался с ответом на твое.
В наброске «Сад», возможно, есть нечто вроде…лазури бархатистой цветов и куп листвы тенистой.
Кривелли это или Вирелли – не имеет значения. Во всяком случае, на твои цитаты я решил ответить пером, но без слов. Сегодня я тоже не расположен заниматься спорами, так как с головой ушел в работу.
Сделал большие рисунки пером. Два: необозримая равнина – вид с птичьего полета, сделанный с верхушки холма, – виноградники, сжатые хлебные поля. Все это множится до бесконечности, убегая, как морская гладь, к горизонту, обозначенному холмами Кро. Это не похоже на японцев, и в то же время это самая японская вещь из всех сделанных мною. Крохотная фигурка пахаря да маленький поезд, проходящий в хлебах, – вот все живое, что в ней есть.
Кстати, в первые дни моего приезда в эти места у меня был разговор с одним знакомым художником. «Вот уж что будет скучно писать!» – сказал он. Я ничего не ответил: я настолько остолбенел, что у меня даже не хватило сил наорать на этого идиота. Я все прихожу, прихожу и прихожу туда. Так вот, я сделал два рисунка этого плоского пейзажа, где нет ничего, кроме бесконечности вечности. И вот приходит однажды, когда я пишу, один тип, – заметь, не художник, а солдат. Я его спрашиваю: «Скажи-ка, тебя удивляет, что я нахожу это место таким же прекрасным, как море?»
А уж море этот парень знал.
«Нет, – отвечает он, – меня не удивляет, что ты находишь это место таким же прекрасным, как море; я и сам считаю, что оно покрасивее даже океана: оно ведь населенное».
Кто же из этих двух зрителей был больше художником – первый или второй, живописец или солдат? Я предпочитаю глаз этого солдата, правильно?
Теперь вот что я хочу тебе сказать – и ответь мне на этот раз быстро, со следующей почтой, – согласен ли ты сделать для меня наброски с твоих бретонских этюдов? У меня приготовлена посылка, но, прежде чем ее отправить, я хочу сделать еще по крайней мере полдюжины новых набросков пером. Не сомневаясь, что ты сделаешь все возможное, я, со своей стороны, приступаю к работе, хотя не знаю даже, как ты отнесешься к моей просьбе. Так вот, эти наброски я отошлю брату – пусть отберет кое-что для нашей коллекции. Я ему уже, впрочем, писал по этому поводу; но нам предстоит одно дело, из-за которого мы останемся без единого су. Дело в том, что Гоген, который сильно болел, по всей вероятности, проведет будущую зиму со мной здесь, на юге. Остановка только за дорожными расходами: когда он приедет сюда, вдвоем будет жить дешевле, чем в одиночку, ручаюсь за это. Вот еще одна причина, по которой я хочу, чтобы у меня здесь были твои работы. Как только сюда явится Гоген, мы с ним постараемся устроить что-нибудь в Марселе и, вероятно, выставимся. Поэтому я хочу иметь здесь и твои вещи, не лишая тебя, однако, шансов продать их в Париже. Во всяком случае, предлагая тебе обменяться набросками с этюдов, я не желаю, чтобы ты остался в проигрыше. Как только смогу, мы обделаем еще одно дело, но сейчас я в весьма стесненных обстоятельствах.
Убежден, что если мы с Гогеном рано или поздно выставимся в Марселе, то пригласим тебя участвовать в выставке. Тома купил наконец этюд Анкетена «Крестьянин».
Жму руку. До скорого свиданья. [Б 10][Арль, вторая половина июля 1888]
Сегодня посылаю тебе еще девять набросков с написанных этюдов. Таким образом, ты увидишь пейзажные мотивы, вдохновляющие папашу Сезанна: Кро у Экса – почти то же самое, что окрестности Тараскона и здешнего Кро. Камарг еще проще, ибо часто там нет ничего, кроме никудышной земли с кустами тамариска и жесткими травами, которые на этих убогих пастбищах все равно что алоэ в пустыне.
Зная, как ты любишь Сезанна, я подумал, что эти наброски Прованса, пожалуй, доставят тебе удовольствие. Не потому, конечно, что мой рисунок напоминает Сезанна, – о нет, между нами не больше сходства, чем между Монтичелли и мной! – но потому, что и я люблю край, который они так любили, и по тем же причинам – за колорит и логику рисунка.
Дружище, под словом «сотрудничество» я вовсе не подразумевал работу двух и больше художников над одной и той же картиной. Я скорее имел в виду различные произведения, но такие, которые усиливают и дополняют друг друга. Скажем, итальянские примитивы, немецкие примитивы, голландскую школу, собственно итальянцев – короче говоря, всю живопись!
Ведь в наши дни импрессионисты также составляют группу, несмотря на все их гибельные междоусобицы, во время которых каждый член группы хватает другого за глотку с яростью, достойной лучшего применения и назначения.
У нашей северной школы есть глава – Рембрандт, поскольку его влияние чувствуется у всякого, кто соприкасался с ним. Мы видим, например, как Пауль Поттер пишет животных в пору течки, животных, исполненных страсти, на фоне страстного пейзажа – грозы, солнца, меланхолической осени, но этот же Пауль Поттер, до того как познакомился с Рембрандтом, был довольно сух и педантичен.
Рембрандт и Поттер – вот люди, которые близки, как братья. Рембрандт, по всей видимости, никогда не притрагивался кистью ни к одному холсту Поттера, тем не менее Поттер и Рейсдаль обязаны ему лучшим, что у них есть, – тем, что трогает за душу каждого, кто умеет разглядеть сквозь их темперамент уголок старой Голландии.
Далее, сотрудничество, объединение художников (как во времена корпораций св. Луки) желательно и с точки зрения материальных трудностей, обременяющих жизнь художников. Они были бы более счастливы и, во всяком случае, менее смешны, глупы и преступны, если бы защищали общие интересы и любили друг друга, как добрые товарищи, вместо того чтобы заниматься взаимопоеданием.
Впрочем, я отнюдь не настаиваю: я ведь знаю, что жизнь уносит нас так быстро, что нам не хватает времени и на споры, и на работу. Вот почему, поскольку пока что это объединение осуществляется лишь очень слабо, наши утлые дрянные суденышки несет в открытое море и мы одиноки на бурных волнах нашего времени.
Возрождение ли это? Упадок ли? Об этом уж судить не нам: мы стоим слишком близко к современным событиям, и это неизбежно искажает перспективу. Они, вероятно, принимают в наших глазах преувеличенные размеры и в том, что касается наших бед, и в том, что касается наших заслуг. [Б 11][Арль, конец июля 1888]
Бесконечно благодарен за присланные рисунки. Мне очень понравилась платановая аллея на берегу моря с двумя разговаривающими женщинами на переднем плане и гуляющими людьми. Женщина под яблоней и женщина с зонтиком – тоже, и еще четыре рисунка с обнаженными женщинами, особенно с той, что моется, – эффект серого, подчеркнутый черным, белым, желтым и коричневым. Прелесть!