Ах, Рембрандт!.. При всем моем восхищении Бодлером, я все же смею предположить, прежде всего на основании его стихов, что он почти не знал Рембрандта. Я здесь нашел и купил маленький офорт Рембрандта – этюд обнаженного человека, реалистический и простой. Человек стоит, прислонясь не то к двери, не то к колонне, в темном интерьере, луч сверху скользит по его склоненному лицу и длинным рыжим волосам. Кажется, что это Дега, – так правдиво и прочувствованно в своей животности это тело.
Но скажи-ка, хорошо ли ты разглядел «Быка» или «Мясную лавку» в Лувре? Нет, ты недостаточно всмотрелся в них, а Бодлер – и того менее.
Для меня было бы истинным праздником провести с тобой утро в галерее голландцев. Все это трудно описать словами; стоя же перед картинами, я мог бы тебе показать чудеса и сокровища, после которых примитивы – в первую очередь и в особенности они – уже не вызывают моего восхищения.
Что поделаешь! Я не эксцентричен: греческая статуя, крестьянин Милле, голландский портрет, обнаженная женщина Курбе или Дега – эти совершенства с их спокойной моделировкой производят на меня такое впечатление, что после них многое, в том числе примитивы и японцы, начинает мне казаться лишь «пробой пера». Это тоже необычайно интересует меня, но только завершенная вещь, только совершенство позволяет нам ощутить бесконечность, а ведь наслаждение прекрасной вещью, подобно обладанию женщиной, и есть миг бесконечности.
А знаешь ли ты художника Вермеера, который написал, в частности, очень красивую беременную голландскую даму? Палитра у этого странного художника – лимонно-желтый, серо-перламутровый, черный, белый. Разумеется, в его редких картинах можно при желании найти все богатства палитры, но сочетание лимонно-желтого, бледно-голубого и жемчужного для него так же характерно, как черный, белый, серый, розовый для Веласкеса.
Впрочем, мне прекрасно известно, что Рембрандт и голландцы разбросаны по разным музеям и коллекциям и составить себе о них представление, зная только один Лувр, довольно затруднительно.
Тем не менее об их искусстве лучше всего писали не голландцы, а французы Шарль Блан, Торэ, Фромантен и некоторые другие.
У голландских художников было бедное воображение и мало изобретательности, но зато бездна вкуса и знание законов композиции. Они не писали Иисуса Христа, Бога-отца и так далее; к Рембрандту, правда, это не относится, хотя и в его творчестве библейские сюжеты играли относительно малую роль, но он единственный, кто в виде исключения писал Христа и прочее. К тому же у него все это почти не похоже на полотна остальных религиозных живописцев; это – метафизическая магия.
Точно так же Рембрандт пишет и ангелов. Он делает портрет самого себя – беззубого, морщинистого старика в ночном колпаке, он пишет с натуры, по отражению в зеркале. Он грезит, грезит, и кисть его начинает воссоздавать его собственный портрет, но уже из головы, не с натуры, и выражение становится все более удрученным и удручающим. Он опять грезит, грезит, и вот, не знаю уж, как и почему, – не так ли это бывало у родственных ему гениев – Сократа и Магомета, – Рембрандт пишет позади этого старца, схожего с ним самим, сверхъестественного ангела с улыбкой à la да Винчи.
Вот тебе художник, который размышляет и работает по воображению, а я начал с того, что по характеру своему голландцы не способны ничего выдумать, что у них ни воображения, ни изобретательности.
Я алогичен? Нет.
Рембрандт действительно ничего не выдумывал – он просто знал и чувствовал рядом с собой и этого ангела, и этого странного Христа.
Делакруа, изображая Христа, вносит неожиданную светло-лимонную ноту, и эта цветовая нота сияет на картине с тем же невыразимым и странным очарованием, что и одинокая звезда на небосклоне; Рембрандт орудует валерами так же, как Делакруа цветом.
Итак, между приемами Делакруа или Рембрандта и техникой всей остальной религиозной живописи – большая дистанция.
Скоро напишу тебе снова, чтобы поблагодарить тебя за твои рисунки, которые доставили мне огромное удовольствие. Я только что закончил портрет двенадцатилетней девочки, кареглазой, черноволосой, чернобровой; кожа – желто-серая, фон белый, слегка окрашенный веронезом, кофточка кроваво-красная, в лиловых полосках, юбка синяя, с крупными оранжевыми горошинами; в крошечной ручонке цветок олеандра.
Голова у меня настолько устала, что дописываю через силу. [Б 12][Арль, конец июля 1888]
Ты согласишься – нисколько в этом не сомневаюсь, – что ни у тебя, ни у меня не может быть полного представления о Веласкесе и Гойе как людях и художниках: ни ты, ни я не видели их родины Испании и многого прекрасного, что еще сохранилось на юге. Тем не менее даже то, что мы о них знаем, – это уже кое-что. Разумеется, чтобы судить о художниках-северянах, и прежде всего Рембрандте, тоже весьма полезно знать их творчество во всем его объеме, их страну, историю – пусть несколько узко и сжато, – их эпоху и былые нравы их родины.
Снова повторяю, что ни у Бодлера, ни у тебя нет достаточно ясного представления о Рембрандте.
Что до тебя, то я всячески настаиваю, чтобы ты сначала тщательно изучил великих и малых голландцев, а потом уже судил о них. Ведь в данном случае речь идет не просто о драгоценных камнях, но о чуде из чудес.
И потом, мало ли стразов среди бриллиантов?
Я, например, двадцать лет изучавший школу моей страны, в большинстве случаев просто молчу, когда речь заходит о ней, – настолько неопределенны и расплывчаты мысли людей, спорящих о художниках севера.
Тебе же я могу сказать одно: «Присмотрись к ним получше – право, они стоят того». Вот, скажем, я утверждаю, что луврский Остаде, «Семья художника» (мужчина, женщина и десяток малышей), – картина, достойная бесконечного изучения и размышления, равно как и «Мюнстерский мир» Терборха. Если же художники, даже те из них, кто приходит в Лувр изучать голландцев, сплошь да рядом не замечают тех картин, которые я лично предпочитаю остальным и нахожу самыми изумительными во всей галерее, то я не удивляюсь этому, так как знаю, что мой выбор обусловлен таким знанием предмета, какое отсутствует у большинства французов.
Если ты даже держишься на этот счет другого мнения, то позднее – я убежден в этом – все равно признаешь мою правоту.
Меня приводит в отчаяние, что Рембрандты в Лувре портятся и что идиоты из администрации губят множество великолепных картин. Так, унылый желтый тон некоторых Рембрандтов – это искажение, вызванное сыростью или другими причинами, на которые в ряде случаев я мог бы указать тебе чуть ли не пальцем.
Определить, каков колорит Рембрандта, так же затруднительно, как определить, что такое «серое» у Веласкеса. За неимением лучшего можно бы назвать Рембрандта «золотым». Так и говорят, но это очень туманно.
Приехав во Францию, я, быть может, лучше, чем сами французы, почувствовал Делакруа и Золя, которыми восхищаюсь безгранично, искренне и откровенно.
И это потому, что у меня было довольно полное представление о Рембрандте: один из них, Делакруа, воздействует цветом; другой, Рембрандт, – валерами, но оба они равноценны.
Золя и Бальзак как художники общества и природы в их совокупности вызывают у тех, кто их любит, глубокое эстетическое волнение именно потому, что они охватывают всю изображаемую ими эпоху.
Делакруа изображает не определенную эпоху, а человечество и жизнь вообще, но тем не менее он из той же породы всеобъемлющих гениев.
Мне очень нравятся последние слова, которыми кто-то – кажется, Сильвестр – заканчивает одну из своих крупных статей:
«Так умер – чуть ли не с улыбкой – Эжен Делакруа, один из племени великих художников, живший с солнцем в голове и с бурей в сердце, переходивший от воинов к святым, от святых к влюбленным, от влюбленных к тиграм и от тигров к цветам».
Домье тоже великий гений.
Милле – вот еще один художник нации и той среды, где она живет.
Быть может, эти великие гении всего лишь помешанные и безгранично верить в них и восхищаться ими способен лишь тот, кто сам помешан.
Если это так, я предпочитаю свое помешательство благоразумию других.
Идти к Рембрандту обходным путем – это, вероятно, самая прямая дорога к нему. Поговорим о Франсе Хальсе. Он никогда не рисовал Христа, Благовещений с пастухами, ангелов или распятий и воскресений, никогда не писал обнаженных женщин с их сладострастием и животностью.
Он писал портреты, одни портреты: портреты солдат, групповые портреты офицеров, портреты должностных лиц, решающих государственные дела; портреты матрон с розовой или желтой кожей, в белых чепцах, в черных шерстяных и шелковых платьях, обсуждающих бюджет приюта или богадельни. Он писал портреты почтенных горожан в семейном кругу – муж, жена, ребенок. Писал пьянчужку во хмелю, старую торговку рыбой, ухмыляющуюся, как ведьма, красивую шлюху-цыганку, младенцев в пеленках, разудалого кутилу дворянина, с усами, в ботфортах и при шпорах. Он писал себя и свою жену, молодых, влюбленных, на дерновой скамье в саду, после первой брачной ночи. Писал бродяг и смеющихся мальчишек, писал музыкантов, писал толстую кухарку.
Дальше этого он не шел, но это вполне стоит «Рая» Данте, всех Микеланджело и Рафаэлей и даже греков. Это прекрасно, как Золя, но еще полнокровнее, веселее и жизненнее, потому что его эпоха была более здоровой и менее меланхоличной.
А теперь – что же такое Рембрандт?
Совершенно то же самое: художник-портретист.
Вот основная здоровая, широкая и ясная мысль, которую нужно усвоить, говоря об этих двух равноценных голландских знаменитостях, прежде чем идти дальше. Разберемся в этом хорошенько и представим себе в общих чертах славную республику, запечатленную двумя этими плодовитыми портретистами, и у нас останется достаточная свобода для изображения пейзажей, животных, интерьеров и философских сюжетов.
Пожалуйста, следи получше за ходом моих рассуждений – я ведь стараюсь изложить все как можно проще.