Покрепче вбей себе в голову имя мастера Франса Хальса, создателя разнообразных портретов, художника целой республики, мужественной, живой и бессмертной. То же и так же крепко сделай и с не менее всеобъемлющим и великим портретистом голландской республики, с Рембрандтом ван Рейном, человеком широким и привязанным к натуре, здоровым, как сам Хальс. А затем ты увидишь, что к этому источнику, Рембрандту, восходят и его прямые, непосредственные ученики: Вермеер Дельфтский, Фабрициус, Николас Маас, Питер де Хоох, Боль и находящиеся под его влиянием Поттер, Рейсдаль, Остаде, Терборх. Я назвал Фабрициуса, хотя нам известны только два его полотна, но обхожу молчанием целую кучу других хороших художников и – подавно уж – стразы среди всех этих бриллиантов: довольно с нас и того, что эти подделки укоренились в вульгарных французских черепах.
Не слишком ли мудрено я выражаюсь, дорогой Бернар? На этот раз я пытаюсь объяснить тебе нечто великое и простое: живопись человечества, точнее, целой республики, через простой портрет. Это основное. А все прочее – магия, Христос, обнаженные женщины, с которыми мы иногда сталкиваемся у Рембрандта, – весьма интересно, но не суть важно. И пусть Бодлер не сует нос в эту область: слова у него звучные, но пустые. Будем видеть в Бодлере то, что он есть, – современного поэта, вроде Мюссе, и пусть он нас оставит в покое там, где речь идет о живописи.
Твой рисунок «Похоть» нравится мне меньше, чем другие. «Дерево» , напротив, мне по душе: в нем много движения. [Б 13]
[Арль, начало августа 1888]
Я , оказывается, забыл ответить на твой вопрос, в Понт-Авене ли еще Гоген. Да, он еще там, и, если тебе придет охота написать ему, он, по-моему, будет очень рад. Он живет там до сих пор и, вероятно, переберется ко мне сюда, как только один из нас раздобудет деньги на его переезд.
Не думаю, что вопрос о голландцах, который мы обсуждали с тобой в последнее время, лишен интереса. Всякий раз, когда речь заходит о мужественности, оригинальности, о каком бы то ни было соответствии природе, крайне интересно проверить это на них.
Но прежде всего поговорим о тебе, о двух твоих натюрмортах и двух портретах твоей бабушки. Сделал ли ты в жизни что-либо лучшее и был ли когда-нибудь больше самим собой ? По-моему, нет.
Для того чтобы творить по-настоящему, иногда достаточно глубокого изучения первого попавшегося под руку предмета или первого встречного. Знаешь, отчего мне так нравятся эти твои три-четыре этюда? В них есть нечто устойчивое, мудрое, основательное и уверенное в себе. Ты никогда не был ближе к Рембрандту, чем на этот раз, дорогой.
В мастерской Рембрандта, этого несравненного сфинкса, Вермеер Дельфтский обрел ту основательную технику, которая никем не была превзойдена и которую теперь силятся отыскать снова. Наш брат мыслит и работает цветом , старики голландцы – светотенью и валерами .
Но что нам до этих различий, когда все дело в том, чтобы ярче выразить самого себя?
Сейчас ты собираешься изучать приемы итальянских и немецких примитивов, то символическое значение, которое может заключать в себе абстрактный и мистический рисунок итальянцев. Что ж, действуй!
Мне очень нравится один анекдот о Джотто. Был устроен конкурс на какую-то картину с изображением Богоматери. Правление тогдашней Академии получило кучу проектов. Один из них, за подписью Джотто, представлял собой просто овал, нечто вроде яйца. И вот правление, заинтригованное и проникшееся доверием к Джотто, доверило ему написать Мадонну. Правда это или нет – не знаю, но анекдот мне нравится.
Однако вернемся к Домье и к твоей бабушке.
Когда же ты снова покажешь нам столь же серьезные этюды? Призываю тебя взяться за них, отнюдь, впрочем, не оставляя твоих изысканий относительно свойств линий, находящихся в противоположном движении, – я ведь и сам не безразличен к одновременному контрасту линий и форм.
Видишь ли, дружище, беда в том, что Джотто, Чимабуэ, а также Гольбейн и ван Дейк жили в обществе, похожем, так сказать, на обелиск, в обществе, так архитектонически рассчитанном и возведенном, что каждый индивидуум был в нем отдельным камнем, а все индивидуумы вместе поддерживали друг друга и составляли одно монументальное целое. Такое общество – не сомневаюсь в этом – будет построено, когда социалисты возведут свое логичное социальное здание – от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как ты знаешь, в состоянии полного хаоса и анархии.
Мы, художники, влюбленные в упорядоченность и симметрию, обособляемся друг от друга и в одиночку работаем над решением своей собственной и единственной задачи .
Пюви это отлично знает, и, когда он, столь мудрый и справедливый, пожелал покинуть свои Елисейские поля и любезно снизойти до нашей эпохи, он написал замечательный портрет: безмятежный старец, читающий роман в желтом переплете, стакан воды с акварельной кисточкой и розой в нем. Сделал он и портрет светской дамы вроде тех, каких изображали Гонкуры.
Голландцы же – видим мы, – не мудрствуя, пишут вещи как они есть, как Курбе писал своих прекрасных обнаженных женщин. Они делают портреты, пейзажи, натюрморты. Ей-богу, это еще не самая большая глупость на свете! Бывали безумства и похуже.
И если бы мы не знали, что делать, дружище Бернар, то последовали бы их примеру, хотя бы для того, чтобы драгоценная сила нашего мозга не испарилась в бесплодных метафизических умствованиях, с помощью которых все равно не втиснешь хаос в банку – уже по той причине, что хаос потому и хаотичен, что не умещается ни в одном сосуде нашего калибра.
Мы можем – что и делали голландцы, которые похитрее всех сторонников предвзятых систем, – мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет, твою бабушку, яблоки, пейзаж.
Почему ты говоришь, что Дега – скверный потаскун? Дега живет тихо, как провинциальный нотариус, и не любит женщин, ибо знает, что, если бы он их любил и путался с ними, он был бы душевно нездоров и стал бы не способен к живописи.
Живопись Дега мужественна и безлична именно потому, что он стремится быть безличен, как провинциальный нотариус, боящийся пускаться во все тяжкие. Он смотрит, как путаются друг с другом двуногие, которые посильнее, чем он, и отлично рисует их именно потому, что не путается так, как они.
Рубенс , вот тот был красавцем и изрядным самцом. Курбе – тоже. Их здоровье позволяло им вволю пить, есть и путаться с бабами.
Что до тебя, бедный мой дружище, то я тебе уже советовал весной: ешь получше, исправно неси военную службу и поменьше гоняйся за юбками – от этого ты станешь лишь мужественнее как живописец. Недаром Бальзак, великий и могучий мастер, так хорошо сказал, что целомудрие укрепляет современных художников. Голландцы были людьми женатыми и делали детей – хорошее, очень хорошее занятие, вполне созвучное природе.
Одна ласточка не делает весны. Я не говорю, что среди твоих новых бретонских этюдов нет вещей мужественных и крепких, – я их еще не видел, следовательно, не могу ничего утверждать. Но я уже видел у тебя мужественные вещи – портрет твоей бабушки, твои натюрморты. Судя по твоим рисункам, я несколько сомневаюсь, что твои новые этюды будут равны прежним с точки зрения мужественности.
Видишь ли, те этюды, о которых я говорю, это всего лишь первая ласточка твоей художественной весны.
Если мы хотим всерьез отдаться творчеству, нам иногда приходится поневоле отказываться от женщин и, поскольку это позволяет темперамент, жить как солдаты или монахи.
Голландцы, опять-таки, были людьми нравственными и вели мирную, спокойную, размеренную жизнь.
Правда, Делакруа сказал: «Я обрел живопись, когда потерял зубы и начал страдать одышкой!» Но те, кто видел, как писал этот знаменитый художник, говорили: «Делакруа пишет, как лев пожирает мясо». Он мало таскался и заводил лишь мимолетные связи, чтобы не отрываться надолго от творчества.
Если в этом письме, на первый взгляд несвязном – я ведь лишь отвечаю на твои – и продиктованном искренней дружбой к тебе, ты усмотришь некоторое беспокойство, во всяком случае некоторую озабоченность по поводу твоего здоровья в предвидении тяжелых испытаний, ожидающих тебя на военной службе, то, увы, будешь прав. Я знаю, что изучение голландцев пойдет тебе только на пользу, ибо их произведения мужественны, здоровы, сильны. Лично мне воздержание не вредит: оно помогает нашему слабому и впечатлительному художническому мозгу сосредоточить все свои силы на создании картин. Размышляя, рассчитывая и надрываясь над работой, мы расходуем нашу мозговую энергию. Зачем же нам растрачивать наши творческие силы там, где профессиональный сутенер и даже обыкновенный клиент, если они хорошо питаются, в состоянии гораздо лучше нас удовлетворить проститутку, еще более измученную, чем мы сами.
Я не только сочувствую такой измученной проститутке – я испытываю симпатию к ней. Она – наша подруга и сестра, потому что, подобно нам, художникам, изгнана из общества и отвержена им.
И так же, как нам, положение отщепенки дает ей независимость, в которой – если все хорошенько взвесить – есть свои преимущества. Не будем заблуждаться, полагая, что оказываем ей услугу, когда пытаемся реабилитировать ее с социальной точки зрения: это, во-первых, практически неосуществимо, во-вторых, может оказаться гибельным для нее.
Я только что сделал портрет почтальона, вернее, два портрета.
Тип у него сократический, несмотря на то что это отчасти лицо пьяницы и, следовательно, напряженное по цвету. Его жена только что родила, и парень сияет от самодовольства. Он заядлый республиканец вроде папаши Танги. Черт побери, какой мотив для живописи в духе Домье, а!
Он сидел слишком напряженно, поэтому я написал его два раза, второй раз – за один сеанс. На белом холсте голубой, почти белый фон; в лице все тона – желтые, зеленые, фиолетовые, розовые, красные – приглушены; форменный сюртук – прусская синяя, нашивки – желтые.