ь ее оттуда.
Вероятно, ты сочтешь эти этюды безобразными. Не знаю. Во всяком случае, ни ты, ни я, никто другой не должен обмениваться наперекор своему вкусу. Брат пишет, что Анкетен возвращается в Париж. Мне очень интересно знать, что он сделал. Ты, наверно, увидишься с ним – передай ему мои наилучшие пожелания.
Теперь, когда я вижу ваши портреты, дом уже не кажется мне таким пустым. Как был бы я рад этой зимой увидеть тебя самого, собственной персоной! Правда, дорога обойдется недешево. Однако не стоит ли рискнуть и пойти на расходы, возместив их работой? Зимой на севере так трудно работать! Возможно, здесь тоже есть свои трудности, мне еще рано об этом судить, но повидать юг, где жизнь проходит главным образом на воздухе, – чертовски полезно. Это помогает лучше понять японцев.
Затем в некоторых здешних местах есть нечто гордое и благородное, что пришлось бы тебе по сердцу.
В «Красном закате» солнце подразумевается где-то выше картины, скажем на уровне рамы. За час-полтора до захода предметы на земле еще сохраняют свой цвет. Синее и фиолетовое окрашивает их в черный позднее, когда лучи падают уже более горизонтально. Еще раз благодарю тебя за посылку, согревшую мне сердце, и мысленно крепко жму твою руку. Сообщи мне день твоего отъезда, чтобы я знал, когда ты будешь в Париже. Твой парижский адрес по-прежнему авеню Болье, 5, не так ли? [Б 19]
[Арль, конец октября 1888]
Все эти дни мы много работали, а я к тому же между делом читал «Мечту» Золя, почему и не выбрал время написать тебе.
Гоген глубоко, очень глубоко интересует меня как человек. Я давно уже убежден, что наше треклятое ремесло больше всего нуждается в людях с руками и желудком рабочего. Искусство требует вкусов поестественнее, а характера пострастнее и повеликодушнее, чем у дохлого декадента – завсегдатая парижских бульваров.
Так вот, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что рядом со мной живет сейчас девственная натура с инстинктами настоящего дикаря. У Гогена честолюбие отступает на задний план перед зовом крови и пола. Впрочем, довольно! Ты ведь знаком с ним ближе, чем я. Я просто хотел изложить тебе в нескольких словах свои первые впечатления о нем. Думаю также, что ты не будешь неприятно поражен, узнав, что наши с ним разговоры вертятся вокруг такой грандиозной темы, как объединение известных художников.
Должно ли и может ли такое объединение носить коммерческий характер? В этом вопросе мы еще не пришли ни к каким выводам, не ступили даже на почву неизвестного нам континента.
Я, во всяком случае, инстинктом чувствую, что этот Новый Свет существует, а следовательно, верю в возможность колоссального возрождения искусства. И я, конечно, убежден, что родиной такого нового искусства станут тропики. Сами мы, на мой взгляд, призваны сыграть роль лишь связующего звена: только следующему поколению удастся обеспечить себе мирную жизнь. В любом случае уяснить себе наши обязанности и возможности нам поможет одно – опыт.
Несколько удивлен тем, что до сих пор не получил этюдов, обещанных тобой в обмен на мои.
Теперь подробность, которая тебя заинтересует: мы совершили несколько вылазок в веселый дом и, вероятно, кончим тем, что привыкнем там работать. Гоген занят сейчас полотном, изображающим ночное кафе, которое написал и я; но он ввел в картину фигуры, виденные им в публичном доме. Вещь обещает быть очень красивой.
Я написал два этюда – листопад в тополевой аллее и еще третий, в желтых тонах, – общий вид той же самой аллеи.
Признаюсь, что сам не понимаю, почему не пишу этюдов фигур, хотя теоретически представляю себе художников будущего именно как новую плеяду портретистов, могучих, простых и понятных самой широкой публике. Вероятно, я скоро тоже примусь писать публичный дом.
Оставляю свободную страницу для Гогена – он, видимо, тоже тебе напишет, – а покамест мысленно жму тебе руку.Всегда твой Винсент.
Зуав Милье отбыл в Африку. Он будет рад, если ты как-нибудь соберешься и напишешь ему. [Б 20]
[Сен-Реми, первая половина октября 1889]
На днях брат сообщил мне, что вы придете смотреть мои картины. Таким образом, я знаю, что ты вернулся в Париж, и очень рад, что тебе вздумалось пойти посмотреть, что я сделал. Со своей стороны, я жажду узнать, что ты привез с собой из Понт-Авена. Голова моя теперь не слишком приспособлена для переписки, но я чувствую вокруг себя пустоту, когда не нахожусь в курсе того, что делает Гоген, ты и другие.
Придется, однако, запастись терпением.
У меня здесь есть еще дюжина этюдов, которые, наверно, придутся тебе по вкусу больше, чем мои летние работы, показанные тебе моим братом. В числе этих этюдов имеется «Вход в каменоломню»: бледно-лиловые скалы на красноватой почве, как в некоторых японских рисунках. По использованию больших цветовых планов и рисунку в этом есть много общего с тем, что вы делаете в Понт-Авене.
В этих последних этюдах я чувствовал себя увереннее, потому что здоровье мое значительно улучшилось. Есть у меня еще одно полотно размером в 30* с возделанными полями смягченно-сиреневого цвета, на фоне гор, уходящих к самому верху картины: сплошная кочковатая земля и скалы, чертополох и сухая трава в одном углу и маленький фиолетово-желтый человечек. Надеюсь, это докажет тебе, что я еще на что-то годен.
Бог мой, что здесь за сложное местечко! Тут все трудно, если хочешь проникнуть во внутреннюю сущность вещей так, чтобы это не было чем-то неопределенным, а раскрывало истинный характер Прованса. Чтобы справиться с этим, надо очень основательно трудиться, и в результате, естественно, получается немного абстрактно: ведь дело здесь в том, чтобы дать солнцу и небу их полную силу и яркость, уловить тонкий аромат тмина, который пропитывает выжженную и унылую землю. Здешние оливковые деревья созданы как раз для тебя. Мне лично они не слишком дались в этом году, но я еще вернусь к ним, во всяком случае намерен вернуться. Они похожи на серебро на оранжевой или лиловой земле под огромным белым солнцем. Ей-богу, я видел некоторых художников (да и сам принадлежу к их числу), которые никак не могли передать эту штуку. Это прежде всего, как у Коро, серебристо-серое, а главное, этого никто еще не делал, хотя многим художникам удавались, например, яблони или ивы.
Равным образом у нас сравнительно мало картин, изображающих виноградники, а между тем они так изменчиво красивы! Так что, как видишь, у меня здесь еще есть с чем повозиться.
Знаешь, мне очень жалко, что на Выставке я не видел экспозиции жилищ разных народов. Предполагаю, что устроили ее Гарнье или Виоле ле Дюк. Так вот, не могли бы вы, видевшие ее, дать мне представление о ней – лучше всего с помощью наброска в красках – и, в частности, о древнеегипетском доме.
Он, должно быть, очень прост и представляется мне квадратным блоком на площадке, но мне бы хотелось знать, какова его окраска.
В одной статье я читал, что она была синей, красной и желтой. Обратили вы на это внимание? Прошу осведомить меня точно. Не перепутайте с персидским или марокканским жилищем: они, вероятно, очень схожи, но по существу совсем не то.
На мой взгляд, самое замечательное из того, что я знаю в области архитектуры, это хижина с крышей из обомшелой соломы и закопченным очагом. И разборчив я, однако! В каком-то иллюстрированном издании я видел набросок древних мексиканских жилищ: это тоже примитивно и очень красиво.
Ах, если бы мы знали быт тех времен и могли писать людей, которые жили в тогдашних домах, это было бы так же прекрасно, как Милле; речь идет не о цвете, но об общем характере как о чем-то значительном, о чем-то, во что можно твердо верить.
Теперь два слова о твоей службе. Отправляют ли тебя?
Надеюсь, вы снова зайдете посмотреть мои холсты, когда в ноябре я отошлю осенние этюды; если возможно, сообщите мне, что вы привезли из Бретани: мне хочется знать, что вы сами считаете своими лучшими вещами.
Скоро напишу снова.
Работаю над большим холстом «Овраг»; мотив совершенно тот же, что и в вашем этюде с желтым деревом, который я храню: две громады массивных скал, между ними узенький ручеек, а в конце оврага – третья скала, замыкающая его. В таких сюжетах есть какая-то сладкая грусть; к тому же очень забавно работать в дикой глуши, где мольберт приходится приваливать камнями, чтобы ветер не сбросил все на землю. [Б 19-а][Сен-Реми, начало декабря 1889]
Благодарю за твое письмо, а в особенности за фотографии, которые дают мне представление о ваших работах. К тому же мой брат написал о них, говоря, что ему очень нравится гармония красок и какое-то благородство отдельных фигур.
Знаешь, пейзаж в «Поклонении волхвов» очаровывает меня настолько, что я не смею критиковать, но тем не менее невозможно представить себе такие неправдоподобные роды среди дороги и мать, которая принимается за молитву, вместо того чтобы кормить ребенка; а уж зачем и почему попали сюда огромные экклезиастические лягушки, скрюченные, словно в эпилептическом припадке, один Бог знает. Я нахожу это нездоровым. Лично я люблю все настоящее, все подлинно возможное. Если я вообще способен на душевный подъем, то я преклоняюсь перед этюдом Милле, настолько сильным, что он вызывает в нас трепет: крестьяне, несущие на ферму теленка, только что родившегося в поле. Вот это, друг мой, чувствовали все люди, начиная от Франции и кончая Америкой. И после этого вы хотите возродить средневековые шпалеры? Действительно ли таковы ваши искренние убеждения? Конечно нет! Ты умеешь делать вещи получше и знаешь, что должен стремиться к возможному, логичному, правдивому, даже если тебе придется отказаться от парижских штучек бодлеровского толка. Насколько я предпочитаю Домье этому господину!
«Благовещение», благая весть – но о чем? Я вижу фигуры ангелов, на мой взгляд весьма элегантных, террасу с двумя кипарисами, которые мне очень нравятся; в картине масса воздуха, света. Но как только проходит первое впечатление, я спрашиваю себя, не мистификация ли это, и все эти статисты мне уже больше ничего не говорят.