Жизнь этой семьи была трагическая, об этом рассказывать не буду. После смерти дяди Васи мой отчим исполнил его мечту и тут в Ставках открыл агрономическое училище, став его почетным попечителем. Таким образом, этот дом получил, можно сказать, весьма приличное назначение. Затем потекли годы… Прошла война. Наступила революция, затем прошла вторая война… Я в этом доме не бывал. Но детские воспоминания о нем были крепки.
У меня было очень мало надежды, что он существует. Надо прибавить, что в 1917 году, после Февральской революции, и в этом агрономическом училище произошли всякие беспорядки и оскудения. Ко мне явилась в Киев летом 1917 года депутация от этого училища с просьбой принять на себя почетное попечительство училищем и помочь ему так, как помогал мой покойный отчим. Я обещал им приехать в Ставки.
И вот приехал в октябре 1960 года. Значит, ехал я довольно долго. Сто километров, отделяющие Ставки от Киева, я ехал сорок три года. Но это потому, что заезжал «по дороге» в разные города — столицы. Был в Константинополе, Бухаресте, Софии, Белграде, Будапеште, Праге, Варшаве, Берлине, Париже, Москве. Сверх того, во Владимире продолжительное время. Но все же я приехал. И вот я стоял перед старым домом с четырьмя колоннами. Он подмигивал мне изменившимися своими окнами и говорил:
— А, попечитель! Приехал? Долгонько. Но лучше поздно, чем никогда. Я тоже, брат, мытарствовал немало, сейчас ничего — опять получил приличное назначение. Больных деток лечу. А что Ольга Петровна? Василий Иванович? Дмитрий Иванович? Все умерли? Почтенные были люди. А вот гитлеровцы, какие безобразники! Что они наделали? Старые колонны мои развалили, эти вот новые. Служат, да не то. Толщинки прежней в них нету, этакой округлости. А окна? Окна были у меня до полу. Красота! А сейчас небольшие, обыкновенные. Но это — пусть. Деткам теплее. Но как они меня оскорбили, гитлеровцы. Помнишь входную лестницу, парадную? Дубовую в два крыла? Все «до вшиских дзяблов», словом, к черту! Помост соорудили такой косой, прямо во второй этаж. А зачем? Конюшню там устроили. Конюшню! В моих залах-то прекрасных. Разве это забыть можно? А парк! Помнишь парк? Столетний вокруг меня стоял. Весь вырубили. Пройдись, посмотри. Ни одного дерева! Но это ничего. Я. может быть, дождусь нового парка. Лет 50 еще проживу, а? Как ты думаешь? А ты не дождешься. Да и вообще мы больше не увидимся. Прощай, попечитель… «почетный».
Последнее слово, как мне показалось, он проговорил так едко, презрительно, что не оставалось больше ничего, как уехать. Это я и сделал.
Но уехал я все же в радостном настроении. Почему? Потому, что нашел этот дом, он живет, существует и опять приносит пользу людям. Значит, грозные и величественные события пощадили и этот второй дом, связанный с моей жизнью.
И второе доказательство. Мало того, не только уцелел дом, но уцелела память о тех, кто в нем жил и трудился. О тех людях, которые по мере своих сил стремились помочь окрестному крестьянскому населению. Сохранилась память и добрая память, в чем я убедился, побеседовав с тамошним народом.
А теперь третье доказательство все той же мысли. Если от села Ставки, теперешнего Ленино, промчаться прямо на запад еще двести километров, то, не доезжая двадцати километров до гор. Ровно, можно увидеть при дороге большое промышленное предприятие, носящее название Бабино-Томаховский сахарный завод. Тут я сделал вторую остановку, и здесь меня, как одного из основателей этого завода, быть может, единственного оставшегося в живых, весьма радушно приняли те, кто сейчас там работает и управляет им.
Когда мы в 1913 году закладывали высокую фабричную трубу, тут было голое поле. Сейчас это можно назвать городком. Много разных корпусов как бы прячутся в уже успевшем состариться парке.
Каков же теперешний итог наших начинаний через 47 лет?
Насколько было возможно, я осмотрел все то, что выросло на старом основании, и ознакомился с цифровыми данными. Против наших расчетов 1913 года выработка сахара увеличилась в 6 раз. Эта грандиозная реконструкция завода произошла за какие-нибудь последние 15 лет.
Душой этого дела в 1913 году был мой отчим. Хорошо зная его психику (он умер вскоре после закладки завода, недостроив его), я могу сказать, что покойный был бы доволен результатами своего дела, которых он не увидел, но я их увидел его глазами.
Незадолго до своей смерти, быть может, в предчувствии ее, он сказал нам, т. е. своим сыновьям и мне, пасынку:
— Я строю этот завод не для себя и даже не для вас. Я твердо знаю: там, где вырастет сахарный завод, окрестное население не будет знать бедности. Оно найдет применение своим силам, участвуя в этом предприятии.
На хуторе Агатовка, что в 15-ти верстах, находится могила основателя завода, о которой вряд ли кто помнит из работающих сейчас на этом предприятии. Но люди, живущие в Агатовке, хорошо знают все, что было, и по рассказам своих дедов и отцов даже узнали меня, когда я приехал поклониться могиле. Узнали, сердечно беседовали, угощали превосходными фруктами и тепло напутствовали при моем отъезде,
Мысленно суммируя все эти впечатления, я раздумывал о том, почему меня так радушно встречали. Ведь надо же отдавать себе отчет, что встретились люди различных политических воззрений, в прошлом ярко враждебных. Почему же мы сидели вместе за дружеским столом, почему же провозглашали мое здоровье и желали мне всего лучшего?
Вероятно, потому, что я не пришел сюда вместе с иностранными войсками вернуть силой оружия то, что когда-то мне принадлежало. Я пришел сюда примиренный, с сознанием, что страница истории перевернулась и наступила новая эпоха, с новым укладом и новыми возможностями. Я пришел сюда, забыв прошлое и желая всем этим людям всего лучшего в будущем. На дружеские мои чувства мне ответили дружественно. Вот и причина простая в целом, но очень сложная в своих частях, так как психика бывших противников не везде одинаковая. Злоба родит злобу. Дружба — дружбу.
Три доказательства одной и той же мысли заставили меня забежать очень далеко вперед. И далеко в смысле географическом, на Волынь, триста километров от Киева. Теперь возвратимся опять к «моему» дому, который я оставил на углу улиц Льва Толстого и Кузнечной. Вот я опять стою перед ним и размышляю. И после продолжительного размышления я наконец вошел в ворота моего бывшего дома, то есть той его части, которая уцелела.
На доске прочел имена квартиросодержателей. Их много десятков. Но ни одного знакомого имени. Новые люди имеют здесь крышу над головой. В садике играют их дети. Мне здесь делать нечего.
Мне здесь делать нечего. Но так ли это?
«Мой дом»… Что это такое? Что значат эти слова?
Мой ли он потому, что моим родителям принадлежали его стены. Этих стен уже нет. Деревянные, слабенькие, они сменились каменными, могучими. А он, дом, все же остался «моим». Переменились и видимые владельцы. Нашу семью в этом смысле сменило государство, и все же он «мой», т. е. я как-то живу в нем, хотя в этих каменных стенах мне негде и голову преклонить.
Почему же, в конце концов, он «мой»? Он «мой» потому, что в нем я родился, в нем впервые увидел свет.
Этот факт нельзя изменить, и потому с этим местом до конца дней моих будет связана моя жизнь.
У турецкого султана было три тысячи жен, но мать одна. Я переменил за свою жизнь много, много домов, где я жил. Но «моим» домом был и будет только этот, хотя его больше уже и нет. Место рождения человека больше всего другого, кроме времени, определяет его судьбу. И потому с этим пунктом земного шара я связан нитями невидимыми, но неразрывными.
Этот дом «мой» потому же, почему «мой» и город, в котором я нахожусь. Минувшие судьбы града Киева, до самых отдаленных, наложили на меня какую-то свою печать, и в его настоящем и будущем я как-то и сейчас участвую. В более развернутом понимании «мой» дом — это город Киев; а в еще более широком, «мой» дом — это моя родина, Русь — Россия.
Вся Россия мыслится и ощущается мной, как колония «матери городов русских». И судьба ее, России, в каком-то отношении и моя судьба. И в какой-то микроскопической дозе я за нее и ответственен. Пусть случайность, что я родился в России, но эта случайность определяющая, и ее отменить нельзя. Если бы я родился в иной какой-нибудь стране, я был бы не я, а другой человек. То обстоятельство, что на шестой части суши с 1917 года была провозглашена Советская власть, ничуть не меняет сути дела.
Нельзя уничтожить законы бытия. Бесчисленные люди всех времен и народов, приложившие к ней свои усилия, направили и дальше будут направлять реальную историю нашей Родины. К этим бесчисленным отношусь и я — малая букашка. Причем безразлично, был ли я за или против власти существующей. Поэтому и на мне лежала и лежит некая маленькая ответственность за судьбы народов, меняющих имена и формы общежития, но остающихся Великим сообществом, проживающим в определенных пределах. И эти пределы и суть в обширном смысле слова — «Мой дом».
Это широкое понимание слов «мой дом», но не широчайшее. Широчайшее настолько шире широкого, насколько Вселенная больше Земного шара.
В наше время нельзя уже отмахиваться от вопросов, которые выдвинул космос. Ленин был прав, когда обронил однажды:
— Только овладев космосом, человек узнает, что он такое есть.
Мы близки к разгадкам этой тайны.
Юрий Гагарин был в космосе неполных два часа. Он не успел ощутить тоски по Земному шару. Когда человек полетит на Венеру, его путешествие туда и обратно будет длиться около года. За это время космонавт научится думать о покинутой им Земле, как о бесконечно далеком, но и бесконечно дорогом своем родном доме. У него будет одна мечта — вернуться хотя бы на одно мгновение на эту свою истинную Родину, где все прекрасно и любимо и все люди покажутся ему земляками.