Эти черные тополи — осокори как бы меня загипнотизировали, ими уже окаймлены улицы левобережного Киева и большая дорога на Бровары. Я попросил продолжить наш путь в этом направлении. Это старая дорога, историческая.
Летописец Нестор в XII веке сердился и полемизировал с теми, кто думают, будто Кий, основавший Киев, был простым перевозчиком на Днепре. Он, Кий, говорит Нестор, был славный и могучий князь. Если бы был простым перевозчиком, то в Царьграде не принимали бы его с таким почетом.
Но Нестор не отрицает, что был тут перевоз через Днепр. И можно помириться на том. что человек, засевший с вооруженной дружиной на перевозе, брал дань с проезжавших купцов. И стал могучим князем. Словом, это была историческая дорога с Запада на Восток в доисторические времена и дорога на Москву во времена исторические.
Теперь она хорошо асфальтирована. Совершенно прямая и совершенно ровная. Такие, кажется, бывают только в России. Ни изгиба, ни бугорчика. Минуты отсчитывают километры. Я сижу рядом с шофером и потому это вижу на часах и счетчике.
Бесчисленные осокори выстроились по обе стороны, как молодые солдаты, только что призванные под знамена. Это напоминает военный парад новобранцев, которым нет и 15-ти лет. Через полвека эти юноши будут в 3–4 обхвата толщиной и сомкнут свои ветви над дорогой. В сладостной тени будут мчаться путники из Киева в Москву и обратно. Да будет так!
Сейчас молодые осокори готовятся к зимнему сну. Они роняют желто-красные листья. Ветра нет, они падают от ствола до ствола ровной полосой. Быстрый ход машины сливает их для глаза в две каймы, красиво оттеняющие темный асфальт дороги. Цветник в пятнадцать километров длиной. Вот Бровары.
— Все снесли в войну! — уронил водитель, как будто лист упал с осокоря.
Сейчас? Сейчас Бровары — город с высокими домами, магазинами, школами, асфальтированными мостовыми, электричеством, водопроводом, осокорями.
Мы повернули обратно и, пересекши снова Днепр, через сорок минут были в противоположном, западном районе Киева. Здесь и раньше были промышленные предприятия — теперь же это огромный индустриальный и научно-культурный район города. По обе стороны бывшего Киево-Брестского, ныне Львовского, шоссе раскинулись корпуса гигантских станкостроительных и машиностроительных заводов. На некоторых заводских воротах, через которые вливались потоки груженых машин, я прочитал названия: «Большевик», завод имени Горького, «Красный экскаватор», «Точэлектроприбор» и другие, названия которых выпали из памяти.
В этом же направлении высились монументальные здания медицинского института им. Богомольца, новые архитектурные ансамбли института народного хозяйства и корпуса огромной киевской киностудии им. Довженко.
Должен сказать, что, ощущая грандиозные масштабы промышленности города, я не был ни на одном заводе. Время имеет свои суровые законы. Располагая ограниченным количеством дней, я, естественно, стремился в первую очередь побывать в таких местах, которые наиболее меня волновали, ибо они были связаны с очень сильными, иногда даже жгучими воспоминаниями. Все же один завод я очень хотел посмотреть, и мы направились отсюда снова к Днепру. Здесь было то, что я хотел увидеть, — огромный строительный комбинат, фабрика жилищ.
— Если бы, — говорит инженер, — мы продолжали по-старинному складывать кирпичик к кирпичику, то у нас просто не было бы надежды справиться с тем, что называется жилищной проблемой. Вы знаете сколько жилищ унесла война? Спрос на жилплощадь растет неудержимо и притом по двум основным причинам. Механизация сельского хозяйства освобождает рабочие руки. Естественно, люди стремятся на фабрику, на новые предприятия, а значит, в города, а значит, подай им жилища. С другой стороны, горожане природные, так сказать, требуют просторных удобных жилищ. Это ставит перед нами, инженерами, весьма трудную проблему. Надо устоять перед этим двойным натиском, т. е. построить столько, чтобы предложение сравнялось со спросом.
Инженер продолжал:
— Так вот я и говорю, что если бы строили старыми способами, то не было бы надежды выгресть против стремительного течения. Нас сносило бы вниз. Но мы перешли к новым методам.
— Водитель, остановитесь на минутку. — Машина стала. Инженер продолжал:
— Вот смотрите.
Я увидел лебедку. Много лебедок — подъемных кранов. Эти стальные птицы напоминали страусов в пустыне. Или, лучше сказать, неких доисторических чудовищ. Наука восстановила их размеры: эти птички, стоя на земле, могли бы клевать людей через окно 4-го этажа.
Чем же занимаются здесь стальные птицы XX века?
Они, опустив шею, ищут что-то на земле. Схватив добычу, они поднимают ее на воздух и, повернувшись на месте, опускают снова.
— Что они делают?
— Они подымают части домов, стены и перекрытия, так называемые блоки, и опускают их на грузовики. Грузовики мчатся в места стройки. Там такие же лебедки снимают части домов с грузовиков и ставят их на место, сначала на фундамент, а потом на стены, все выше и выше. Присмотритесь. Вот лебедка взяла кусок стены с прорезанными окнами; другая — с отверстием для двери; третья тащит голый блок, т. е. часть стены без окон и дверей.
— Размер их?
— Блоков? Примерно 2×3 метра. А кирпич, ну, вы знаете размер кирпича. Складывать дом по кирпичу — это муравьиная работа. При помощи стальных гигантов мы идем гигантскими шагами в смысле складывания домов. Перед вами огромный комбинат, он готовит блоки, которые в современном строительстве заменяют кирпичи.
Инженер продолжал:
— Киев не отстает в этом деле от других городов страны. И все же мы недовольны. Надо строить скорей! Надо найти способы, методы, чтобы усилить гонку сооружений.
Я рискнул заметить:
— Чтобы усилить гонку сооружений, надо ослабить гонку вооружений.
— Конечно! Поэтому-то наше правительство, — продолжал инженер, — и ведет такую последовательную и упорную борьбу за всеобщее разоружение. Если мир этого добьется, мы сможем все средства вкладывать в строительство городов и сел.
— Если вы меня спросите, — заметил инженер, — какая часть средств тратится всеми государствами на вооружение, я не сумею вам ответить, но это громадные средства. И если бы правители всех стран бросили их на улучшение человеческой жизни, то результаты могли бы быть действительно сказочными. Люди строили бы не дома, а дворцы. Они превращали бы целые страны в цветущие сады, пустыни — в моря и соленые, негодные озера — в плодородные земли. Сахара стала бы одним сплошным оазисом.
Словом, все то, что не мог бы предвидеть ни Жюль Верн, ни вообще какой-либо изобретательнейший фантаст наших дней, все это стало бы реальностью.
Инженер так красиво и убедительно говорил о сказочной эпохе, которая могла бы осуществиться, но на пути которой еще стоят мрачные чудовища, что как-то захотелось увидеть сказку без если. Сказку, которая бы как-то освежила нервы, постоянно напрягаемые, волшебными, но вместе с тем и суровыми перспективами. Словом, захотелось для отдыха и перемены увидеть просто сказку.
Оказалось, что это возможно. И в этот же вечер в театре имени Шевченко я смотрел балет «Лесная песня», поставленный по сказке Леси Украинки. Но я назвал бы этот балет странно звучащим именем — «Чуть-чуть».
Подлинная поэзия этот балет! Танцоры превосходны, но главное действующее лицо — лес. И так как в театре все от искусства, то за этим балетным лесом скрывается душа художника. Того художника, что этот лес выдумал. Не то слово! Не выдумал, а сотворил. Нет. Не сотворил, а увидел в экстазе созидания.
Но я ошибся. Лес все же не главное действующее лицо в балете «Лесная песня». Главный лицедей — Время. Оно идет своей роковой поступью, одевая лес в весенние, летние, осенние уборы. До чего это прекрасно! Сказка, уносящая на своих крыльях в волшебный мир и зовущая обратно на землю строгими чертами реализма.
Но я опять ошибся.
Время еще не главный актер. Глубже Времени — Смерть. Этот призрак сделан так тонко, с таким чувством меры, что невольно вспоминаешь Гончарова:
— Искусство рождается там, где начинается «чуть-чуть»…
Призрак смерти чуть чуть намечен. Но от этого прекрасного «чуть-чуть» мурашки бегут по телу; душа преклоняется в ужасе и смирении.
Неужели бессмертный художник, который увидел в своем творческом трансе такую смерть, умрет?
Призрак отвечает без слов:
— Смерть необходима, и потому она прекрасна.
И потрясенный зритель уже готов с этим согласиться. Но вдруг приходит то, что сильнее Смерти.
Что же сильнее Смерти?
Сильнее Смерти Жизнь, или, что то же — Вечная Любовь.
Где-то… в другой жизни… или в другом месте… или в другом времени. Все недосказано. Сказано «чуть-чуть». Чтобы каждый понимал «Лесную песню» по-своему, понимал, как ему понятнее. Там, в неведомом, все возобновляется, все оживает. В плане реальном приходит весна, лес после зимней Смерти возрождается в новой листве, в новой красе.
В плане мистическом две души, юноша и девушка, снова сплетают свои судьбы, они созданы друг для друга, их любовь вечна. Но суровый реализм мира разлучает их. Ибо все во Времени. После осени приходит зима, но Лес не считает ее Смертью. Для него зима только время года. А человек этого не знает. Он свою зиму называет Смертью. Лес хочет поделиться с человеком своим глубоким знанием.
Весна, лето, осень, зима. Что такое зима? Отдых. Молодость, зрелость, старость, смерть.
Что такое смерть? Сон. Лес знает, люди не знают. Узнайте же, любящие души! Смерти нет, есть только Время. Смерть есть мера Времени. Отмерив свою меру, Смерть уйдет. И снова придет Жизнь.
И это показано в балете «Лесная песня». Снова в ожившем лесу сходятся юноша и девушка. Существа, рожденные друг для друга, находят родную душу. Почему? Потому что любовь их вечна. Вечность сильнее Времени. Время слуга Вечности. Но Вечность только слуга Любви. Пройдет положенное, умрет и Вечность. Но Любовь пребудет. Любовь есть Жизнь. Жизнь же конца не имеет.