ебных дел и ускорить их разбор; это великая заслуга, она достойна великого государя! А так как государь этот, разумеется, самый выдающийся в Европе, каждая область его правления заслуживает того, чтобы ты, елико возможно, тщательно ее изучил и уделил ей самое пристальное внимание. Надо признать, что, решив приобщиться к политике, ты правильно поступил, начав с Берлина, а потом поехав в Турин, где тебе предстоит увидеть второго после прусского короля выдающегося монарха; таким образом, если ты способен поразмыслить над вопросами политики, эти два государя дадут тебе достаточно для этого материала.
Мне хотелось бы, чтобы ты постарался познакомиться с месье де Мопертюи, человеком настолько примечательным и своей ученостью, и другими достоинствами, что было бы и досадно, и стыдно провести хотя бы день в одном городе с ним и не повидать его. Если у тебя не будет никакого другого случая познакомиться с ним, я пришлю тебе отсюда к нему письмо. Месье Каньони в Берлине, к которому, как мне известно, у тебя есть рекомендация – очень талантливый человек, превосходно осведомленный обо всем, что делается в Европе: знакомство с ним, если ты заслужишь его и сумеешь извлечь из него все, что надо, может оказаться для тебя очень полезным.
Не забудь взять себе в Берлине самого лучшего учителя танцев – не столько для того, чтобы он научил тебя хорошо танцевать, сколько для того, чтобы научиться у него изяществу движений вообще, уменью изящно сидеть, стоять и ходить. Грации, грации; не забывай о грациях! Прощай.
XLIII
Лондон, 7 февраля ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Ты теперь достиг того возраста, когда люди приобретают способность к размышлению, и я надеюсь, что в отличие от многих своих сверстников ты используешь ее для своего же блага и будешь доискиваться до правды и стремиться приобрести серьезные знания. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в мои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не использовал эту способность. Я вбирал в себя суждения, почерпнутые из книг или слышанные от людей, с которыми общался, не проверяя, истинны они или нет, не слишком боялся впасть в заблуждение, и никак не мог найти время и дать себе труд доискаться до истины. Так вот, частью от лени, частью от беспутной жизни, а частью от mauvaise honte(78), мешающего отвергнуть модные взгляды, я, как я впоследствии понял, вместо того чтобы в действиях своих руководиться разумом, стал слепо следовать предрассудкам и спокойно уживался с заблуждениями, вместо того чтобы искать правды. С тех пор же, как я дал себе труд жить своим умом и нашел в себе мужество признать это, ты не можешь даже представить себе, как изменились все мои понятия, в каком новом свете представилось то, что я раньше видел сквозь призму предвзятости или чужого авторитета. Впрочем, может быть, я и до сих пор в плену у многих заблуждений, к которым за долгие годы настолько привык, что они превратились во взгляды, ибо очень трудно отличить рано приобретенные и давно укоренившиеся в тебе привычки от мыслей, порожденных разумом и раздумьем.
Первым моим заблуждением (я не буду говорить о суевериях, свойственных женщинам и детям, как-то вера в домовых, в привидения, сны, в просыпанную соль и т. п.) было суеверное преклонение перед классической древностью, которым я проникся под влиянием прочитанных книг и учителей, меня к ней приобщавших. У меня сложилось убеждение, что за последние полторы тысячи лет в мире не было ни истинного благородства, ни здравого смысла, что то и другое совершенно исчезло, после того как перестали существовать древние Греция и Рим. У Гомера и Вергилия не могло быть никаких недостатков, потому что то были древние; у Милтона и Тассо не могло быть никаких достоинств, потому что они жили в новое время. И я был близок к тому, чтобы сказать в отношении древних то, что Цицерон очень глупо и недостойно для философа говорит о Платоне: "Cum quo errare malim quern cum aliis recte sentire"(79).
Теперь же мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, для того чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда, и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто меняются, человеческая же натура – одна и та же. И теперь я уже больше не могу думать, что люди были лучше, мужественнее и мудрее полторы или три тысячи лет назад, так же как не могу думать, что тогда были лучше животные или растения. Решусь также утверждать вопреки поклонникам древних, что гомеровский герой Ахилл – скотина и негодяй, и поэтому ему совершенно не подходит быть героем эпической поэмы. Родина так мало для него значила, что он не хотел защищать ее, и оттого лишь, что поссорился с Агамемноном из-за шлюхи; а потом, побуждаемый только личною жаждой мести, он принялся убивать людей, я бы сказал – подло – ибо он знал, что сам остается неуязвим. Однако при всей своей неуязвимости он носил крепчайший панцирь. Боюсь, что здесь имеет место какая-то грубая ошибка, потому что ему достаточно было бы привязать к пятке, которая была его слабым местом, самую обыкновенную подкову. С другой стороны, присоединяясь к ревнителям писателей современных, я вместе с Драйденом утверждаю, что Дьявол – это подлинный герой милтоновской поэмы, ибо замысел, который у него возникает и который он преследует и в конце концов осуществляет, и является содержанием поэмы. На основании всех этих соображений я прихожу к беспристрастному выводу, что у древних, так же как у людей нашего времени, были свои достоинства и недостатки, свои добродетели и пороки; педанты и люди, претендующие на ученость, решительным образом отдают предпочтение первым, люди же тщеславные и невежественные столь же безоговорочно предпочитают вторых.
Религиозные предрассудки мои шли в ногу с моим пристрастием к классической древности, и было время, когда я считал, что даже самый порядочный человек на свете никак не может обрести спасения, не принадлежа к англиканской церкви, ибо не понимал, что взгляды людей не зависят от их воли и что столь же естественно другому человеку иметь взгляды, не похожие на мои, как и мне иметь взгляды, не похожие на взгляды другого. Если же оба искренни, то ни того, ни другого не приходится упрекать, и, следовательно, мы должны быть взаимно снисходительны друг к другу.
Прочие предрассудки, которые я усвоил, касались beau monde; собираясь блистать в нем, я решил, что мне нельзя обойтись без так называемых светских пороков. Я прослышал о том, что они необходимы и, не задумываясь, этому поверил; во всяком случае мне было бы стыдно им противостоять, ибо я боялся попасть в смешное положение перед теми, кого считал образцовыми джентльменами. Теперь же вот я не стыжусь и не боюсь утверждать, что эти светские пороки, как их совершенно напрасно называют – всего-навсего пятна, порочащие репутацию даже светского человека, и что все это роняет его во мнении тех самых людей, которых он хочет ими к себе привлечь. Больше того, предрассудок этот часто заходит так далеко, что я знаю людей, претендующих на пороки, которых у них нет, вместо того, чтобы старательно скрывать те, которые у них действительно имеются.
Пользуйся собственным разумом и утверждай его; обдумывай, исследуй и анализируй все для того, чтобы выработать обо всем здравое и зрелое суждение. Пусть никакое "такой-то сказал" не искажает ход твоих мыслей, не кривит твоих поступков и не навязывает тебе своего тона в разговоре. Будь смолоду тем, чем в старости, когда уже будет поздно, ты пожалеешь, что не был. Пораньше прислушайся к советам своего разума; я не хочу сказать, что он всякий раз будет верно руководить тобою, ибо человеческий разум нельзя счесть непогрешимым, но ты увидишь, что руководство его вернее всего другого. Книги и общение с людьми могут оказать ему помощь, но не предавайся ни тому, ни другому безоговорочно и слепо; испытывай их самым надежным мерилом, которое нам дано свыше – разумом.
Желая избавить себя от беспокойств, не избавляй себя подобно многим от собственных мыслей. Про человечество в целом вряд ли можно сказать, что оно мыслит; едва ли не все понятия его откуда-то взяты; вообще-то говоря, оно, как видно, и лучше, что это так, ибо такие вот общие предрассудки в большей степени способствуют поддержанию порядка и покоя; хуже было бы, если бы люди необразованные и неразвитые рассуждали каждый порознь. Таких полезных предрассудков много в нашей стране, и мне было бы жаль, если бы они вдруг исчезли. Добрая убежденность протестантов, что папа одновременно и антихрист, и вавилонская блудница – более действенное средство против папизма в нашей стране, нежели все веские и неопровержимые доводы Чиллингворта. Нелепая история о том, как королеве в постель подбросили Претендента на грелке, хотя она и ничем не обоснована и неправдоподобна, нанесла гораздо больший вред делу якобитов, нежели все писания м-ра Локка и других, в которых они доказывали неправомерность и несообразность учения о непреложности наследственного права и безграничного пассивного повиновения. Глупое же и самоуверенное убеждение, прочно у нас укоренившееся, что один англичанин справится с тремя французами, воодушевляет его справиться, по крайней мере – с двумя.
Француз с готовностью отдаст жизнь pour l'honneur du roi(80); но если бы вы изменили то, ради чего он жертвует собою, и сказали ему, что это pour le bien de la France(81), очень может быть, что он и удрал бы. Такие вот грубые местные предрассудки имеют власть над простолюдинами, но не способны повлиять на людей образованных, осведомленных и мыслящих. Но существуют также и совершенно ложные представления, хоть, может быть, и не столь вопиюще нелепые, которые в чести у людей очень развитых и разумных, просто потому, что люди эти не дают себе труда разобраться в них до конца, недостаточно внимательны к ним и не настолько проницательны, чтобы распознать истину. Мне хочется, чтобы ты остерегся этих предрассудков, чтобы, столкнувшись с ними, ты был, как подобает мужчине, тверд и упражнял свои мыслительные способности.