».
За окнами стемнело, Джесс едва различала буквы. По мере того как открывались планы семидесятилетней давности, в сердце нарастал трепет. Значит, Стелла и Дэн задумали насладиться краденым счастьем.
Что вызвало такой поворот событий? Как трогательная дружба перешла в новую фазу, почему Дэн Росински взял иной тон – полный счастливого ожидания? Он писал про поцелуй, стоивший трех ящиков консервированных персиков. Неужели этого поцелуя хватило, чтобы Дэн забыл о ежедневной смертельной опасности, о риске не вернуться с вылета? А вот Джесс никто так не целовал.
Благодаря библиотечной книжке она получила представление о шансах выжить для молодого американского летчика, заброшенного в Восточную Англию. Текст Джесс прочла, что называется, по диагонали, все ее внимание было сосредоточено на фотографиях. Переполненные дансинги с флагами и воздушными шарами; летчики в очереди к передвижным буфетам Красного Креста, алчущие кофе и донатсов; они же – возле своих боевых машин, на которых изображены девушки в неглиже. Из всего прочитанного Джесс запомнила только одно: в сорок третьем году каждый американский летчик должен был выполнить двадцать пять миссий, а успевал выполнить в среднем только семнадцать.
Дэн Росински не мог не знать этой статистики, однако не писал о ней Стелле Торн. Если не считать упоминания о медали за пятнадцать миссий. Дэн рассказывал о друзьях, о фильмах, строил планы относительно путешествия, не будучи в состоянии гарантировать, что доживет до него.
Джесс лежала на спине, в промозглых сумерках, и думала о Додже. Даже в самом начале, несмотря на нелепую уверенность в нежных чувствах Доджа, Джесс и вообразить не могла, что Додж ради нее сделает что-нибудь такое. Потом она поняла: Додж никогда не забудет о собственных потребностях и удобствах, не откажется от собственных планов, если результатом отказа не явится лишний фунт в его кармане. Демонстративная эгоистичность Доджа странным образом работала на его имидж; его вера в собственную значительность передалась и Джесс. Додж позиционировал себя ветераном целого ряда военных операций, однако для участия в них ему не требовалось даже сползать с софы, обитой кошмарным черным плюшем. Единственное, что требовалось, – пялиться в экран и мочить врагов под косяк и пиво.
Когда они познакомились, Джесс работала в одном манчестерском полуподвальном баре, а по субботним вечерам в нем же и пела. Мечтала накопить достаточно, чтобы снять собственную квартирку. Лиза, новая сожительница отца, едва терпела Джесс. Джесс Лизу не винила – до ее появления каждый из двоих Лизиных малышей имел собственную комнату.
Если бы не пение, если бы в жизни Джесс были только барная стойка да теснота отцовского жилища, она бы точно свихнулась. А так каждую субботу в течение пары часов Джесс могла верить, что ей что-то светит, что ее мечте суждено сбыться, что она когда-нибудь станет звездой – как и пророчила бабуля. Правда, все остальное время столь же реальным Джесс представлялось собственное путешествие на Марс.
И тут появился Додж. Просто возник за кулисами и весь вечер наблюдал за ней. Оценивал. Прикидывал. Потом сказал, что знаком кое с кем в Лондоне – и Джесс мигом поверила. А Додж разливался соловьем – швырялся названиями городов и клубов, именами диджеев. Пускал пыль в глаза. Звездную пыль. Потом притиснул Джесс к стене в коридоре и давай плести: он-де о ней позаботится, поможет реализоваться. У нее-де голос такой, что крышу сносит, и внешние данные под стать. Джесс решила: Додж ее неоновые мечты осуществит. Голова закружилась, дыханье сперло.
Ничего, конечно, Додж не сделал. Насчет влиятельных друзей и связей в шоу-бизнесе он наврал. Хуже того, постепенно к Джесс пришло понимание, что и сама она требуется Доджу для имиджа – будто очередная цацка, будто гаджет какой-нибудь. Потому что на ее счет можно отпускать в пабах липкие шуточки и собирать дополнительные денежки на оплату кабельного телевидения, бензина и прочих «дорожных расходов». Что Додж ее не любит, было ясно еще в Манчестере. Это всякий понял бы, у кого есть хоть одна извилина. Когда любят, не тащат предмет обожания за волосы на кровать; но Джесс почему-то поверила извинениям Доджа и почему-то чувствовала себя польщенной. Как же – сдержаться не смог, такую всепоглощающую страсть она ему внушила. Тогда она уже знала – это не любовь, но до чтения писем Дэна Росински не представляла, а что же такое любовь.
Со вздохом Джесс уселась на кровати. Интересно, мужчины вроде Дэна Росински совсем перевелись в мире? Наверное, Дэн – последний представитель вымирающего вида.
Вымирающего? Джесс похолодела. Потом ее бросило в жар. В прихожей лежит письмо. «Вечность подходит к концу… Врачи говорят, мне недолго осталось…»
Небо темное, но за крышами, увенчанными трубами каминов, розовеет тоненькая полоска заката. Магазины еще не закрылись. Джесс успеет купить писчую бумагу, конверт и свечи.
Она прочла достаточно писем Дэна Росински. Пора написать ему ответ.
Глава 17
Поезд был грязный и переполненный, как и все поезда военного времени. Стелла шла по вагонам, стискивая зубы и притворяясь, что не слышит свиста и окриков солдатни. Хорошо бы усесться так, чтобы в непосредственной близости не было военных.
Наконец она углядела свободное местечко в купе, где, кроме двух спящих матросов, была только перепуганная женщина с двумя детьми. Лишь разместив на полке свой чемоданчик и усевшись, Стелла заметила, что младший ребенок зеленовато-бледен.
– Укачало, – со вздохом пояснила мать. – Мы в Мейдстоуне сели. С тех пор как тронулись, бедолагу уже три раза вырвало. Зачем только я его завтраком кормила! Столько хлеба с маргарином коту под хвост.
Стелла скроила улыбку, недоумевая, как сразу не почувствовала омерзительного запаха рвотных масс, и прикидывая, очень ли неприлично будет сразу пересесть. А может, лучше дождаться следующей станции, сойти и уехать обратно в Лондон? Зачем вообще она здесь? Стелла отвернулась к окну в надежде, что женщина не попытается продолжить разговор.
На всех станциях сняли таблички с названиями. Стелла чувствовала себя дезориентированной еще больше, чем обычно. В оконном стекле смутным пятном отражалось ее лицо, такое же бледное с прозеленью, как и у злополучного малыша. Поезд въехал в тоннель, и отражение стало четче, наметились темные омуты глаз.
Нелепую соломенную шляпку, недавно обнаруженную Адой в мешке с гуманитарной помощью для беженцев, Стелла сняла. Да что там шляпка! Нелепы, жалки и комичны сами ее потуги на элегантность. Невозможно быть элегантной в перелицованном платье с чужого плеча. Боже, что она делает? Рискует всем, о чем мечтала, – домом, безопасностью, семейной жизнью, – ради чего? Ради интрижки, которая закончится вместе с выходными? Ясно же, что янки с самого начала этого добивался, грамотно вел подготовку, письма сочинял исключительно, чтобы переспать со Стеллой. Он ведь ее совсем не знает. Два несчастных поцелуйчика – разве этого достаточно, чтобы влюбиться без памяти?.. Вспомнив, что под платьем надета скользкая шелковая сорочка, воплощение греха, Стелла запаниковала. Возможно, Дэн Росински, увидев Стеллу в этой сорочке, проникнется к ней отвращением – так же как Чарлз. Боже…
– Милочка, вам дурно? Вас тоже тошнит, да?
– Нет, мне просто нужно в туалет, – пробормотала Стелла, поднимаясь.
Туалет оказался занят, и Стелла побрела, качаясь, в другой вагон – мимо солдат, курящих в форточки, передающих из рук в руки засаленные открытки с полуголыми красотками.
В тесной кабинке воняло еще хуже, чем в купе. Стелла погляделась в зеркало.
«Отступать поздно. Теперь изволь идти до конца».
Из сумочки она достала помаду, насильно втиснутую Нэнси (они выходили вместе, якобы направлялись на долгожданную встречу с придуманной матерью). Сняла колпачок. Как там пишут в дамских журналах? «Отважьтесь на алый цвет»?
Стелла неловко накрасила губы. Болезненно-бледное лицо стало чужим, будто маленькая девочка добралась до маминой косметики. Стелла испугалась, предприняла попытку избавиться от помады. Жирный слой стерла, а цвет остался, как пятно после неудачной стирки.
В дверь забарабанили, Стелла, извиняясь, выскочила из туалета. Вернуться в купе было выше ее сил, она осталась у открытого окна. В лицо хлестал тугой ветер. Скоро уже. Кембридж близко от Лондона, потому-то его и выбрали. И вот поезд сбрасывает скорость, за окном проплывают дома, садики с развешанным бельем и овощными грядками.
Через несколько минут вокзал. Стелла зашла в купе забрать чемоданчик, и вонь едва не сшибла ее с ног. Несчастная женщина носовым платком тщилась стереть с сиденья свежие пятна. Стелла схватила вещи, выскочила в коридор.
По мере того как поезд замедлял ход, масса встречающих распадалась на отдельные лица. Наконец, тяжко вздохнув, будто от усталости, поезд остановился.
Стелла мешкала, всех пропускала. На бесконечную секунду осталась одна в вагоне перед открытой дверью. Появился проводник:
– Приехали, деточка. Кембридж. Сходить будем или как?
Пока Стелла колебалась, людей в форме цвета хаки прибыло, точно воды в момент прилива. Холодея и чувствуя, как из-под мышек по бокам струится пот, Стелла вглядывалась в лица. Что, если он не пришел ее встречать? Что, если он пришел?
Он был на месте.
Подпирал, руки в брюки, стену возле автомата по продаже шоколадных батончиков. Увидев Стеллу, выпрямился и не спеша зашагал к ней. Лицо было серьезно, улыбка – нежна, Дэн явно уловил неуверенность Стеллы. А может, он и сам боится?
– Я рад, что ты приехала, – грустно сказал он, беря у нее саквояж. – Стою тут и думаю: сейчас вместо тебя Нэнси десантируется. Нет, она очень славная, только я-то не с ней планировал отпуск провести.
Ничего похожего на воссоединение влюбленных, которые Стелла и Нэнси столько раз видели в кино. Но ведь и сама Стелла – не голливудская актриса, не ослепительная дива в безупречном платье, с отрепетированной беззащитностью лица. Дэн не попытался поцеловать ее, даже за руку не взял. Так они и вошли, почти порознь, в здание вокзала – будто в китовую пасть, так и вышли в чужой город.