Моран – на больничной койке, с поджатыми коленками.
Уилл стряхнул наваждение, взъерошил волосы. Ничего хорошего в одиночестве нет. Нельзя человеку быть одному. Сразу накатила тоска по Джесс. Приступ был сильнее, чем предыдущие, поверг Уилла в замешательство. Он взглянул на экран лэптопа, пошевелил мышь. Выскочил сайт с данными Нэнси Прайс. Уилл кликнул по нему, надеясь отвлечься.
Первым открылся список воспитанниц Вудхиллского приюта. Скриншот архива. Уилл просматривал его тогда, в конторе, но появилась Бекс и помешала. Имена, даты рождения всех девочек, числившихся в приюте в 1932 году, были записаны каллиграфическим почерком.
Уилл напрягся от внезапной мысли: вдруг у Нэнси Прайс имелись-таки братья или сестры? Альберт говорил, она сирота, росла без родителей, но ведь у ее отца и матери могли быть и другие дети.
Уилл даже выпрямился на диване. Стал высматривать в списке других носителей фамилии Прайс. И тут взгляд зацепился за новое имя. Уилл даже вздрогнул.
Стелла Холланд.
Стелла. Не самое редкое имя, конечно, и все-таки… По спине пробежал холодок. Стелла Торн дружила с Нэнси Прайс – иначе не доверила бы ей своих бесценных писем. И весьма вероятно, что дружба началась в детстве… Уилл прокрутил список до конца. Он искал других девочек по имени Стелла. Таковых в Вудхиллском приюте в тридцать втором году не было.
За неполных пять минут он загрузил соответствующий сайт, ввел новую информацию и стал ждать результатов. Он их дождался. Стелла Элизабет Холланд венчалась с преподобным Морисом Чарлзом Торном в августе сорок второго года в лондонском округе Миддлсекс.
Две женщины у барной стойки даже прервали разговор, уставились на Уилла – так громко и удовлетворенно он выдохнул «Есть!».
– Извините, – бросил Уилл, не отрывая взгляда от экрана.
Ладони вспотели, пальцы не слушались, дрожали. Только со второй попытки удалось напечатать в поисковике девичью фамилию Стеллы.
Уилл ждал результатов, переваривая последнюю информацию. А она была следующая.
В апреле сорок четвертого года Стелла Торн разрешилась от бремени. В графе «Отец» значился не Дэн Росински, а Чарлз Торн.
Глава 30
Схватки Стелла встретила почти с радостью. Столько месяцев она набухала болью, подобно туче, – и вот гроза разразилась. Стелла боялась родов, но была морально готова к страданиям – теперь по крайней мере они обретут голос. Стелла кричала, выпуская скорбь, отчаяние, гнев, которые все это время вынашивала, как второе, невидимое дитя.
Однако боль продолжалась, она и не думала отпускать. Спирали боли раскручивались подобно сюжетным поворотам ночного кошмара, от которого нет пробуждения, нет спасения. Боль поглотила все, даже само время. В безжалостных челюстях дни стали неотличимы от ночей, сжеваны; сам вопль Стеллы, окрашенный кровью, не имел ни конца, ни пауз.
Появлялись и исчезали лица: Чарлз, Ада, Нэнси, доктор Уолш. Дэна не было. Дэн не приходил, даже когда Стелла, собрав последние силы, заклинала: явись! С распятия смотрел Христос, деревянно выражал сочувствие, которое постепенно трансформировалось в скуку. «Больно? – будто спрашивал он. – Только мне не рассказывай».
А потом по неведомой причине Христос исчез. Заодно исчезли зеленые стены и уродливые шторы, и над Стеллой замелькали новые лица, погнали ее по туннелям с бесчисленными рукавами, ответвлениями, тупиками. В довершение мучений невидимые руки проникли в утробу и принялись выкручивать содержимое, точно выстиранные простыни, а другие руки держали Стеллу под мышки и раздвигали ей ноги, пришпиливая к койке, словно бабочку.
«Непотребство. Мерзость. Неправедники Царства Божия не наследуют». Некто снова надругался над телом Стеллы. Она не видела, кто он, потому что нижнюю часть лица скрывала маска; впрочем, вряд ли это был Чарлз. Появился шприц. Значит, они решили проткнуть Стелле живот, проткнуть этот огромный тяжелый шар. Да, именно так, иначе зачем такая длинная игла? Стелла хотела заткнуть уши, предохранить их от хлопка, но тяжелые руки не поднимались, а в глазах темнело.
Когда она вновь открыла глаза, было по-прежнему темно, болевой шторм миновал. Стелла лежала на спине, но не чувствовала привычного давления на диафрагму. Тело сдулось, сделалось пустой оболочкой. Откуда-то доносился тонкий, пронзительный, заливистый крик. Когда Стелла села на кровати, внутри у нее хлюпнуло и потекло вниз, как если бы лежащую бутылку с жидкостью поставили на попа. Когда же Стелла поднялась на ноги, жидкость пришла в движение, ватная прокладка между ног, и без того влажная, стала хоть выжми.
Чуть живая, Стелла миновала ряды кроватей с белыми глыбами на них, выбралась в гулкий коридор. Вдали, в самом его конце, что-то тускло светилось, и Стелла, вытянув перед собой руки, будто моля о подаянии, побрела на этот огонь.
Крик не смолкал, наоборот, становился громче и настойчивее. На вахте никого не было. За стеклом рядами стояли детские кроватки с холщовыми бортами, в каждой – спящий младенец. При виде новорожденных что-то странное произошло в теле Стеллы: в сосках началось щекотное покалывание, вроде того, что умел вызвать Дэн, только острее, жестче. Гораздо жестче.
Позади послышались торопливые шаги – к Стелле спешила дежурная сестра.
– Миссис Торн! Вы зачем поднялись с кровати? – В голосе звучала досада. – Вам нельзя вставать. Вы потеряли много крови. Господи! Да вы до сих пор кровите, вон, вся рубашка мокрая! Ну-ка, давайте я вас в порядок приведу.
Выговор был правильный, видно, сестра получила хорошее образование, но за руку она взяла Стеллу грубо, больно.
– Мой сын плачет! Я же слышу! Покажите мне его! – Стелла попыталась вырваться. – Я хочу видеть моего сына!
– Успокойтесь, миссис Торн. Что за чепуха! Это не ваше дитя плачет. И вовсе не сын у вас, а дочь. Вон она, смотрите сами – спит, как ангел. А теперь пойдемте-ка обратно в палату.
С неожиданной силой Стелла высвободилась, прижала ладони к стеклу, стала всматриваться. Сквозь запотевшее стекло она не сразу различила свою девочку, спеленатую, как кокон. Дочка Стеллы была заметно крупнее других младенцев. На личике, круглом, как луна, расплылся лиловый кровоподтек.
– Что с ней? Что это за пятно?
– Обычный синяк, не беспокойтесь. Ваша дочь легко отделалась, да и вы тоже. Роды были – не приведи Господи. Все закончилось так, как закончилось, только благодаря доктору Инграму.
Фамилию Инграм сестра произнесла с придыханием, и Стелле начало казаться, что сама она не имеет к процессу родов никакого отношения.
– Доктор Инграм уже приготовился кесарево делать, но потом решил наложить щипцы. Как видите, удалось. Кровоподтек на личике – ерунда, рассосется. Ну, довольно болтать. Ступайте в постель.
Стелла нехотя дала себя увести. Лежа под хрусткой от крахмала, похожей на бумагу больничной простыней, она беспрестанно ощупывала собственную скулу. Непотребство. Чарлз, наверное, хотел сына, а Стелла родила дочь. Будет ли он любить девочку?
«Какая разница? – гневно думала Стелла. В следующий миг ее сердце преисполнилось нежностью. – Моя доченька. Только моя. Я буду любить ее за двоих. За отца и за мать. И за целый мир».
Родильное отделение представляло собой особый замкнутый мирок. Мужчинам сюда доступа не было. Лишь один час в сутки, вечером, появлялись те немногие отцы, что остались в тылу; входили боком, сидели как на иголках. Здесь, в родильном отделении, война казалась чем-то далеким, почти нереальным – в то время как весной сорок четвертого англичане были объяты чувством, что война не кончится никогда. Роженицы, сидя на кроватях, преспокойно вязали, да не солдатские грубые носки, а миниатюрные чепчики и пинетки. Уютно шелестела в пальцах молодой матери мягкая лиловая или бежевая нитка – на приданое младенцам пускали довоенные кардиганы из ягнячьей шерсти. Приладив дитя к соску бледной, в синих прожилках, молочной железы, женщина начинала разговор, его тут же подхватывали. Многодетная Хильда Гудолл не уставала давать советы неопытным мамашам.
– Что бы там сестры ни говорили, милочка, а я по опыту знаю: нельзя спящее дитя будить лишь затем, чтоб накормить его. Уж поверьте мне: когда малыш проголодается, он даст вам знать. Так что не подхватывайтесь среди ночи сами и дитя не тревожьте. И вам, и ему необходим сон.
Хильда, огромная, дряблая, как молочное желе, только что произвела на свет седьмого ребенка. Она утверждала, что отдыхает от остальных, только пока рожает очередного. Женщины в палате скоро поняли, что имеет в виду Хильда, когда вечером в палату ввалился целый выводок чумазых, шумных Гудоллов. Именно юный Рэймонд, последнее дополнение к выводку, и разбудил Стеллу в ту ночь.
По сравнению с Гудоллами ее девочка казалась сущим ангелом. Когда бы ее ни принесли на кормление, малышка крепко спала. Другие матери обсуждали цвет глаз своих младенцев, и Стелла вдруг сообразила, что не может ответить на простой вопрос: а у ее дочки глазки тоже темно-голубые, как у большинства грудничков? Девочка лежала у нее на руках вялая, пассивная, сомкнутыми веками будто отгораживаясь, защищаясь от мира. Она не тянулась, как другие малыши, ротиком к материнскому соску, не причмокивала, не размахивала крохотными кулачками, да и молоко тянула еле-еле. Чуть напряжет ротик, а через минуту словно забывает, что нужно кушать, и, глядишь, уже дремлет. Поначалу Хильда уверяла Стеллу: как только прибудет молоко, девочка изменится. Но случилось наоборот. Молоко начинало прыскать струйками ровно в тот момент, когда девочка совершенно теряла интерес к материнской груди. Малышка чуть не захлебывалась, кривила забрызганное молоком личико, хныкала. Плач у нее был особенный – будто кошка мяукает. Стелла сразу научилась отличать его от звуков, издаваемых другими младенцами.
Сестры только хмурились, забирая девочку.
– Странная она все-таки, – не уставала твердить Хильда. – Голова-то, голова какая огромная. Не удивительно, что вы, милочка, насилу разродились.