После, когда пульс почти пришел в норму, а Джесс перестала дрожать в его объятиях, она ему сообщила, что наконец-то поняла, почему из-за секса поднимают столько шуму.
– У меня такого никогда не было. Я никогда не думала, что так вообще бывает.
Одна мысль о ее словах вызвала желание вскочить с постели и исполнить танец голого победителя, и показать букву «V» холодной как ледышка Милле, со скучающим видом ожидавшей от Уилла каких-то нечеловеческих порывов. Ее кислая мина, честное слово, действовала на потенцию чуть ли не более пагубно, чем пресловутые антидепрессанты. Теперь Уиллу казалось, что аморфное чудовище, тенью нависавшее над ним в течение долгих пяти лет, наконец-то повержено.
В лунном свете плечо Джесс отливало жемчужным блеском. Уилл погладил хрупкую ключицу, ощутил прилив нежности. Вспомнил песню, которую Джесс пела в самом начале вечера – «Как ты прекрасна сегодня», – и принялся мурлыкать этот мотив в ее шелковистые теплые волосы. Джесс шевельнулась, вздохнула, прильнула к Уиллу, чуть выше закинула ногу ему на бедро. Пожалуй, высоковато для комфортного сна. Нет, теперь ему точно уснуть не грозит.
Вещи, принесенные Уиллом из машины, лежали на полу, возле стола. С кровати ему виден был коричневый конверт, венчавший сумку Джесс. Очень осторожно Уилл высвободился из ее объятий, встал, забрал бумаги и вернулся с ними в постель. Устроившись на самом краешке, чтобы не тревожить Джесс, он стал читать при лунном свете.
– А вот и завтрак.
Когда Уилл вошел, Джесс закрыла глаза – пусть думает, что она еще спит. Сквозь ресницы она наблюдала, как Уилл ставит поднос на стол; постепенно адаптировалась к его красоте, чтобы не покраснеть, как школьница, при прямом взгляде на него.
Пока он ходил за едой, Джесс рассмотрела наконец фотографии. Запечатлен на них был главным образом Уилл – более юный, по-мальчишески худощавый, в разной обстановке. На вечеринках, на ослепительно-белых пляжах, за игрой в регби он выглядел одинаково – красивый парень из благополучной и состоятельной семьи, представитель привилегированного класса. Не чета Джесс.
– Я принес кофе и круассаны. Правда, они малость подостыли, но я не стал разогревать в микроволновке – хотел поскорее смыться. Внизу опять все по высшему разряду – столовое серебро, льняные салфетки. Я подумал, лучше тебе здесь, в спальне, перекусить.
Джесс села, стыдливо натянула одеяло по самый подбородок. Должно быть, Уиллу за нее неловко, отсюда и завтрак в постель. На одной из фотографий он в черном фраке, с галстуком-бабочкой, обнимает ухоженную блондинку в платье без бретелей. Ее-то, уж конечно, он усаживал завтракать вместе со своими родителями.
– Если предпочитаешь пойти вниз, я не возражаю, – пробормотала Джесс, пытаясь устроиться в подушках и удержать на груди одеяло. – Я здесь побуду.
– По мне, приятнее завтракать с тиграми в лондонском зоопарке, – сообщил Уилл, доставая из комода футболку. – Вот, надень, если хочешь.
Футболка была бледно-розовая, с перекрещенными веслами и надписью «Гребной клуб Линдер». Уилл тактично отвернулся, пока Джесс ее натягивала. После близости, соединившей их всего несколько часов назад – или, может, из-за близости, – теперь оба чувствовали смущение. Прошлой ночью физическое желание и эмоциональное напряжение сделали Джесс совершенно беспомощной. Реакцией на ласки Уилла стали слезы. Джесс знала – это ищут выход недавние нужда, унижение, боль. Рыдание вырвалось из самой глубины ее души. Никогда прежде она не испытывала подобного, Уилл открыл ей новые эмоциональные горизонты, полностью переформатировал ее. После оргазма Джесс самой себе казалась хрупкой, словно ее разобрали на составляющие и опять собрали. В мироздании открылась щель, Джесс успела разглядеть райские кущи.
Уилл уселся на кровать и протянул ей кружку с кофе. Джесс взяла ее, не подняв глаз.
– Спасибо.
– На здоровье. Боюсь, я должен сделать одно признание.
Джесс отпила глоток, дала себе слово, что не выдаст эмоций мимикой. Вот оно, что и требовалось доказать. Сейчас Уилл выдаст примерно следующее: нам было хорошо вместе, но продолжать отношения вряд ли имеет смысл. Конечно, будучи воспитанным человеком, он предложит остаться друзьями.
– Этой ночью мне не спалось. Не знаю почему. То есть знаю: я не привык, что рядом со мной находится восхитительная, прелестная, сексуальная девушка. Я не спал от счастья. И вот я позволил себе просмотреть документы, которые ты вчера получила из архива. Конечно, надо было дождаться утра и прочесть их вместе. Поэтому я и прошу прощения… Я не понял – а что смешного? Джесс, почему ты хихикаешь?
– Так просто…
Джесс стиснула губы, проглотила смешок, но в груди тотчас зародился новый. От него разрумянились щеки, засветились глаза.
– Ты ничего ужасного не совершил. Обнаружил что-нибудь интересное, да?
– Вроде бы. Оказывается, дочка Стеллы умерла в больнице под названием «Лейтон-манор».
– Ну и что? То есть я хочу сказать, очень многие люди умирают в больницах. Сначала заболевают, а потом…
– Эта больница – совсем другого сорта.
Уилл поднялся, шагнул к столу, включил компьютер.
– Вот, я разузнал. Больница находится в одном из лондонских пригородов, милях в пятидесяти отсюда. Здание Викторианской эпохи, название «Лейтон-манор» это заведение получило только в тридцатые годы. А до того времени называлось приютом для слабоумных.
– Что-то вроде психиатрической лечебницы, да?
– Не совсем. Вот послушай, я тебе вслух прочту… – Уилл кликнул по ссылке, открылся текст. Когда Уилл начал читать, выражение его лица изменилось. Веселость, самоирония, довольство, сквозившие в его глазах еще минуту назад, уступили место смущению и даже страданию. – «Больница была построена с расчетом на одну тысячу двести пятьдесят пациентов, которые размещались в десяти корпусах. При больнице имелись хозяйственные объекты, как то: прачечные, мастерские, ферма и огород. Во время Первой мировой войны среди пациентов были солдаты с психическими травмами, полученными в ходе боевых действий. Во время Второй мировой войны часть помещений отдали контуженым из мирного населения, а также венерическим больным, хотя большинство пациентов по-прежнему составляли люди, именуемые „умственно отсталыми“ или „необучаемыми“. Среди них было много детей, от которых отказались родители, не имевшие средств или желания воспитывать такого ребенка в период, когда психические расстройства и неспособность усваивать знания согласно общепринятым программам считались клеймом».
– Я не понимаю! – Джесс даже кофе пить перестала. Новая информация никак не вязалась с образом Стеллы. – Это же… кошмарно.
– Еще бы.
В голосе Уилла появились нотки, которых Джесс раньше не слышала.
– Статья без подробностей. Написано только вот что: «Правда об условиях содержания стала раскрываться лишь в семидесятые-восьмидесятые годы благодаря группе активистов – родителей и близких таких детей. Их стараниями были проведены реформы. В девяностые годы XX века больницу закрыли, старые здания, похожие на бараки, снесли, чтобы построить новые небольшие корпуса, где атмосфера приближена к семейной». Впрочем, Дэйзи Торн до этих благих перемен не дожила, – с горечью подытожил Уилл.
– Но почему она вообще туда попала? – Джесс даже головой тряхнула. – Ведь ради Дэйзи Стелла отказалась от… от всего! От будущего! А потом вдруг взяла да и сдала дочку в этакое заведение!
Уилл тяжело вздохнул, обмяк на вертящемся стуле. Губы у него побелели, глаза стали темными и непроницаемыми.
– Тут все сказано. В те времена психические расстройства и трудности с обучением действительно были клеймом на всю семью. Даже более крупным и ярким клеймом, чем сейчас. – Он горько усмехнулся. – Это многое объясняет. Уж мне-то поверь.
Сердце у Джесс екнуло, забилось в ребра, будто желая сломать эту клетку, вырваться. Потому что Джесс начала догадываться.
– Уилл, неужели ты…
– Прости. – Он уронил голову в ладони, взъерошил волосы. – Я должен был сразу признаться. Психическое расстройство – не та тема, которой можно запросто коснуться в разговоре. Вообрази: обсуждают твои приятели новый фильм или спектакль, а ты вдруг этак небрежно возьмешь да и бросишь: «Вот когда я в Ридсмирской лечебнице валялся…» Миг – и от тебя бегут с воплями, как от зачумленного. Я провел там полгода; родители не знали, как объяснять мое отсутствие на светских приемах. Бедняги! Действительно, не скажешь ведь гостям: «Наш Уилл рассудком повредился, пришлось его изолировать, накачать химией до полного…»
Договорить Джесс ему не дала. Она вскочила с постели, бросилась к Уиллу, взяла его лицо в ладони и пресекла поток слов поцелуем. Сердцу, переполненному состраданием, было слишком тесно в груди. Джесс целовала Уилла нежно, страстно, самозабвенно, снова и снова, пока не почувствовала, что напряжение оставило его, пока его сильные, восхитительные руки не стиснули ее в объятиях.
– Я бы не убежала. Я никогда не убегу. Никогда тебя не брошу, – поклялась она. Прижалась лбом к его лбу, заглянула в глаза, подобные двум темным, потревоженным омутам. – Давай ляжем, и ты мне все-все расскажешь.
В Лондон они возвращались молча. Потому что слова иссякли, пока Уилл рассказывал, как сверкающее зеркало его жизни треснуло, а потом разлетелось на тысячи острых, наповал разящих осколков. Их пришлось собирать, подгонять один к другому – трудная была работа. Джесс внимательно слушала, обнимала его, гладила по голове, пока не поняла: колодец вычерпан до дна. Тогда, изнемогая от нежности, Джесс продемонстрировала Уиллу, что новая информация о нем не имеет никакого значения для их отношений и что он отныне не одинок.
Прощание с родителями было на сей раз лишено привычного негативного шлейфа, который раньше неизменно преследовал Уилла до самого Лондона. «Спитфайр» исправно глотал милю за милей; по мере приближения к дому Уилл все чаще ловил себя на попытках растянуть поездку. Он еще столько должен сказать Джесс. Например: «Благодаря тебе мой самый страшный ночной кошмар превратился в лучшие сутки моей жизни» или: «Когда мы снова увидимся?» Уилл не представлял, как произнести нечто подобное, не показавшись жалким. А другие слова – более умные, или самоироничные, или нежные – не шли на ум, потому что рука его лежала на теплом бедре Джесс.