– А вы ничего не знали.
– Даже не подозревала. Так шли годы. Потом все открылось, однако целых двадцать лет я тащила бремя утраты и вины. Поэтому-то я не могла поехать к Дэну, даже когда Чарлз умер. Да, я освободилась, но знала, что не имею права на счастье.
Стелла опять замолчала. Ей вспомнилось одно из первых писем Дэна: «Стелла, не корите себя, не надо… чувство вины недалеко ушло от злобы и зависти. Оно отравляет счастливые моменты, внушает человеку, что он недостоин счастья…»
Это письмо Стелла перечитывала сотни раз, а потом спрятала в коробку, вместе с остальными письмами, и отдала Нэнси. Не только на хранение, но и чтобы никогда больше их не читать. Дэн предлагал прощение, на которое у Стеллы не было никаких прав.
– Как вы узнали о поступке Чарлза?
– Когда Чарлз умер, я разбирала его бумаги и наткнулась на заявление, подписанное им и доктором Уолшем. Еще были письма из «Лейтон-манор» – требование денег на одежду для Дэйзи, сообщение, что она заболела корью и прочее. Все бумаги Чарлз вложил в конверт с моим именем. Вероятно, он сохранил их в приступе великодушия, ведь прочие документы – как и себя самого – Чарлз уничтожил.
– Он покончил с собой?
– Да. Ведь все эти годы он тоже тащил бремя вины, хоть и втайне от меня. В какой-то момент бремя стало неподъемным. Чарлз не выдержал. Коронер проявил доброту, которой Чарлз не заслуживал. Объявил, что смертельная доза снотворного была принята Чарлзом по ошибке. Что он просто не рассчитал.
– Причина смерти – роковое стечение обстоятельств, – тихо произнес Уилл.
– Именно. Согласитесь, констатировать такое было очень гуманно со стороны коронера, ведь самоубийство – страшный грех.
Сама Стелла определила бы причину смерти как отравление. Двадцать таблеток снотворного плюс двадцать лет с чувством вины.
– Значит, вы все-таки нашли Дэйзи, – вмешалась Джесс, чтобы вернуться к основной теме. – Как вы встретились с ней? Как это было?
– У меня чуть сердце не разорвалось.
Рассказывать о первой встрече с дочерью Стелла привыкла. В течение многих лет она почти ни чем другом не говорила, она излагала эту историю всякому, кто соглашался слушать. Пыталась донести до людей правду, размахивала, фигурально выражаясь, знаменем перед теми, кто отворачивался, зажмуривался, отрицал.
– В мое время помещать детей в подобные заведения считалось правильным. Но в каких условиях содержались эти несчастные! Вы представить себе не можете – и слава богу! С больными детьми обращались как с животными, привязывали к кроватям, чтобы не напрягаться, не поднимать их утром, не одевать, не умывать, не кормить завтраком.
Несмотря на то что фразы давно сложились в голове, что интонации были продуманные, а акценты – выверенные, история по-прежнему причиняла Стелле боль.
– Конечно, я хотела сразу забрать Дэйзи, увезти далеко-далеко от этого кошмарного места… Увы, для родной дочери я была чужим человеком. Дэйзи выросла, не зная ни материнской любви, ни хотя бы адекватного отношения. Она была полностью замкнута в себе. Просто обнять ее я смогла лишь через год посещений и трудов – настолько Дэйзи дичилась людей. Еще два года понадобилось, чтобы Дэйзи заговорила. Она забыла человеческую речь, ведь никто никогда с ней не разговаривал. Я делала все, что было в моих силах, и не только для дочери, но и для всех пациентов. Много времени уделяла детям – играла с ними, беседовала. Это стало смыслом и главным делом моей жизни. Вернувшись из «Лейтон-манор», я садилась за письма. Я писала в разные инстанции, задавала вопросы, предъявляла требования – словом, всячески мешала чиновникам работать по-старому. Мне удалось кое-чего добиться. Дэйзи умерла, когда ей только-только сравнялось тридцать шесть. У нее было больное сердце. К тому времени «Лейтон-манор» совершенно преобразился, стал для пациентов домом. Но сколько по всей стране оставалось подобных заведений, а значит, и работы для меня! Я учредила фонд, получила официальный статус консультанта. В молодости я и не мечтала, что буду заниматься такими делами.
– Вас наградили орденом Британской империи, – торжественно сказал Уилл. – В Интернете нет информации о Стелле Торн, зато полно статей о Стелле Дэниэлс. Я нашел даже ваши фото в королевской резиденции.
Стелла засмеялась – восторг в голосе молодого человека растрогал ее.
– Когда Чарлз умер, я сменила фамилию, потому что больше не чувствовала себя забитой, беспомощной девочкой. Что касается ордена, меня не отпускает ощущение, что я не заслуживаю такой чести. Я ведь руководствовалась личными мотивами. Старалась ради Дэйзи, хотела искупить вину. Хотела заполнить пустоту, оставшуюся после Дэна.
– Вы – удивительная, – тихо молвила Джесс. Поднялась, обняла Стеллу. – Нет, правда. Вы – чудо. Я таких людей еще не встречала.
Стелла обняла ее в ответ, прослезилась.
– Нет, милая, ты ошибаешься. Я была самой обычной женщиной, а под конец жизни мне повезло, и только. Я нашла дочь, я нашла силы заговорить.
Высвободившись из объятий, Стелла смахнула слезы, рассмеялась.
– Давайте-ка я вам чаю сделаю, а то этот давно остыл…
Но подняться она не успела – Уилл оказался проворнее.
– Я сам поставлю чайник. Мы и так уже вас утомили, миссис Дэниэлс.
Они сидели в круге света, защищенные от густых сумерек, и пили свежий горячий чай. Пошли другие истории – о матери Джесс, которая, подобно Нэнси, отстранилась от своей дочери; о парне, который, подобно Чарлзу, изнасиловал доверившуюся ему девчонку. Стелла не переставала удивляться, как много общего у нее с Джесс – представительницей другого поколения. Хорошо, что Джесс открылась ей.
Когда чай был выпит, Уилл и Джесс взялись за посуду. Джесс мыла чашки, Уилл вытирал их.
– Дэн утверждает, что после войны написал вам гору писем, – сказала Джесс. – Чтобы вы знали: он вас любит и ждет. Наверное, Нэнси эти письма выбрасывала. Как у нее только рука поднималась на такое?
Стелла чувствовала себя неважно. Она столько говорила сегодня, что голос сел, вдобавок начиналась мигрень.
– Нэнси была из тех, кто думает прежде всего о себе. Она не знала жалости и всегда делала исключительно то, что соответствовало ее интересам. Видимо, Нэнси боялась, что я решусь бросить Чарлза и уехать к Дэну, а Вивьен отошлю обратно к ней. Или что Дэн вздумает переселиться в Англию и потребует освободить дом на Гринфилдс-лейн…
«Впрочем, возможно, Нэнси думала обо мне». Умозаключение появилось бог знает откуда – вот как эта ночная бабочка, что возникла из темноты, впорхнула в открытое окно и бьется в абажур. Ведь Нэнси видела Стеллу в психиатрической лечебнице, наблюдала, какого труда Стелле стоило вернуться в нормальный мир. Сама отнюдь не склонная углубляться в психологию, Нэнси – этакий образчик здравого смысла – решила раз и навсегда, что письма Дэна будут только расстраивать Стеллу и, чего доброго, снова подведут ее к роковой черте. Соорудив эту теорию в собственной голове (и в собственных интересах), Нэнси искренне поверила, что спасает подругу.
Да, наверное, так и было. Теперь уже не узнать – Нэнси мертва, как и многие другие люди, названные нынче Стеллой вслух впервые за полвека.
В оконном стекле отражалась кухня, плавно двигались силуэты Уилла и Джесс. Полушепот этой парочки Стелла слышала будто сквозь водную толщу. За пределами дома сгущалась ночь. Стелла зависла между настоящим и прошедшим, между ярко освещенной кухней и темным садом.
Встреча с Уиллом и Джесс утомила Стеллу, но она была довольна, что выговорилась. Ей определенно полегчало, словно она сбросила тяжелое пальто, которое таскала на себе в течение долгого душного дня. Озвученные события ее жизни предстали в ином свете, Стелле они казались похожими на бусины в ожерелье: каждая – самостоятельный предмет. Выяснилось, что, нанизанные на нить времени, они являют собой неизменяемую последовательность. Помимо надтреснутых, полурасколотых бусин имеются и гладкие, цельные, идеальной формы. Закрываясь молчанием от дурного, Стелла совершенно напрасно позабыла о хорошем.
Кошка дремала, грея колени. У Стеллы тоже глаза слипались. Она устала бодрствовать. Опустила веки, как когда-то давно опускала плотные шторы. Затемнение – полезная штука. Можно без помех навести порядок в мыслях, в воспоминаниях. Удивительно, до чего это занятие похоже на распаковывание ценных безделушек, завернутых в папиросную бумагу. Вот Нэнси, постоянно разрывающаяся между великодушием и завистью, поддергивает голубое атласное платье, чтобы вытащить из-за чулочной подвязки пачку сигарет, поглощает консервированные персики, хвалится элегантным пальто. Все это было как вчера – краски ничуть не поблекли, контуры не размылись. Вот Ада в цветастом переднике, способная даже при карточной системе соорудить из пустяка шляпку, пудинг и хорошенькое платье. Вот прожорливый Эрнест Стоукс, вот Фред Коллинз с неизменным фотоаппаратом. Марджори и ее сконы. Хильда Гудолл, многодетная и многоопытная мать. Дэн.
Дэн…
Мелькание кадров прекратилось, пленка оборвалась.
Нельзя сейчас заново прокручивать в уме воспоминания, связанные с Дэном. Потому что воспоминаний Стелле мало. Как бы ни были они бесценны, как бы ни были прекрасны, хочется большего.
Она взяла последнее письмо Дэна, прижала к щеке. После многих лет жизни и работы в приходском доме Стелла, как и в ранней юности, не слишком ладила с Богом, поэтому направила мольбу непосредственно к Дэну.
«Я нашлась… Держись. До конца вечности еще есть время».
«Спитфайр» позолотил фарами тускло-белые соцветия купыря, вклинившегося в живую изгородь; кошка встрепенулась, приоткрыла янтарные глаза. Ночь была холодная.
– Вдруг мы опоздали?
Джесс говорила чуть слышно, едва сдерживала нервную дрожь. Уилл, думая, что она озябла, включил в машине обогреватель на полную мощность.
– Вспомни, что он написал. Он никогда не терял надежду. Значит, и мы должны надеяться.
Рука замерла на рычаге переключения передач. Вглядываясь во тьму слева – нет ли машин, – Уилл видел Джесс в профиль. Бледный силуэт на фоне густо-чернильного заоконья. В свете фар чужой машины сверкнули слезинки на ее щеках.