Парк Юрского периода. Кати в «Опеле-Манта», как будто участвует в диких гонках. Рискованные гонки.
Кати хихикала, хохотала, улюлюкала, фыркала, хрюкала. Настоящее солнышко. Это отражалось и на лице ее отца… но не на лице матери, которая время от времени мелькала в кадре – всегда безупречно одетая, никогда не улыбающаяся.
Теперь Кати предстала с красным зонтиком, танцуя посреди лужи и напевая. Поющие под дождем.
Она идеально попала в ритм, ее переполняла безудержная радость. Девочка на экране буквально купалась в музыке.
И при этом ее глаза были закрыты! Интересно, что она видела?
Мартин все это время сидел рядом с Северином и несколько раз растроганно всхлипнул.
– Давно я их не пересматривал. Слишком давно.
– Похоже, ее мать была очень серьезным человеком.
– Из-за этих странных появлений на видео? Хельга тоже умела быть жизнерадостной. – Он указал на фотографию в оттенках сепии на стене, висящую среди снимков знаменитых полярников. – Она не такая старая, как кажется на первый взгляд. Как же мне тогда было весело.
Северин встал и присмотрелся повнимательнее. Мама Кати на ней действительно сияла. Она стояла рядом с Мартином и человеком, которого, судя по подписи к снимку, звали Райнхольд Месснер.
– Месснер выступал в приходском центре с докладом о своем неудачном арктическом переходе.
– А где Кати и ее отец?
– Кати еще не родилась, она появилась на свет только почти через год, а мой брат, как обычно, работал в своем кинотеатре. Он действительно упустил потрясающий момент, Месснер даже привез с собой водку с полярного круга, дьявольская штука, скажу я тебе!
Только на этой фотографии со смеющейся матерью Кати Северин узнал черты лица ее дочери, которые словно всплыли на поверхность из мутных вод.
– А кем она вообще работала?
– Состояла на государственной службе в местной администрации, дергала там за всякие ниточки. Вот почему ей удалось добиться того, чтобы Кати взяли на стажировку. Кумовство никогда не выходит из моды.
– А ты уверен, что эта работа принесла Кати счастье?
Покачав головой, Мартин вышел в соседнюю комнату, чтобы долить себе последний, уже остывший кофе.
– К сожалению, нет.
Взгляд Северина не отрывался от фотографии.
– В наше время многие люди приходят к выводу, что находятся не в том теле. Однако я считаю, что гораздо больше людей находятся не на той работе. Причем сами того не осознавая. Для них их профессия – это как одежда, которую им кто-то вручил и которую они теперь носят каждый день. В одних местах она жмет, в других слишком коротка, и они мерзнут. Но через несколько лет думают: «Так и должно быть». Но так быть не должно.
Мартин вернулся с полной чашкой кофе.
– Теперь тебе есть о чем подумать во время скитаний.
– Других вариантов, как можно распорядиться своим временем, не так уж много. Да и мало чем они лучше на самом деле.
Внезапно в комнате появился Лукас.
– У нас проблема, герр Вальдштайн, – объявил он, вытянувшись по стойке «смирно», как будто отчитывался перед военными. Не хватало только, чтобы мальчик отдал честь.
– Инсталляция с зомби-пожаром не работает?
– Нет, это нечто звериное.
У Мартина расширились глаза.
– У нас что, крысы? Черт, как раз чего-то подобного я и опасался со всем этим сеном и соломой.
– Нет. У нас… – Лукас запнулся и посмотрел вниз, на свои ноги, – любовь.
Теперь уже Северин удивленно распахнул глаза.
– Любовь – это обычно не проблема.
Лукас сглотнул.
– Когда старый лось влюбляется в молодую самку северного оленя, это проблема. Потому что лоси и олени не могут производить потомство, в отличие от лошадей и ослов, детей которых называют мулами или лошаками в зависимости от того, к какому виду принадлежат мать и отец, потомство овец и коз называют базлами, верблюдов и лам – камами, королевских пуделей и волков – волкопуделями, а еще гибриды есть в океанах, например, у дельфина афалины и малой косатки рождается косаткодельфин. Даже у насекомых…
– Спасибо, мы поняли, – вмешался Мартин, пока Лукас не прошелся по всему животному миру. – Думаю, мне нужно серьезно поговорить с Харальдом.
– Вряд ли этого будет достаточно. В данный момент он всячески искушает судьбу.
Мартин широко ухмыльнулся.
– Лукас, я обожаю твою цветистую речь. Тебе бы следовало стать политиком.
– Ни в коем случае, герр Вальдштайн. – Лукас скрестил руки на груди и опустил подбородок. – Я музейный человек!
Когда Кати после обеда выходила из здания муниципалитета, спина болезненно напомнила ей, что она провела ночь на диване в гостиной, потому что заснула, читая книгу Северина. Кати каждый раз читала еще всего одну, последнюю страницу, потом еще одну последнюю страницу, пока книга милосердно не закрыла свою обложку – в тот момент, когда закрылись глаза Кати.
Кати читала ее каждый вечер с тех пор, как нашла под щеткой стеклоочистителя. Это отвлекало ее от того факта, что осталось написать и прочитать вслух всего несколько писем.
Самых трудных.
Тех, которые она долгое время откладывала на потом.
Вчера она дрожащей рукой написала письмо мадам Катрин. И еще раз, более красивым почерком. А потом еще раз, потому что вместе с некоторыми словами вернулась дрожь. Кати неоднократно спрашивала отца, как лучше сформулировать предложения. Но тренч и широкополая шляпа-федора мало чем помогали. Только воспоминаниями о фильме «Муж парикмахерши». Мир ее отца был создан из целлулоида, он не понимал мир, созданный из волос.
Кати остановилась перед салоном, чувствуя, как дрожат колени. Сделать глубокий вдох. Не задумываться ни на секунду. Не колебаться ни секунды. И категорически не смотреть на мадам Катрин, пока читаешь! По такому торжественному поводу она с помощью фена тщательно уложила волосы крупными волнами в надежде, что искусные завитки порадуют мадам Катрин.
Кати открыла дверь и быстро вошла.
Вытащить письмо из конверта, развернуть…
– Замрите все! – воскликнула мадам Катрин. Все в салоне застыли на середине движения. Она шагнула к Кати и примирительно подняла руки. – Не делай этого, девочка! Пожалуйста!
Не смотреть вверх. Читать. Не забывать дышать.
Взгляд Кати упал на расческу, лежащую возле нее перед зеркалом. Старая модель с красновато-коричневым черепаховым узором. Много лет назад она накрыла сложенным листом бумаги для бутербродов зубцы именно такой расчески, а потом прижалась к нему ртом и загудела. У-у-у-у. А-а-а-а. Сильно растягивая звуки. Те получались немного искаженными, немного сумасшедшими. А еще появились такое приятное покалывание и щекотка. Кати смеялась, и мадам Катрин тоже. К сожалению, сегодня ни одна из них не будет смеяться.
Дорогая мадам Катрин,
некоторые строки даются мне тяжелее, чем другие. А эти весят тонны. Потому что я не хочу прощаться с вами. Я бы с удовольствием упаковала вас в чемодан и повсюду возила с собой. Но новое начало работает не так. Начать сначала – значит избавиться от корней. Своих.
Вы всегда были моими корнями, поддерживали и подпитывали.
Сколько раз я приходила в ваш салон после школы, и мне разрешали смотреть, слушать, а иногда даже помогать. Салон стал моим домом. Когда я получала плохую оценку в школе и не решалась пойти к родителям, всегда приходила сюда. Вы готовили мне горячее какао со взбитыми сливками, и рано или поздно я набиралась шоколадного мужества. Когда мне разбивали сердце и я думала, что ни один мальчик никогда не посчитает меня красивой и не поцелует, я бежала в ваш салон, и вы давали мне урок на тему под названием «Мужчины». А все клиентки под сушильными аппаратами, и даже те, которым мыли волосы, делились со мной своими познаниями об этом странном виде. Жизнерадостные и красиво подстриженные женщины, которые подсказывали мне дорогу вперед. И давали понять, что ничего не потеряно.
Кати услышала, как мадам Катрин громко фыркнула. Но она не поднимала глаз от письма. Ей необходимо было дочитать до последней строчки. Если она посмотрит сейчас на мадам Катрин, то бросится ей на шею в слезах. Сердце Кати сильно билось в груди, как будто надолго там не задержится.
Когда мне становилось особенно плохо, у вас всегда находились для меня те плоские лимонные конфетки, упакованные как настоящий подарок. Как только во рту появлялся этот вкус, мышцы сразу становились сильнее, а спина распрямлялась. Я снова могла идти мериться силами с миром.
Но самым чудесным из всего, самым большим подарком, мадам Катрин, стало то, что вы научили меня делать стрижки. Вы с самого начала поверили, что у меня получится, без единого сомнения. Вы даже представить себе не можете, насколько мне это помогло. То, что кто-то непоколебимо в меня верит. Ведь, кроме вас, этого не делал никто. Фактически вы верили в меня настолько, что после тренировок с париками в первую очередь разрешили мне сделать прическу вам.
У меня тряслись руки, все в салоне старались на меня не смотреть… хотя, конечно, все равно смотрели: краем глаза или через зеркала. Я подстригла вам кончики, и вышло красиво. Все аплодировали, а я невероятно собой гордилась. Вопреки всему, что происходило в моей жизни после этого, особенно с противоположным полом, вопреки заходящемуся в стуке сердцу, поцелуям, любви и свадьбе, это был самый прекрасный момент в моей жизни.
Ваш салон, мадам Катрин, стал моим настоящим домом. И в нем я была гораздо счастливее, чем у мамы.
У Кати сжались легкие, как будто из них высосали весь воздух. В голове жужжал рой пчел.
Но следующие слова, исходящие от сердца, так долго не произносимые, наконец-то вырвутся в мир.
Наконец-то дойдут до мадам Катрин.
Если мать символизирует защищенность и безопасность, принятие тебя такой, какая ты есть, то вы были для меня больше матерью, чем моя биологическая мать.