Конечно, я ничего тебе не сказала. Или Паулю. И точно не Кати.
Но потом наступил ее восьмой день рождения, и вдруг сходство стало невозможно не заметить. С того дня Пауль перестал быть отцом Кати, хотя имел на это право. А ты был ее отцом, но права на это не имел.
В тот день Кати разрушила то, что еще оставалось от моего брака.
Пауль отдалился от меня, от тебя, от Кати. Ты тоже больше не показывался и до сих пор не можешь простить меня за то, что я скрывала эту унизительную правду.
Зачем нужно было рожать этого ребенка?
Она принесла всем нам только боль.
Я не могу понять, почему ты любишь ее, несмотря ни на что. Этот несчастный ребенок не заслуживает земного счастья.
Я хочу попросить тебя о последнем одолжении, Мартин: уезжай. Как и Кати, ты постоянно напоминаешь мне о самой большой ошибке в моей жизни.
Твоя невестка Хельга
Кати опустилась на холодный кафельный пол кухни и свернулась там калачиком, как ежик. Она закрыла глаза и заткнула уши, хотя вокруг и так царила полная тишина. Осеннее солнце светило в окно кухни и окутывало ее теплыми лучами. Однако ее тело онемело и вдруг показалось Кати чужим. Сильнее всего ей хотелось вылезти из него, как из слишком тесного платья.
Она слышала какие-то слова, будто мать говорила с ней, слышала отрывочные фразы из письма, такого же разорванного, как и она сама. Обхватив колени, Кати крепко прижимала их к себе, пока ей не стало нечем дышать. Она не могла пошевелиться, хотела, чтобы Земля перестала вращаться, чтобы весь земной шар застыл на месте, пока она не будет готова снова начать жить. Когда бы это ни произошло.
– Готово! – объявил Лукас, входя на кухню. – Остался один пепел. Вы упали? – Когда ответа не последовало, мальчик наклонился к ней. – Фрау Вальдштайн? С вами все в порядке? – Он потряс ее за плечо. – Вызвать скорую?
– Нет, – выдавила Кати. – Я в порядке.
Ее голос словно доносился издалека.
– Помочь вам подняться?
Кати покачала головой.
– Тогда что мне сделать?
Ей пришлось сосредоточиться и подумать еще раз, потому что без ответа Лукас так и будет стоять.
– Сложи все, что есть в ванной, в синие мешки. Все это можно выбросить.
– Будет сделано. Сжечь что-нибудь из этих вещей?
Все, подумала Кати. Но вслух произнесла:
– Нет.
Когда Лукас ушел, а она снова осталась одна на полу кухни, Кати почувствовала, что в кармане ее брюк лежит еще одно письмо. Его уголок впивался сквозь ткань в кожу.
Она вытащила его и посмотрела на конверт. «Кати» – значилось на нем. Не «Моей дочери».
В отличие от остальных, его мама не заклеила. Тем не менее Кати разорвала конверт, порезавшись указательным пальцем об острую бумагу.
Не обращая внимания на кровь, она начала читать.
Здравствуй, Кати,
Я
Больше ничего.
Впрочем, этим и так все сказано.
Самым ярким светилом в Малой Медведице считается Полярная звезда. Она освещала Арктический музей в эту мрачную ночь.
Во втором часу Кати вытащила ключ от входной двери из-под керамического тюленя, стоящего около половичка, и отперла дверь. Чучела животных, казалось, застыли в полудреме. Как же много жизни таил в себе музей посреди ночи.
Кати не нужно было включать свет, она знала, куда идти, и поднялась по крутой деревянной лестнице на чердак, где находилась не только кладовая, в которой Северин жил с момента своего приезда, но и маленькая комнатка, в которой спал Мартин. Она слышала его храп через тонкую деревянную стену.
Даже больше, чем в случае со всеми письмами, которые она написала за минувшие недели, в этот момент Кати испытывала благодарность за то, что в принципе существуют письма. Она никогда не смогла бы выразить все свои мысли перед Мартином так, как они того заслуживали, правильными словами в правильных местах, если бы не записывала их и не формулировала последние несколько часов. Письмо никогда не торопит, не насмехается над формулировками, оно принимает каждую мысль терпеливо и без осуждения. Вот это подарок!
Кати открыла дверь в спальню, которая фиксировалась лишь грубо вырезанным клинышком, и широко ее распахнула. Затем потянула за шнур лампочки, свисавшей с потолка. В крошечной комнате без окон вспыхнул яркий свет. Мартин лежал на матрасе, скорчившись во сне, лишь наполовину прикрытый пуховым одеялом. Когда он не проснулся, Кати стянула одеяло и со второй половины. Мартин застонал, повернулся к ней и открыл глаза, защитив их одной рукой, как козырьком.
– Кати, это ты? Что-то случилось? – Он потянулся к маленькому радиобудильнику. – Сейчас ведь…
Кати вытащила из конверта бумагу для бутербродов и развернула ее.
Мартин прищурился. Затем вдруг рывком сел и поднял руки в защитном жесте, как будто Кати направила на него пистолет.
– Не делай этого! Пожалуйста. Позволь мне объяснить!
Первые слова Кати больше напоминали какие-то каркающие звуки.
Дорогой дядя Мартин,
Дорогой…
Кати не смогла это произнести. Хотя из-за ее молчания слово прозвучало еще громче.
Письма к тебе я боялась сильнее всего, потому что мне будет ужасно тяжело с тобой прощаться, но вместе с тем ни одного письма я не ждала с таким нетерпением, потому что за столько всего хотела наконец-то сказать тебе спасибо. Ты не из тех, кто любит говорить о своих чувствах. Как только ситуация становится эмоциональной, тебе непременно требуется срочно закрутить где-нибудь какой-нибудь винтик или поухаживать за Беттиной, потому что иначе она начнет жаловаться. А раз ты не говоришь о своих чувствах, то и я никогда не говорила с тобой о своих к тебе. Хотя мне так часто этого хотелось. Сказать тебе, как сильно я тебя люблю, какой это дар, что ты всегда рядом.
Я хотела сказать тебе, что для меня твой музей – остров в бушующем море, тихая гавань, пристанище. Для этого существует прекрасное определение: «родной очаг». В нем таится «родство», и по звучанию оно отдаленно похоже на «врачевать», разве нет?
Знаешь ли ты, что иногда мне хотелось, чтобы моим отцом был ты? Я не признавалась себе в этом, потому что нельзя так думать. И потому, что я любила своего отца, который, однако, в какой-то момент не смог больше меня любить. После этого любовь выражалась только в бесплатных билетах в кино и в вощеной бумаге из-под бутербродов.
Мне разрешалось любить тебя как дядю. А тебе разрешалось любить меня как племянницу. Теперь я знаю, что это не та любовь, которую ты хотел дарить. Любовь, поставленная на ручной тормоз. Как сильно это, должно быть, тебя тяготило и как долго.
Ты был рядом в мой первый день в школе, когда я едва подняла свой подарочный пакет со сладостями; когда я приступила к работе в городе в новом нарядном брючном костюме. Ты отвез меня в приемный покой районной больницы, когда у меня случился разрыв аппендикса. Я пришла к тебе, когда рассталась с Ахимом и тонула в слезах и соплях.
Человек из Арктики всегда был рядом. Хотя Арктика далеко. И тем не менее она здесь.
Мой отец был далеко и тем не менее очень близко.
Жаль, что ты не доверился мне. Конечно, я знаю, почему ты этого не сделал. Или догадываюсь. Ты очень любил своего брата. И ты думал: «Если о чем-то не говоришь, то этого и не существует».
Вот бы все на самом деле было так просто.
Но после смерти мамы ты должен был сказать мне, нет, обязан!
Вместо этого ты пытался помешать мне копаться в прошлом.
Потому что хотел сохранить этот секрет.
Этого я понять не могу. И не хочу понимать. И все же у меня в голове крутятся вопросы. Ты боялся, что мы перестанем быть лучшими друзьями? Боялся, что я обвиню тебя в предательстве родного брата с его женой? Не представлял, как говорить обо всем, что случилось, поскольку так долго молчал об этом?
Я не знаю. Единственное, что я знаю, – это что я родилась, потому что Райнхард Месснер рассказал, как ему не удалось пересечь Арктику.
Кати смеялась и плакала одновременно. Мартин как-то сказал ей, что в такие моменты становишься маленькой радугой.
Мартин, этот высокий, широкоплечий мужчина, сидел в своей кровати, словно подсудимый, ожидающий приговора. Он снова натянул на себя одеяло. Кати же крепко держалась за бумагу для бутербродов.
Мне грустно из-за того, что мой отец не был моим отцом. И что он так сильно страдал из-за моего существования. Я чувствую себя виноватой, хотя не выбирала, рождаться мне или нет. Мне грустно из-за того, что ты так сильно страдал из-за моего существования…
– Но ничто в мире не приносит мне столько счастья! – перебил ее Мартин и выпрямился. – Ты – мое самое большое счастье!
Кати подняла дрожащую руку, чтобы показать: она еще не закончила. Она не смотрела на Мартина, а вместо этого не сводила глаз со следующих букв, словно они – поручни на отвесной скале, по которой она карабкалась без страховки.
Мне грустно, потому что из-за меня мама не смогла прожить свою жизнь. Я – несчастный случай и, если говорить о ее жизни, безвозвратная потеря. Это не оправдывает того, как она мне мстила, но, по крайней мере, теперь я это понимаю. По крайней мере, теперь есть причина. Пускай даже неправильная.
Сделать вдох и продолжить восхождение, слово за словом. Скала становилась все более скользкой, все более крутой. Она словно не хотела, чтобы Кати взбиралась по ней.
Сейчас мне как никогда важно уехать и понять, кто я такая и чего хочу – без этой жизни здесь, которая во многих отношениях оказалась иллюзией, ложью. А можно ли вообще быть настоящей, если живешь во лжи?
Последний вопрос Кати прочитала с пересохшим ртом.
Недавно я смотрелась в зеркало и неожиданно обнаружила на своем лице твои сияющие глаза, а на голове – твои маленькие мочки ушей. Раньше я их не замечала. Но знаешь, мне всегда очень нравились мои глаза и мочки ушей.