И теперь мы снова вместе. Об этом знают и Викки, и Эрик, и весь мир!
Никто и ничто никогда больше не встанет между нами!
С любовью,
навеки твоя Киоко
Я в ярости изорвал письмо на мелкие кусочки и отшвырнул их. И смотрел, как они планируют на ковер. Она посмела написать моему сыну? Забила ему голову черт знает какой ложью и бредовой полуправдой? Если бы в тот момент Киоко оказалась рядом, я размозжил бы ее голову о стену. Моим единственным утешением была надежда на то, что Эрик не получит ее письмо. Я до сих пор каждый день отправлял письма жене и сыну и ни разу не получил от них ответа, так, может, нашу личную корреспонденцию фирма не отсылает? Даже если письмо Киоко дойдет до моей семьи, Викки наверняка откроет его первая. Она прочитает письмо и, очень вероятно, поверит, но она не передаст его Эрику. В этом я был уверен. Она ничего Эрику не расскажет.
Я взглянул на клочки. Хорошо хоть мне хватило ума не разорвать конверт. На нем был адрес Киоко.
Он мне понадобится.
Я подъехал к ее дому, когда уже стемнело.
Киоко жила не в нашем комплексе, а в японском квартале, где уживались разные стили и эпохи, восточная и западная архитектура. Несмотря на крыши, как у пагод, несмотря на неоновые вывески на японском и японские садики перед простыми одноэтажными домами, все казалось слишком уж тщательно продуманным и распланированным. Конечно же улицы были пусты, автомобили, припаркованные у тротуаров, неподвижны, и только благодаря миганию огней и редким, непонятно откуда доносящимся звукам квартал казался обитаемым.
Я проехал мимо жилища Киоко и припарковался через два дома от него.
Хорошо, что она жила не в квартире, хотя я предусмотрел и такую ситуацию. Отдельный дом сильно облегчал мою задачу. Я мог войти и выйти гораздо быстрее.
Я сидел в машине, сгорбившись на переднем сиденье, и ждал, не проедет ли кто-нибудь мимо.
Улицы, как и тротуары, оставались пустынными. Я наконец открыл дверцу и вышел из машины. Воздух здесь был совсем другим, одновременно и более задымленным, и более ароматным, как будто караван автобусов работал на холостом ходу рядом с заросшим цветами полем. Интересно, в ее родном городе в Японии пахнет так же? Вероятно, я этого никогда не узнаю.
Киоко уж точно никогда больше не вдохнет этот воздух.
Потому что сегодня ночью она умрет.
Не испытывая никаких угрызений совести, я открыл калитку перед ее домом и ступил на мшистую, вымощенную камнями дорожку. Из открытого освещенного окна доносилась музыка. Я остановился. Не радио и не телевизор. Киоко слушала пластинку или компакт-диск. Я мгновенно узнал мелодию.
«Трещина в колоколе». Дэниел Ленц.
Дэниел Ленц был нашим композитором, моим и Викки. Мелодия Ленца в доме Киоко! Это подействовало на меня как пощечина; показалось более отвратительным вторжением в личную жизнь, чем даже проникновение в мой дом. Киоко растоптала мои воспоминания, мою интимную жизнь с Викки.
И почему ей разрешили оставить пластинки, а мне — нет? Тем более что ее музыка была моей музыкой. У меня отобрали мои компакт-диски и пластинки. Это более глубокое оскорбление придало мне сил, и я заколотил в дверь.
— Киоко! — крикнул я, притворяясь дружелюбным, надеясь, что голос не выдаст мою ярость. — Это я! Джейсон!
Дверь распахнулась.
— Я знала, что ты придешь! — сказала Киоко со своим сильным акцентом. Она была одета не для тихого вечера дома, а как будто собиралась повеселиться в клубе и вернуться не одна.
Насколько я знал, на улице никого не было, но, учитывая мои намерения, мне вовсе не хотелось торчать на ее пороге.
— Можно войти? — спросил я. — Я бы хотел с тобой поговорить.
Она явно разочаровалась. Ее лицо вытянулось.
— Только поговорить? — капризно протянула она.
— Больше, — пообещал я, ощутив, как вспотели ладони.
Киоко просияла, улыбнулась:
— Я тоже хочу больше. Секс. Ты хочешь секс?
Сколько еще мне торчать на виду? Я оглянулся, никого не увидел, ничего необычного в темноте не заметил.
— Да. Секс.
Киоко схватила меня за руку и втянула в дом. Ее пальцы были нежными, но крепкими. Она закрыла за нами дверь и сразу же потянулась к моему ремню. Я откинул ее руку. Она взглянула на меня удивленно и обиженно:
— Ты говоришь, что хочешь секс.
— Я солгал.
Я схватил ее за горло, сжал изо всех сил и с удовольствием увидел, как она потрясена. В кино или по телевизору удушение выглядит легким, но на самом деле человеческая шея крепче, чем кажется. Ее горло словно распухало под моими ладонями. Повинуясь инстинкту самосохранения, она напрягала мышцы. Хрящи, защищавшие трахею и пищевод, затвердели, как коровья шкура. Я осторожно опустил Киоко на пол, стараясь не ослаблять хватку. Теперь душить было удобнее.
Я так хотел придушить эту суку! Хотел видеть, слышать, чувствовать, как жизнь покидает ее тело.
Киоко отбивалась руками и ногами, но, видимо, почти до самого конца думала, что это какая-то шутка, что-то вроде грубой сексуальной игры. Она неуклюже выгнулась, раскинула ноги, чтобы я мог заглянуть под ее юбку. Трусиков она не носила и была чисто выбрита.
Однако ей не удалось возбудить меня. Ее уловка напомнила мне трусы, оставленные в бельевой корзине, и я мог думать только о том, что она вторглась в мой дом и в мою личную жизнь. А музыка — наша с Викки музыка — все звучала, как тошнотворное напоминание обо всех моих потерях.
— Это… тебе… за… Эрика! — выдавил я.
И я ее убил; она умерла.
Но сначала она описалась и обкакалась, а как только я отпустил ее шею, из ее рта стала медленно вытекать рвота. Я отпрянул, и меня тоже вырвало на консольный столик. Я подумал, что оставляю улику — ДНК, но в тот момент мне было все равно. Открыв дверь, я вывалился из дома в ночь и поспешил к своей машине, на ходу утирая рот. Меня тошнило, но не потому, что я только что убил человека, а от мерзкого запаха ее испражнений, мочи и рвоты, от животного отвращения, не имевшего ничего общего с моральным аспектом моего деяния.
Черт побери, если бы она не обкакалась, не описалась и не облевалась, я был бы на седьмом небе от счастья.
Я радовался ее смерти. Я поступил правильно и, несмотря на физическое отвращение, чувствовал, как огромная тяжесть упала с моих плеч. Точно так же, как когда пристрелили моего отца. Я умом понимал, что совершил преступление, но эмоционально ощущал необыкновенную правильность содеянного и… эйфорию.
Я поехал домой.
И все было кончено.
Я долго стоял под душем и успел лечь в постель, чтобы посмотреть повтор «Скорой помощи».
Утром я ехал на работу, насвистывая веселую мелодию. В кабинете я не нашел ни нежеланных конвертов, ни незваных гостей.
Я боялся только одного — того, чего в моих обстоятельствах боялся бы любой человек, — я боялся, что меня поймают. Несколько дней я прилежно смотрел все новости по местному телевидению, читал все местные газеты — искал сообщения о смерти Киоко, хоть какие-то намеки на то, что полиция напала на мой след. Однако нигде не было никаких упоминаний об убийстве, имя Киоко не появилось в некрологах; я не нашел ни ее адреса, ни вообще никаких упоминаний об убийствах и в еженедельном полицейском отчете, напечатанном в пятничном выпуске «Бри газетт».
Неужели ее тело еще не обнаружили?
Или фирма покрыла мое преступление?
Мне очень хотелось рассказать об убийстве Стэну. Я не знал, поймет ли он, но он был моим другом и точно бы меня не выдал, а подвел бы под случившееся какую-нибудь теорию. Однако я решил Стэна не впутывать. Зачем расширять круг посвященных? Это мое деяние, и только мое. Было бы неправильно вовлекать еще кого-то.
Когда и следующая неделя пролетела без новостей, я набрался смелости и проехал мимо дома Киоко. Ни желтой полицейской ленты, ни таблички «Продается», ничего необычного, ничего, что указывало бы на убийство домовладельца.
Я заторопился домой.
Назавтра я вернулся с одним из ее писем в руке и притворился, будто явился по приглашению. Во рту пересохло, ладони взмокли, но я заставил себя пересечь маленький дворик и позвонить, а потом постучать.
— Есть кто-нибудь дома? — громко спросил я.
Естественно, никто не ответил.
Я посмотрел по сторонам, не увидел ни пешеходов, ни движущихся автомобилей. Снова позвал и подергал ручку. Не заперто!
Я проскользнул внутрь. Коридор был безупречно чист. Никаких признаков борьбы, никакой грязи: ни дерьма, ни мочи, ни блевотины. Ни трупа. Я обошел весь дом, проверил все помещения. Везде было чисто и пусто. Более того, я не нашел никаких признаков того, что в доме кто-то жил. Ни еды на полках, ни одежды в шкафах, ни туалетных принадлежностей в ванной комнате.
Все закончилось.
И мне это сошло с рук.
Я должен был бы обрадоваться. С моей точки зрения, все было отлично в этом мире.
Но я чувствовал себя странно. Мне было неуютно, и я быстро покинул дом.
И, охваченный смутной тревогой, поехал к себе.
Глава 15
Я избавился от Киоко, и ведьма не подавала признаков жизни. Я обрел свободу. Общался с друзьями, читал журналы, смотрел телевизор и писал свои любимые письма. Я жил в мире, созданном для меня.
И все же я не был абсолютно счастлив.
Сначала новая работа воспринималась как подарок судьбы, однако постепенно меня стала одолевать скука. Один день — за мелкими исключениями — походил на другой. Прежде Киоко и ведьма как-то разнообразили мою жизнь. Отсутствие неприятностей лишило мое существование остроты. Я понимал, что и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет буду делать то же самое. Мне не о чем было мечтать, некуда было спешить.
Но я никогда не забывал о Верховном Писателе Писем, или Верховном, как мы привыкли его называть.
Мысли о нашем невидимом владыке удерживали нас от безумия, а бесконечные параноидальные теории Стэна спасали от самодовольства.