Лина.
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Союза ССР им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
Встаю в 7. Ложусь в 11. Лежу в темноте с открытыми глазами и мучительно долго не могу заснуть. Стараюсь думать о работе и думаю о Тебе. У меня нет от Тебя ни одной строчки, но со мной Твой портсигар, и каждый раз, перед тем как вынуть новую папиросу, я читаю надпись над деревом. Я выкуриваю в день пятьдесят папирос. Скоро Новый год. Я не знаю счастья, я не знаю, есть ли у меня право желать счастья Тебе, но если даже тень его сможет промелькнуть по Твоему лицу, когда Ты подумаешь обо мне, она будет для меня самым огромным счастьем в жизни. Целую тебя, Линуша.
Николай.
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Союза ССР им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
19 дек. 33 г.
На последней открытке проклятая почта поставила такой жирный штемпель, что я еле-еле сумел разобрать Твои поцелуи. Не говори Бабелю, но после Твоих открыток я стал к нему относиться с меньшим восторгом. Самый большой мастер самых коротеньких рассказов — это, конечно, Ты, моя длинноногая. Быть внимательным другом, исполнительным секретарем, заботливой нянькой, любящей женщиной, в каждой из этих ролей оставаться Пинчиком, рассказать о себе, о других, о театре, о Москве, выполнить поручения, ответить на все вопросы, задать свои, послать тысячу поцелуев — и все это на крохотном листке бумаги, — пусть этот старый еврей умудрится сделать что-нибудь подобное. Спасибо Тебе за нежность, за ласку, которыми Ты меня одариваешь каждый день. Целую Тебя. Николай.
P.S. Как здоровье Твоего отца? Надеюсь, что ему стало лучше и Ты живешь спокойней. Бедный Пинчик. Привет Елочке и Наташе. День моего падшего ангела.
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Союза ССР им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
26 дек. 33 г.
Вчера поставили радио. Без четверти час кончилась «Кармен» и я лег спать. Сегодня, случайно, узнал, что с часа ночи передавали Москву. Неужели я мог Тебя слушать и пропустил. Открой свою записную книжку и посмотри, что ты делала 25-го. Кстати, какая теперь у Тебя записная книжка? Уроки Смольцова, лекции по историческому материализму, концерты, радио, халтуры, репетиции, спектакли — для этого не хватит никакой книжки, а главное, не хватит Тебя. Нельзя так перебарщивать, длинноногая. Если так пойдет дальше, Ты скоро начнешь сдавать экзамены на значок «Готов к труду и обороне». Ты пишешь, что мама Тебя откармливает — бедная мама. Могу себе представить, как она худеет, ожидая, когда Ты потолстеешь. Пожалей свою маму, Пинчик, и вычеркни что-нибудь из записной книжки.
Не писал Тебе несколько дней, потому что писал о прорыве на енисейском лесном заводе. В десять дней я должен написать и поставить пьеску для местной партийной конференции. Вчера была первая репетиция, 30-го — премьера. Это вам не «Булычев». Как у Тебя с ролью? В последних открытках Ты говоришь о ней веселей. Наверное, перейдя на сцену, Ты начнешь себе нравиться и каждый день будешь придумывать новые детали, за которые я сумею Тебя поцеловать. Не сомневайся в себе, Линуша, придумывай смелей и делай все, что Тебе кажется хорошим. Целую Тебя, Линуша. Николай.
P.S. Картина Ливанова — прелесть. Я смеялся один, сидя у себя в комнате. Молодец Борис, здорово похожи и очень смешны все без исключения. Поцелуй от меня художника и поклонись картине. Нежный привет Елочке. Не уставай, радость моя, и побольше отдыхай в своей келье. Изредка пьянствуй и не грусти. Еще раз целую тебя, Худыра. Спокойной ночи. Н.
[1 января 34 г.]
Наверное, в любом городе можно достать то, чего в нем нет. Передай это Елочке. «Амброзия» и сало украшали 19-го числа мой стол и мучительно напоминали прекрасные вечера в Трехпрудном. В гостях у меня было два человека — я им заменял Панину. Одну и ту же пластинку о Москве они слушали по нескольку раз.
Новый год я встречал у своих гостей. Мы открыли форточку и слушали удары колокола на городской каланче. Мороз вместе со звоном врывался в комнату, и когда прозвучал 12-й удар, температура в комнате упала на несколько градусов. В Москве в это время было 8 часов и Ты, наверное, разговаривала с графом и думала о Керубино. Я просидел за столом до четырех и в четыре поднял свою рюмку вместе с Тобой, моя длинноногая. Спектакль мой прошел — публика смеялась, и я боюсь, что меня теперь не оставят в покое. Проходя по улицам, я все чаще и чаще киваю головой — положение новичка кончается, и скоро я буду считаться старым енисейцем, таким же неинтересным, как и все остальные.
Сегодня пятьдесят два градуса, хозяйка моя поехала на Енисей полоскать белье — вот как здесь относятся к морозам. Сейчас она вернулась и, прыгая у печки, рассказывает, что у проруби, кроме нее, никого не было. Стало быть, я живу у самой храброй хозяйки в городе. Буду самым храбрым жильцом и понесу письмо на почту.
Твои открытки делаются все грустней и грустней, и я начинаю бояться за Твой портрет. Пришли мне с него фотографию, как только он будет окончен, и если я найду на Твоем лице хоть одну новую морщинку, я заставлю Тебя начинать все сначала и позировать Вильямсу.
Очень рад, что отец Твой совсем поправился. Что с Мишей? Надеюсь, что он встречал Новый год в кругу друзей. Вчера получил письмо от Рыжика. Мое шло к нему десять дней. Его ко мне — восемнадцать.
Целую Тебя, радость моя. Не печалься, не плачь, не грусти, поменьше слушайся Сахновского и побольше себя, не беспокойся обо мне и не заставляй беспокоиться о себе свою мать — ешь, толстей, пой по утрам и будь такой же светлой и радостной, как твоя новая комната.
Николай. 1/1-34 г.
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Союза ССР им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
10 янв. 34 г.
Завтра, в три часа дня, я должен получить на авиабазе Твое письмо и посылку. В записке, которую мне передали сегодня, сказано, что я могу отправить Тебе ответ с ближайшим аэропланом, но не позднее десятого января, так как Твой знакомый уезжает в Москву. Завтра будет 11-е. Неужели мне опять не повезет, и это письмо не попадет в Твои руки. Однажды я уже посылал Тебе письмо по почте, но катер, на котором его везли, сгорел, и от письма остался один пепел, который вдобавок еще и утонул. Хорошая моя, до сегодняшнего дня я не получил от Тебя ни одной строчки, кроме нескольких телеграмм. Я до сих пор не могу найти объяснений происходящему. Хотя и ломаю над этим голову с утра до вечера. Подумать только — Твоя последняя открытка была от 25-го декабря. О судьбе своих писем я тоже ничего не знаю. Пропадают ли они все, как Твои ко мне, или какая-нибудь часть из них все-таки до Тебя доходит?
Возможно, что завтра многое разъяснится, и я найду кое-какие объяснения в Твоем письме, но я боюсь, что могу не успеть написать Тебе ответа на авиабазе (все будет зависеть от самолета), и поэтому пишу сейчас о том, чем я мучился все это время и мучаюсь еще сегодня.
При всем своем равнодушии и любви к людям, чувствую, что никогда не сумею простить этой обиды, и надеюсь, что когда-нибудь утаю, кому я ею обязан.
Новый год встречал около радио. В четыре часа слушал Москву и думал о Трехпрудном переулке. Тщетно ищу в газетах информации о Худ. театре, чтобы понять, чем Ты сейчас занята. Как Тебе работается, милая? Когда выпускается «Мольер»? Что с «Чайкой»? Неужели Шекспир будет сыгран Тобой только в Енисейске? Несколько дней стояли порядочные морозы — около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я не досчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевертывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слезы. Твое замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей.
Три дня был принужден подбрасываться к знакомым, как рождественский мальчик. Сегодня мне вставили стекла, я опять у себя, но в комнате еще очень холодно. Не сердись поэтому, Худыра, что в этом письме так много слов и так мало толку.
Не считая битья окон, жизнь моя не знает событий. Возлагаю маленькую надежду на Пасху. Даст Бог, вместо окна мне разобьют голову. Но Пасха еще далеко, и пока вокруг меня та же тишь, скука и благополучие.
Живу я хорошо, — здоров, сыт. О работе лучше не говорить. Если бы я был певец, я мог бы сказать, что потерял голос, но я все больше и больше сомневаюсь, что он у меня когда-нибудь был. Это обстоятельство примиряет меня с Енисейском и заставляет с ужасом думать о Москве. Попробовал было удивлять окружающих тем, чем некогда удивлял Тебя в чудесном буфете «Весна», недалеко от «Южной» гостиницы, но даже и это пришлось бросить: пожалел Н.Р. — моего единственного собутыльника.
Нет дня, чтобы не думал о Тебе, радость моя. Здорова ли Ты, чудесная? Каждый раз, когда я слышу колокол на каланче, я отбрасываю четыре удара и стараюсь представить себе, что Ты делаешь в этот час. Хочешь, я напишу Тебе, как мне представляется Твой день, а Ты меня будешь поправлять.
Говорят, что Людовик XIV однажды сказал о своей шляпе: «Если бы она знала мои мысли, я бы немедленно бросил ее в огонь». Если бы моя подушка могла рассказать, о чем я думаю, она до утра рассказывала бы о Пинчике. Целую Тебя. Николай. Спасибо Тебе за все.
11 января
Сегодня вечером должна была быть свободна, но кажется, будет перемена и меня запрягут в «Фигаро». Сейчас получила письмо от тебя, спасибо, что не забываешь меня даже накануне своей премьеры. Напиши мне, что ты ставишь, что за актеры, которыми ты располагаешь, что ты написал для партконференции. Весело ли ты все это делаешь? Не трать много сил на клуб, работай для себя, радость моя. Недавно прочла