— Ждите, — бросил Федор, скинул в угол рюкзак и взбежал вверх по лестнице; Эва и не заметила ее сразу.
Опустилась на кожаный пуфик у стены. Красс присел рядом на корточки и попытался взять Эву за руку. Собственно, взял на какое-то мгновение — она не успела отдернуть, только выдернуть. До чего мерзко: проигрывая на одном фронте, тут же пытается взять реванш на другом. Отвратительно, гадко, но все-таки она в одной связке и с этим претендентом, и со вторым, и намерена идти так до конца. Причем скоро эта метафора воплотится в реальность. Эва нервно усмехнулась.
— Ева, — негромко позвал Красс.
— Что?
— Как ты думаешь, откуда он может знать место? Если не знаешь даже ты… откуда?!
— Чего ты от меня хочешь? Твое цивильное управление уж точно осведомлено лучше.
— Ева!
Он снова протянул к ней руку, но не донес, застопорил на полдороги. Потом запустил пальцы в полуседую шевелюру и проговорил обиженно, как ребенок:
— Не надо так со мной.
Она пожала плечами.
Спустился Федор. Однако не подошел к ним сразу, а сначала направился к дальней стене, где некоторое время, задрав голову, пристально смотрел в окно, потом перекинулся парой слов с туристами, отозвавшимися эмоционально и многоголосо. Красс отвернулся, демонстрируя намерение не замечать соперника. Эва ждала.
Он подошел, мрачный и, пожалуй, немного растерянный:
— Значит, так. Инструктор говорит, барометр низко, в горы идти сейчас нельзя. Как это надолго, неизвестно.
— Странно, — Эва поднялась. — Погода вроде бы хорошая.
— Я тоже не понимаю. Возможно, им уже сообщили про нас, и они просто тянут время… хотя вон тем ребятам сказали то же самое полчаса назад.
— Н-да, этих могли бы спокойно повести, мы б даже не заметили, — пробормотал Красс. — Похоже, правда.
— И что будем делать?
Она не думала специально их провоцировать, ставить друг против друга: ну, кто из вас найдет выход, кто первым предложит рискнуть, наплевать на всех на свете инструкторов и барометры, да неужели уместна мелкая осторожность в игре, которую всё равно выиграет кто-то один?! Просто сказала. Ни к кому не обращаясь, в гулкое пространство холла.
— Я предлагаю пообедать, — буднично откликнулся Красс. — Может, он и поднимется пока, их чертов барометр.
Брадай косо глянул на него, молча признавая свое маленькое поражение. Ничего, он еще отыграется, подумала Эва, осматриваясь в поисках вывески ресторана. Ага, вон там, под лестницей.
…Они как раз усаживались за столик. Вернее, Федор уже раскрыл меню, когда в дверях показалась продавщица из давешнего магазина. Что-нибудь забыли? — удивилась Эва. Девушка подошла ближе — запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Кажется, смущенная.
— Извините, — пролепетала, переводя дыхание. — Как хорошо, что вы еще здесь… Я сразу не решилась, а потом… Пожалуйста, дайте автограф!
И, внезапно испугавшись возможной ошибки, уточнила:
— Вы же правда Федор Брадай?!
Здравствуй, папа.
Оказывается, это единственное, что я еще могу. Писать тебе. Зная: ты — в соседней комнате. Письмо, которое ты никогда не прочитаешь, теперь я уверена в этом больше, чем когда бы то ни было. Нельзя, чтобы ты сейчас прочел такое вот письмо. Но я не могу, не могу поделать ничего другого. Не могу держать в себе. Но и поговорить с тобой — не могу и не знаю, смогу ли когда-нибудь.
А кроме тебя, мне тут не с кем говорить. Ты, наверное, не сумеешь себе представить, что это такое — чужой мир. Мир, где живут миллиарды людей, — и никто из них, ни один…
Нет. Я сама себя обманываю, а возможно, это просто спасительный маневр подсознания, которое стремится отсечь, спрятать, забыть… Исходник тут не при чем. У меня нигде никого нет, кроме тебя. И я не знаю, есть ли у меня ты. Но всё же пишу, потому что это единственное…
Хожу по кругу. Страшно. Если я не разорву его сейчас, могу остаться в нем навсегда.
Я должна.
Не всё сразу, папа, ты ведь поймешь? Лучше я начну с конца. С нашей теперешней жизни. Ты, наверное, воспринимаешь ее совсем по-другому. Может быть, тебе еще тяжелее, чем мне: я ведь всё это время прожила, как в тумане, в ирреальности, из которой пытаюсь теперь выбраться, а конкретные обстоятельства и детали не имели для меня особого значения. Для тебя же всё это — по-настоящему. Реальное падение с громадной высоты. Любой другой на твоем месте разбился бы насмерть. Но ты сильнее любого другого. Сильнее, чем все они думали. Сильнее, чем думала я.
Ты остался жив, а значит, тебе очень больно. И я ничем не могу помочь, а ведь я хотела и, наверное, смогла бы, я чувствовала в себе силы накануне, когда заказывала телепорт… Знаешь, Панчо силой запихнул меня туда. А сам остался прикрывать… Думаю, то есть, я точно знаю — его тоже убили.
Всё перевернулось, всё оказалось наоборот. Вместо того чтобы поддержать тебя, увезти, спасти, я сама спасалась, бежала, хотя, по сути, мне было уже всё равно… Тот момент, когда оказалось, что телепорт с этой стороны никем не контролируется, забыт и бесхозен в неразберихе переворота, многое решил. Я должна была куда-то бежать, кого-то расспрашивать, что-то делать. У меня была цель — разыскать тебя. Я сузила, сфокусировала всю себя в яркую точку этой цели, оставив там, в темноте, на слепом пятне всё остальное. Только поэтому я до сих пор живу.
Мы с тобой живы, папа. Теперь я уже в состоянии осознать, как это важно и ценно само по себе. Какая она, моя нынешняя жизнь? Другая. Если ты перечитаешь мои детские и подростковые письма, то увидишь, как я стремилась к ней, к другой жизни. Как мечтала попасть сюда, в Исходник… Нет, не хочу делать ударение на грубой иронии судьбы, это слишком общее место, это неинтересно. Мне, потерявшей всё, необходимо без малейшей иронии разобраться в том, что я приобрела. Только так — раз я действительно собираюсь начать сначала.
В конце концов, прошло уже больше года. Я смогу. Я же пишу тебе, правда, папа? Я пытаюсь разобраться. Найти точки соприкосновения с этой жизнью — для нас обоих.
Вижу, как тебя раздражает наша квартира. Да, первое время мне тоже казалось, что тут негде повернуться, что стены наползают со всех сторон, а до потолка можно дотронуться, не выпрямляя руки. Но, папа, это обычная двухкомнатная квартира, здесь очень многие так живут, просто им не приходится сравнивать с резиденциями и дворцами. Тебе, конечно, труднее. Я-то совсем недавно жила в разработческом поселке…
Стоп. Этого нельзя вспоминать..
Еще язык. Ты не поверишь, я даже удивилась, мне ведь и в голову не приходшю, что ты совсем его не знаешь. Ничего, я буду с тобой заниматься. Я тебя научу, главное, чтобы ты сам захотел учиться. Но это твое и только твое дело; а пока я возьму на себя все повседневные переговоры с этим миром, таким же чужим для тебя, как и для меня самой.
Последнее мне было трудно осознать: я привыкла жить в координатах миров: Исходник, Срез, Множественные срезы… А оказалось, страны одного несчастного Исходника не менее далеки друг от друга, чем разные миры. На днях читала в газете, будто правительства всех государств намерены распоряжаться нашим Срезом сообща: готовится законопроект «Об интернационализации Среза» или что-то вроде того. Не верю. Кажется, ты не веришь тоже.
Это называется — политика. В моем бывшем мире ее не было. Отдаю себе отчет: именно она разрушила тот мир, но всё равно не понимаю до конца, что же это такое. Игра? Даже если я ошибаюсь, буду пока писать так, для хоть какой-то определенности. Ты играл в нее всю жизнь, да, папа? И продолжаешь играть даже теперь. Иногда мне кажется, что ты до сих пор надеешься выиграть.
Лучше бы нас с тобой оставили в покое. Странные люди, которые нас как бы спасли, зачем-то привезли в эту страну и поселили в эту квартиру, вроде бы помогают материально, чего-то от тебя хотят и почему-то не могут взять. Я не пытаюсь разобраться в вашей с ними игре. Но вижу, что в ней — вся твоя жизнь. Главный стержень, на котором она держится.
Если б мы могли поговорить с тобой, папа… Просто поговорить. Сначала, может, о чем-то самом обычном, из того, что нас окружает, поделиться впечатлениями и мыслями, сравнить их, поспорить. А затем понемногу, мелкими шажками, прийти к тому, что важно для каждого из нас. Высказать вслух хотя бы то, что я здесь написала… папа?!
Мы двадцать лет жили в разных мирах. Мы чужие, полузнакомые люди. Нас объединяет только общее крушение. Выбираемся мы — каждый по отдельности. Я, во всяком случае, пробую выбраться…
Когда я пишу тебе, папа, то забываю, что я теперь в Исходнике — навсегда, будто и не существует никаких других миров. Этого нельзя допускать, раз уж я решила все-таки построить здесь новую жизнь. Однако чувствую, ничего у меня не получится, пока не напишу тебе — обо всем.
Иначе я не могу.
Но, знаешь, когда-нибудь потом.
ГЛАВА II
Машки не было сорок две минуты. За это время даже тень передвинулась почти на метр, пришлось двигаться за ней вместе с газетой, чтобы не плавиться на солнцепеке. И Толик успел четко проникнуться: Машка вообще не придет. Не зря же отказалась оставить здесь, рядом с ним, свою сумку с фотоаппаратом, а ведь махина ничего так, тяжеленная… Короче, ясно. Смылась со всеми деньгами, сколько их там набралось в складчину. Сидит где-нибудь и трескает себе пиццу или хот-дог. Крыса.
Толик сглотнул, заерзав на парапете. Море металлически сверкало сквозь листву, ограждавшую, словно театральный занавес, сцену праздника жизни. Знал бы, пошел бы сам. И сейчас сидел бы где-нибудь «Под платаном»…
Тут она и появилась. Почему-то не с той стороны, откуда он ждал.
Выпрямился навстречу:
— Машка!.. ну ты и…
Что он ей скажет, Толик продумал в подробностях с десятой по двадцатую минуту после ее ухода, когда еще верил в относительно скорое возвращение. И, разумеется, не забыл ни слова, ни оборота, ни метафоры: память у него была профессиональная, он ею гордился. Но Машка отреагировала неожиданно быстро и жестко: