Сейчас у нас форменная зима: снегу много и мороз порядочный; позавчера к вечеру было что-то около 17° холоду; эти два дня начинает как будто отпускать. Я со своим адъютантом спорю; он говорит, что зима залегла, а я говорю, что все еще потечет… Мы живем втроем: я, Тринев и адъютант, и много спорим или скорее, рассуждаем. Тринев вырос на Дону, а учился в Константиновской станице (в 35 верстах от моей); и у нас с ним зацепок давно было много. Посещают нас очень многие, и разговоры не умолкают.
Напиши, золотая, как доволен своим делом папа и как во второй четверти идет Генюша; твоего письма с его баллами я так и не получил. Догадываюсь, что кроме русского и арифметики у него еще двойка по немецкому. Давай (Чеканов стоит над душою) головку и губки, а также наш выводок, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Дорогая моя женушка!
Получил от тебя две открытки от 13 и 14 ноября… у тебя все благополучно, и вы веселы. Интересна Ейка с ее пробуждающимися инстинктами женщины-семьянки; мальчишки шли совсем иной дорогой, и тебе, я думаю, крайне интересно наблюдать женские чисто шажки нашей дочки, как она считает, складывая в кучу свои рубашонки, как она мылит голову и спину своему братишке и т. п. Это всё, действительно, характерно и интересно. И какое же тут равноправие или равенство полов? Можно говорить о преимуществе мужчины или преимуществе женщины, но надо молчать об их равенстве. Нашей дочке никто не указывал путей и дорог, но, как она ни мала, дорогу-то она намечает себе женскую и уверенно тупотит по ней своими ногами.
Я задумался над равноправием по причине наших долгих бесед по вечерам на разные темы. Тринев – большой философ, любит поговорить, а мой адъютант любит послушать… и в результате такой обстановки у нас целые дебаты по вечерам. В один-то из вечеров и был разговор о женщинах и равноправии. Мы с адъютантом против и за то, что женщине не дойти до мужчины, а Тринев – за равенство и даже преимущество женщин. Адъютант мой – бывший студент в течение 7–8 лет, много видел, много вынес и хорошо знает быт и существо студентов и студенток. Его некоторые вставки очень интересны и метки. Порою он восстает против одного из моих доводов, но чаще спорит с Вас[илием] Александ[ровичем] (Тринев). Между прочим, он нам рассказал такой случай из жизни студентов и студ[ен]ток. Поехали кататься на лодке три пары – трое муж[чин] и трое девиц, пристали к острову и там устроили пикник, который продолжался часа 3–4. Во время этого пикника дамы уединялись, чтобы «привести туалет в порядок», два студента тоже куда-то бегали, а один их товарищ из-за хлопот не успел поговорить с матерью-природой. После пикника поехали кататься, вновь потекли часы. И тут-то недогадливый товарищ начинает чувствовать нужду, которой подвержен ночью Генюша. Дальше – больше, он начинает чувствовать ломотью, холодный пот и головокружение. Ближайшая дама начинает догадываться, в чем дело, как медичка понимает, чем это пахнет, и говорит: «Мы отвернемся, а вы сделайте…» Следует переговор шепотом, студент конфузится и терпит еще около часу… Но тут на него нападает обалдение, и он, не предупредив, встает и начинает увеличивать содержимое Днепра. Следует паническое молчание, а затем… все вошло в колею. После, когда разошлись, то смех у группы мужчин и у группы женщин был гомерический, до колик. Рассказ адъютанта был тем более забавен, что он привел его вслед за какой-то высокой и очень жарко оспариваемой темой.
Судя по твоим письмам, ты после продолжительной размолвки стала ездить к Лиде очень часто: была 8 ноября (воскр[есенье]) и затем 14-го – в ближайшую субботу. Я одного боюсь, что дорога – длинная, а весело там провести время ты не сумеешь и в результате сильно себя утомишь. Саша – человек скучный, а Лида интересна до 1–2 свиданий с нею… благо бы они жили недалеко. Я помню, когда мы были вместе у папы, я чувствовал себя всегда скучным и одиноким с момента появления этой пары на сцене и старался или вызвать Сашу на игру, или начинал поддразнивать Лиду. Они люди хорошие и гостеприимные, но они однобоки, скучны, и тон их семейной жизни мещански узок, мелочен и нервен. Когда я жил у Афанасьевны в Ниж[не]-Чирской [станице], в ее же доме жил с женою какой-то мелкий чиновник. Мне было лет 10–11. Днем они – после его прихода со службы – и целовались, и бранились, а ночью, едва я успевал закрыть глаза, как они – в одних рубашках – начинали бегать друг за другом, причем у него или нее нередко в руках был нож. Я забивался под одеяло и дрожал, как в лихорадке, пока не наступало затишье. По счастью для меня, пара скоро была прогнана. Не знаю, по какой ассоциации, но эту далекую пару, столь волновавшую мои детские нервы, очень часто напоминают мне Саша с Лидой. Если не забудешь, черкни мне, как ты проводишь у них время.
Это письмо я не пошлю тебе ни сегодня, ни – едва ли – завтра, так как почтарей все почему-то нет. Я сел сегодня писать, потому что 21 ноября и моя мысль тонет в прошлом. Уж это мое прошлое! Нет большего раба, нет более горячего поклонника, как я, пред тенями и властью минувшего. Налетит оно, захлестнет, и мое суровое сердце становится мягким, как череп новорожденного ребенка.
Это позднее утро, залитое солнцем, осенняя свежесть, уже прогреваемая лучами солнца, и ты, моя тоненькая, светло-голубенькая рыбка, озадаченная и натревоженная… как мне все это памятно! Как это было чудно, многообещающе, как кругом было царственно хорошо и бодро! Помню и мое стояние у дверей балкона, с уставленным в стекло лбом, и твою уборку волос, которая тянулась вечность, и растерянные глаза мамы, которая что-то почуяла… Многое забыто, но этот момент дня мне памятен до тонкостей… И ты, лучезарная, освещенная солнцем, взволнованная… стоишь пред моими глазами в далеком домике, отнесенном от тебя на тысячи верст… Давай губки… я тебя расцелую. Спокойной ночи, ложусь спать. А[ндрей].
23 ноября. Пропустил день… был в окопах и пришлось в нек[оторых] местах идти по колено, сейчас наступила оттепель, а на обратном пути даже по пояс в воде. В пути вперед должен был в халупе батал[ьонного] командира просушиваться часа 2–3, иначе не надел бы сапог, а на обратном пути вновь весь промок, снял сапоги и в одних чулках, завернувшись в солдатскую шинель, доехал домой… благо, что лошадей подали до начала окопов. У себя все снял, растер ноги и… нет даже насморка. И думал я, чего только нам не приходится видеть на войне? Дома – в мирное время – от такой зимней ванны два раза пошел бы на тот свет, а здесь как с гуся вода.
Получил твое письмо от 12.XI, где-то оно блуждало. Из него начинаю несколько понимать те перипетии, которые вынесло мое генеральство. По-видимому, мое первое представление продолжает чинить мне всякие препоны. Как может иногда много повредить не вовремя совершенный подвиг! Не сверши я его – и был бы уже месяцев 6–7 генералом. В будущем мой случай можно приводить как загадку!
Твое письмо от 12.XI ласковое, теплое и мечтательное. Я тоже вспоминал прошлое, когда писал тебе, но, кажется, вспоминал другое. Говорят, нехорошо, когда человек начинает слишком поворачивать голову к минувшим дням, хотя в нашем случае это естественно… наша общая жизнь идет теперь отвлеченным более темпом, не заполняя наших душ ежеминутным общением; отсюда рождается потребность вызыванием старых образов заполнить ту пустоту, которую делают тысячи верст расстояния, лежащих между нами. Относительно моего бригадирства получил новые данные, которые могут его изменить в другую сторону. Это меня интересует мало, раз я буду генералом.
Об Антипине я тебя не понял. Он ушел бригадным… ясно; командовал дивизией… понятно, но как он стал начальником Гвардейского корпуса? У нас есть командиры корпусов, а для этого надо быть по крайней мере генер[ал]-лейтенантом, а иногда и полным генералом.
Бросал писать. Сегодня толпятся у нас офицеры, вспоминаем старое, смеемся и задумываемся. Это письмо посылаю завтра, а затем передам другое Н. П. Кондакову, который скоро выедет в Петроград.
Был сейчас Черкасов, мой товарищ по Академии и командир полка. Разболтались мы с ним без конца… удивительно, как мы все, русские люди, наталкиваемся на одни и те же выводы и являемся носителями одних и тех же впечатлений.
Я не имею от тебя свежих писем дня 2–3 и утешаюсь тем, что получу сразу целую кипу, раскрою их, расположу по числам… и начну читать. Осип, прочитав твое письмо от 12.XI, сказал медленным тоном: «Письмо хорошее». С чем, моя славная, тебя и поздравляю, так как мнение сего цензора не всегда благоприятно.
Давай мордочку, губки, глазки и наш выводок, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Целуй папу, маму, Лелю.
Женушка моя, мое ясное солнышко!
Решил тебе писать, не ожидая от тебя пока писем, которые где-то застревают. От Кортацци получил телеграмму, что мое представление в генералы пошло в Петро[град] 22 ноября за № 51501. Могу только сказать: наконец-то. У вас оно, вероятно, будет 25–26 ноября, и теперь вопрос только в том, сколько времени оно удосужится пролежать еще там.
Только что кончил небольшую повесть Франсуа Коппе «Henriette» и нахожусь еще под впечатлением прочитанного. Манера немножко старая, грустно-сентиментальная, но дивный язык, артистическое развитие темы и отчеканка некоторых типов (полк[овник] де Voris)… В результате твой муж растрогался и заходил по комнате. Есть факты, очень тонко придуманные. Молодой человек умирает, и на его гроб носят цветы мать и его любовница (простая швея), первая – дорогие, вторая – за 2 су, сезонные. Мать и в этом задета, но цветы не выбрасывает (как хотела). В одно воскресенье цветов в 2 су нет, и мать, полагая, что сын забыт, соглашается выйти замуж за старого поклонника… Оказывается, девушка заболела и пред смертью пишет матери письмо… Все это страшно красиво, изящно и грустно; рисунки поразительно дополняют текст и усиливают подтолкнутое им настроение. И все же найди Джека Лондона «Белый клык»… издание – желтенькие книги (Акц[ион