офицеры выбрали хозяином собрания, доверие лестное, и я стораюсь, и нужно же случиться горю! Поверите, всю ночь не спал…» – «Не тяните, батюшка, в чем дело?» «Да видите ли, купил я для г. офицеров 50 солфеток, по 70 коп. за штуку, и хорошо у нас стало! И знаете: одну-то солфетку один какой-то паршивец украл на онучи… Коли бы я был офицер, я бы ему нахлестал по морде, а я не могу: сану моему не приличествует…» И так у нас горя паруются: с одной стороны, погиб хороший офицер, с другой – украдена салфетка и применена не по своему назначению.
Так о другом батюшке. Он спал, когда первый 12-дюйм[овый] снаряд разорвался в 400 шагах от него… Он вскочил как безумный и решил, что начинается светопреставление… Выскочил из халупы и слышит, что в воздухе визжит второй снаряд… «Я почуял, что я запуганное глупое животное, – продолжал батька, – начал бегать то вправо, то влево, как бы целя избежать чего-то. Я обернулся и увидел, что лошади делали то же самое, но так как они были на коновязи, то вертелись вокруг точки, насколько позволяла веревка. Все люди, которых я успел заметить, делали то же самое. Мы все были одинаково запуганные бедные животные. А снаряд гудел, и этому вою конца не было. Наконец что-то громыхнуло, впереди меня, шагах в 100–120. Момент точно не помню, но помню, как взвилось вверх сажень на пять дерево… Я еще подумал: да неужто я правильно вижу? (Это была правда: у образованной воронки мы снимались, а выброшенное дерево оказалось торчащим из-за угла хлева…)
Но это был момент, за которым я и все, вероятно, почувствовали облегчение. Еще помню, как в момент падения снаряда лошади поднялись на дыбы; в этом отношении они поступили иначе, чем я: я присел. Потом ко мне пришел причетник и посоветовал идти в гору к церкви. Я пошел, и вдруг доро́гой вспоминаю, что в халупе я забыл антиминс и Дары. Иду назад, вхожу, все нахожу и выхожу, а денщик мне говорит: «Давайте, Ваше Преподобие, все возьмем». Я не мог не улыбнуться. Раз я взял то, из-за чего с волнением вернулся, то мое личное имущество казалось мне лишь жалкой ветошью. Брось, говорю, думать об этом. И мы пошли в гору, к церкви. Опять засвистело, но мне было уже не так страшно, и я стал осматриваться кругом. Снаряд упал в речку и не разорвался. Четвертый попал по ту сторону, от нас далеко (в нашей деревне), и, наконец, пятый – самый ужасный.
Я всю картину видел: как попал он в халупу, как люди безумно забегали в разные стороны, как халупу всю в 2–3 минуты охватило огнем… Я подошел ближе и видел фельдшера, всего обожженного. Он спас пятерых, вытащив из-под груд и огня. Рассказывал, что был недалеко и, когда пришел в себя после взрыва, услышал из-под развалин горящей халупы глухие голоса… как цыплята пищат в яйце. Попробовал тянуть за первые ноги, один не могу, а все бегают как шальные… Наконец, схватываю двух, трясу, привожу в себя и веду откапывать. Откопали одного и еще полоумного заставили нам помогать…» Дальше неинтересно. Я едва ли сумел сохранить простоту, первобытность и наивную искренность рассказчика – батюшки. Слушать его было трогательно.
У меня нет теперь штанов (только одни… лопнут, и твой супруг заходит в подштанах, как это бывало с солдатами в прошлом году) и аксельбантов. Штаны думаю себе сшить с лампасами; красное сукно найдено, а синее, говорят, скоро будет в одном полку. Френч мой будет готов завтра.
Ты, моя сизая голубка, находишь, что мы перепиской что-то с тобой выяснили; мне также думается, что мы выяснили… что – я также не знаю, как, может, и ты. Что мы любим друг друга и что твоему мужу никого больше не надо, и что он ни о ком больше не думает, как о своей женушке… разве это ты выяснила? Ну, да ты ведь близорукая, могла раньше это и проглядеть. Давай твои слепые глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
К началу Страстной пришлю за подарками двух чинов (м[ожет] б[ыть], Осипа), приготовь заранее.
Моя милая женушка!
Не знаю, чем бы тебя сегодня обмануть? Сегодня у нас день вышел довольно торжественный, связанный с бракосочетанием Гали… Она уже перестала есть последние дни, стала угрюмая… Пришлось несколько поспешить. Снято два снимка; выйдут ли, не знаю. Хлопот, вообще, Галя принесла порядочно, и я облегченно сегодня вздохнул, когда мне сказали, что она стала себя чувствовать спокойнее. Что же до ее сынка, то завтра будет день его рождения, и по этому поводу мы устраиваем торжественный обед; повар обещал приготовить расстегаи. Завтра же кавалеру все будем обрезывать: холку, гриву и хвост… Как видишь, эти два дня у нас довольно нервные.
Погода у нас чудная, сегодня день теплый, как молоко парное. Все отрываюсь для дела, почему пишу бессвязно. Собираю к тебе Осипа, которому по выполнении поручения даю еще отпуск на три недели; если поедешь рано в Филоново, то он может тебе помочь и доехать туда.
Вчера (или позавчера) вхожу: сожитель пишет и, улыбаясь, меня спрашивает: «А знаете, кому я пишу?» – «А кому?» – «Евгении Васильевне». И мы оба с ним смеемся: его письмо будет уже у тебя, когда получишь это. Сожитель подумывает об отпуске, и, может быть, он ему удастся, а когда он вернется, пожалуй, и мне придет очередь… впрочем, далеко.
Я петроград[скому] в[оенному] начальнику послал бумагу, в которой говорю, что увеличиваю выдаваемые тебе деньги на 87 руб., так что ты будешь получать теперь 521 руб.
С Осипом думаю послать тебе 400 руб., а остальные перешлю почтой. Посылать с ним больше боюсь: еще что-либо случится в дороге.
Вчера у меня был Труфанов, Геор[гий] Михайлович; много с ним болтали и кое-что вспоминали. Он шлет тебе свой привет. Получил Влад[имира] с мечами, пока подъесаул. Про Федорова рассказывает просто чудеса. Морфий он теперь впрыскивает совершенно открыто; в Петроград как-то заворачивал без всякого отпуска, пробыл долго и, если бы это дело повернуто было строго, то не миновать бы ему большого горя… до смертной казни включительно. Но считаясь с тем, что он морфинист и человек едва ли вполне вменяемый, применили другой масштаб… и Фед[оров] жив и поныне. И странно, такой больной и жалкий человек заражен несказанным критиканством… всех ругает, меня почему-то исключая. Про Геор[гиевское] оружие он, вероятно, наврал, так как здесь придумал иную версию о будто бы присужденном ему (или представленном) Георгии… Спешу, ждут мои адъютанты с разными приказами.
Давай губки, мордочку, лапки, всю, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Наде хочу написать прямо в Новочеркасск, да соберусь ли. Леле сюда было бы хорошо пристроиться: отряд постоянно с нами. Андрей.
Дорогой Женюрок!
Сейчас получил твое письмо от 26-го; оно, как и многие другие, просмотрено цензурой. Она вообще работает трудолюбиво… начинает и сожитель мой получать письма со штемпелем. В письме ты пишешь, что получила два моих письма и что два джентльмена, имена коих Евгений и Кирилл, также получили по письму каждый. К сожалению, к твоему сведению я должен отнестись подозрительно, так как от двух упомянутых господ нет ни строчки, что было бы иначе, если бы они действительно получили по письму: я их аккуратность и тактичность хорошо знаю.
Сегодня день Ангела Осипа, но я узнал это поздно, да и все равно ничего не могу придумать… приготовьте, хотя задним числом, вы что-либо.
Если нам подвезет, то мы будем отдыхать месяц… и у нас разные проекты. Думаем устроить хор и петь в церкви. Я хочу набросать ряд рассказиков и переслать тебе для напечатания. Пройду вперед по математике и, может быть, окончу «Психологию». Сожитель, вернее всего, все же уедет в отпуск.
Общее положение дел складывается в окончательный перелом в нашу пользу. Это здесь начинает чувствоваться. Пленные какие-то растерянные, не знают что и как говорить, положение дел внутри Австрии сумбурное и упадочное; у германцев все попытки срываются, как у пойманных фальшивых игроков.
Я тебе написал, но повторю: я передал петрог[радскому] в[оенному] начальнику, чтобы он к выдаваемому тебе содержанию прибавил еще 87 руб., так что ты будешь получать в месяц 521. Чтобы картина была тебе ясна, изложу, что я имею:
Остается у меня:
А всего Анд[рей] Ев[геньевич] получает вместе с Евген[ией] Вас[ильевной], живущей в Петрограде, 521+352 = 873 руб. в месяц.
Проживает эта пара в месяц:
913 руб., а отсюда каждый месяц утечка из приданного Евгении Андреевны около 40 руб.
Гутор прислал боевую на меня аттестацию, очень хорошую и обстоятельную, хотя не без кислых оговорок в 1–2 местах. Он меня удивил, так как я ждал после наших отношений, что он мне свинью подкатит.
Ну, кажется, моя золотая рыбка, я написался. Прежде всего, «Христос Воскрес», так как Осип как раз к этому великому дню к вам прикатит. Дай Бог вам встретить день здорово и весело. Целуй папу с мамой и поздравляй с великим праздником. Не забудь поздравить, кого следует (наш славный полк).
Давай губки, детей… я вас обниму, расцелую и благословлю.
Дорогая и славная моя женушка!
Только что перебрались на новое место, соснули, пообедали, и я сажусь писать тебе…
Завтра утром отправляю к тебе Осипа с другим н[ижним] чином. С последним он закупорит и отправит все вещи, а сам останется с вами и будет затем грузить вас на Самсонов хутор, или куда там вы еще соберетесь. С ним я посылаю 400 руб., а остальные 500–600 перешлю почтой по получении от казны. Наш корпус отошел в резерв, в котором, если ничего не случится особого, мы простоим не менее месяца. Мы расположились в небольшой помещичьей усадьбе у дер. Несвой (поищи в моих картах или приобрети трехверстку нашу – 3 вер[сты] в дюйме – с гор[одом] Хотин… к югу от него в 15–17 верстах), а остальные части в дер[евнях] Балковцы, Толбуряны, Гиждева и Данкоуцы. Нам с сожителем пришлось по отдельной уютной комнате; всех их восемь. Сначала вчера мы выждали, пока все наши части отошли с позиций, и в 3 часа ночи взобрались на наш огромный автомобиль (Пирс) и полетели на Новоселицу, оттуда по шоссе на Мамалыгу (станция, куда и надо направлять теперь все вещи для полков), а отсюда мимо Сталинешти к себе в Несвой. Сзади нас один из адъютантов ехал на нашем маленьком автомобиле (Ровер)… он шел на случай поломки нашего. Путешествие было приятное – тихое и уютное. Было свежевато, кочки иногда давали знать, но в общем Пирс удивительно мягок и удобен.