– Еда – великое дело для солдата! – сказал комиссар Лукьянов на прощание и уехал, забрав две старые смененные винтовки.
Краснофлотцы взялись за пшеничный хлеб, за колбасу и консервы.
– После такой еды землю пахать хорошо! – выразил свое мнение Цибулько. – Целину можно легко поднять, и не уморишься!
– Щей не хватает, – сказал Одинцов, – и горячей говядины.
– Сейчас удобно было бы газу в сердце дать: водочки выпить, – пожалел Паршин.
– Обойдешься, сейчас не свадьба будет, – осудил Паршина Красносельский.
– Ишь ты! – засмеялся Паршин. – Он обо мне заботится. Ну, ладно, вино не в бессрочный отпуск ушло: после войны я, Ваня, на твоей свадьбе буду гулять и тогда уже жевну из бутылки!
– У нас на Урале не из рюмок пьют и не из бутылок, – пояснил Красносельский. – У нас из ушатов хлебают, у нас не по мелочи кушают…
– Поеду вековать на Урал, – сразу согласился Паршин.
После завтрака Николай Фильченко сказал своим друзьям:
– Товарищи! Наша разведка открыла командованию замысел врага. Сегодня немцы пойдут на штурм Севастополя. Сегодня мы должны доказать, в чем смысл нашей жизни, сегодня мы покажем врагу, что мы одухотворенные люди, что мы одухотворены Лениным и Сталиным, а враги наши – только пустые шкурки от людей, набитые страхом перед тираном Гитлером! Мы их раскрошим, мы протараним отродье тирана! – воскликнул воодушевленный, сияющий силой Николай Фильченко.
– Есть, таранить тирана! – крикнул Паршин.
Фильченко прислушался.
– Приготовиться! – приказал политрук. – По местам!
Морские пехотинцы заняли позиции по откосу шоссе – в окопах и щелях, отрытых стоявшим здесь прежде подразделением.
По ту сторону шоссе, на полынном поле и на скате высоты, где гнездились немцы, сейчас было пусто. Но откуда-то издали доносился ровный, еле слышный шорох, словно шли по песку тысячи детей маленькими ножками.
– Николай, это что? – спросил у Фильченко Цибулько.
– Должно быть, новую какую-нибудь заразу придумали фашисты… Поглядим! – ответил Фильченко. – Фокус какой-нибудь, на испуг иль на хитрость рассчитывают.
Шорох приближался, он шел со стороны высоты, но склоны ее и полынное поле, прилегающее к взгорью, были по-прежнему пусты.
– А вдруг фашисты теперь невидимыми стали! – сказал Цибулько. – Вдруг они вещество такое изобрели – намазался им и пропал из поля зрения!..
Фильченко резко окоротил бойца:
– Ложись в щель скорей и помирай от страха!
– Да это я так сказал, – произнес Цибулько. – Я подумал – может, тут новая техника какая-нибудь… Техника не виновата: она наука!
– Пускай хоть они видимые, хоть невидимые, их крошить надо в прах одинаково, – сказал свое мнение Паршин.
– Без ответа помирать нельзя, – сказал Красносельский. – Не приходится!
– Стоп! Не шуми! – приказал Фильченко.
Он всмотрелся вперед. По склонам вражеской высоты, примерно на половине ее расстояния от подошвы до вершины, справа и слева поднялась пыль. Что-то двигалось сюда с тыльной стороны холма, из-за плеч высоты.
Краснофлотцы, стоя в рост в отрытой земле, замерли и глядели через бровку откоса, через шоссе, на ту сторону.
Паршин засмеялся.
– Это овцы! – сказал он. – Это овечье стадо выходит к нам из окружения…
– Это овцы, но они идут к нам не зря, – отозвался Фильченко.
– Не зря: мы горячий шашлык будем есть, – сказал Одинцов.
– Тихо! – приказал политрук. – Внимание! Товарищ Цибулько, пулемет!
– Есть, пулемет, товарищ политрук! – отозвался Цибулько.
– Всем – винтовки!
– Есть, винтовки! – отозвались краснофлотцы.
Овцы двумя ручьями обтекали высоту и стали спускаться с нее вниз, соединившись на полынном поле в один поток. Стадо направлялось прямо на Дуванкойское шоссе. Уже слышны были овечьи напуганные голоса; их что-то беспокоило, и они спешили, семеня худыми ножками.
Одна овца вдруг приостановилась и оглянулась назад, на нее набежали задние овцы, получилось стеснение, и из овечьей тесноты привстал человек в серо-зеленой шинели и замахнулся на животных оружием.
«Это умная овца!» – подумал Фильченко про ту, которая остановилась, и решил действовать:
– Цибулько, пулемет по гадам среди нашей скотины!
– Вижу! – откликнулся Цибулько.
Теперь Фильченко увидел среди овец еще шестерых немцев, бежавших согнувшись в тесноте овечьей отары.
– Цибулько!
– Есть, ясно вижу цель, – ответил пулеметчик и затрепетал от нетерпения у пулеметной машины.
– Цибулько! – крикнул политрук. – Зря овец не губи, они племенные. Огонь!
Пулемет заработал. Струя пуль запела в воздухе. Два врага сразу поникли, и задние овцы со спокойным изяществом перепрыгнули через павших людей.
Стадо приблизилось почти вплотную к противоположному откосу насыпи. Теперь немцев легко было различить среди плотной массы овечьего стада. Их было человек пятьдесят. Некоторые били с хода из автоматов по насыпи шоссе, другие молча стремились вперед.
Фильченко приказал Красносельскому стать вторым номером у пулемета, а сам вместе с Паршиным и Одинцовым открыл точный, прицельный огонь из винтовок по немецким автоматчикам.
Пулемет Цибулько работал яростно и полезно, как сердце и разум его хозяина. Половина врагов уже легла к земле на покой, но еще человек двадцать или больше немцев были целы; они успели добежать до противоположного откоса насыпи и залегли там; теперь их пулеметом или винтовками достать было невозможно. А тут еще набежали овцы, которые шли теперь прямо по головам краснофлотцев, дрожа и жалобно, по-детски, вскрикивая от страшной жизни среди человечества.
«Э, харчи хорошие гонят немцы в Севастополь!» – успел подумать Паршин.
– Цибулько! – крикнул Фильченко. – Дай нам дорогу вперед – через шоссе! Огонь по овцам!
Цибулько начал сечь овец, переваливающихся через дорожную насыпь на подразделение. Ближние передние овцы пали, а бежавшие за ними сообразили, где правда, и бросились по сторонам, в обход людей.
– Всем – гранаты! – крикнул Фильченко. – Вперед! – он бросился с гранатой через шоссе и ударил гранатой по немцам; через немцев еще бежали напутанные, пылящие, сеющие горошины овцы, и немцы их рубили палашами, чтобы освободиться от этих чертей, которых они взяли себе в прикрытие.
Моряки сработали гранатами быстро; они смешали кровь и кости овец с кровью и костями своих врагов.
Краснофлотцы вернулись на свою позицию.
– Ну как? – спросил Цибулько у Фильченко.
– Пустяк, – сказал политрук. – Больше с овцами дрались.
– Какой это бой! – вздохнул Паршин. – Это ничто.
– Кури помалу, – разрешил Фильченко.
Красносельский сволок с откоса битых овец в одно место, чтобы ночью их увезли в город людям на пищу.
Из-за высоты по шоссе и по рубежу, что проходил позади моряков, начала бить артиллерия врага. Пушки били не спешно, не часто, но настойчивой долбежкой, не столько поражая, сколько прощупывая линии советской обороны. И немцы, вероятно, ожидали получить ответ, потому что время от времени их артиллерия умолкала, словно слушая и размышляя. Но оборона не отвечала, и немцы изредка били опять, как бы допрашивая собеседника.
Комиссар Лукьянов короткими перебежками привел резерв – до полуроты морской пехоты – и расположил его на флангах подразделения Фильченко, оставив инициативу на этом участке за Фильченко.
Лукьянов выслушал сообщение политрука о небольшом бое с немцами среди овец и сказал свое заключение:
– Ну что ж. Это их боевая разведка была. Бой будет позже.
Комиссар ушел. Вскоре немецкая артиллерия перешла на боевой, ураганный режим огня.
– Пустошь делают впереди себя, – понял Фильченко. – Значит, скоро будут танки.
Он увел свое подразделение в блиндаж, покрытый всего одним накатом тонких бревен, но здесь все же было тише. Сам же Фильченко остался у входа в блиндаж, чтобы посматривать через насыпь и следить за выходом танков.
Шоссе и его откосы выпахивались снарядами до материковой породы; трупы овец и немцев калечились посмертно и то засыпались землей на погребение, то вновь обнажались наружу.
Левый склон высоты запылил у подножия, где высота переходила в полынное солончаковое поле. Артиллерийский огонь не ослабевал. Темное тело переднего танка вышло на полынное поле, за ним шли еще машины. Они шли вперед под навесом артиллерийского огня.
Фильченко укрылся в блиндаже от близкого разрыва, закидавшего его черной гарью и землей. «Надо уцелеть, – подумал он, – сейчас артиллерия смолкнет».
Когда пушки умолкли, Фильченко вывел подразделение на позицию. Танки подходили к насыпи; их было пока что семь: по полторы машины, без малого, на душу бойца.
– Вася! – крикнул Фильченко в сторону Цибулько. – Пулемет – по смотровым щелям первой машины! Красносельский, Паршин, – бутылки и гранаты! Действуйте! Огонь!
Цибулько дал первую очередь, вторую, но танк бушевал всею своей мощностью и шел вперед на моряков. Паршин и Красносельский поползли через насыпь на ту сторону дороги.
– Точней огонь, пулеметчик! – вскрикнул Фильченко.
Цибулько приноровился, нащупал щель пулевой струею, всей ощутимостью своей продолженной руки, и впился свинцом в смотровую щель машины. Танк круто рванулся вполповорота вокруг себя на одной гусенице и замер на месте: он подчинился смертному судорожному движению своего водителя. Возле танка встал на мгновение в рост Красносельский и метнул в него бутылку; черный смолистый дым поднялся с тела машины, затем из глубины дыма появился огонь и занялся высоким жарким пламенем.
Цибулько бил из пулемета уже по другим танкам. Сначала он давал короткие прицельные, ощупывающие очереди, затем впивался в цель насмерть длинной жалящей струей. Красносельский и Юра Паршин действовали за шоссейной насыпью. Они ютились в воронках, за комьями разрушенной земли, за телами павших овец, вставали на момент и метали бутылки и гранаты в ревущие механизмы.
Фильченко и Одинцов ожидали за насыпью своего времени. Сразу задымили густым дымом, а затем засветились сияющим пламенем еще два танка. Осталось в живых четыре. Но немцы скупы на потери, они свое добро не любят тратить до конца.