Уже на уровне закладки фундамента мать вложила в проект сумму, сильно превышавшую стоимость всего проекта. Хорошо разбираясь в ценах на мех и кожу, мама ничего не понимала в цене стройматериалов и в стоимости проектирования.
Честно говоря, я надеялся помочь матери и продать участок хотя бы за одну десятую вложенных средств — к тому времени это были бы для нее большие деньги. Но риэлтор развел руками: неликвид. Продать «это» было невозможно вообще. Даже за один рубль.
Видя увеличивающиеся трудности матери, я старался ей помогать, чем мог. Когда вещи, которые она кустарно шила, совсем перестали покупать, я упал в ноги к знакомому текстильному фабриканту и разжалобил историей про бедную мать и замученную Кашпировским сестру. Фабрикант проникся и вызвал к себе в кабинет директора головного магазина:
— Людмилочка! Вот тут человечек хороший, надо помочь. Потом расскажу. Делай что хочешь, но надо продать весь товар по хорошей цене. Звони подругам, раскидай по комиссионкам, стой на ушах, но чтобы за месяц все было продано.
Людмилочка постаралась — было продано несколько норковых и собольих шуб, дорогие шапки, дубленки и много чего ещё. Все по цене на 20–30% выше обычной. Передавая матери пачки банкнот, я пытался объяснить, что время продажи дорогих вещей с фальшивыми этикетками западных фирм прошло, и то, что случилось, было разовой и экстраординарной акцией. Мать выслушала меня, поджав губы.
Через некоторое время в моей квартире раздался звонок:
— Дим, я вот что хочу тебе сказать. Я тут шубы… 7 штук…
Это был конец. После наступившего краха, начался раздел имущества «ООО», о котором я упоминал выше. Методика сестры была худшая из того, что можно было представить. Она выискивала ошибки и огрехи в уставных документах и последовательно опротестовывала их правомочность. Это крючкотворство было перпендикулярно здравому смыслу и использовалось судьями для продолжения бесконечной тяжбы и сбора взяток с противоположенной стороны. В то время такую тяжбу можно было выиграть, опираясь на трудовой коллектив и апеллируя к справедливости. Но коллектив вертел головами, ничего не понимая, а потом сам превратился в проклинаемую «тупую деревню». Юристы только посмеивались.
VIII
За эти годы я постепенно вышел из ближайшего окружения, да и взять с меня было больше нечего. Так что наступил продых.
Дома я не появлялся 15 лет. Мать с сестрой изредка приходили в гости — удостовериться, что все у меня плохо. На всплески злобы я отмалчивался, да их за расстоянием и временем становилось все меньше. Информацию о себе я превращал в разговор о погоде. Ведь любая содержательная беседа давала пищу для скандалов и унижений, а то и бреда.
Общаться с любящими родными следовало сторожко. Например, на вопрос о здоровье следовало отвечать примерно так:
— Да так, потихонечку. Особо, вроде, не болею. Правда, сегодня голова побаливает, наверно от перемены погоды.
Известие о физическом здоровье вызывало большое огорчение, а серьёзные жалобы давали повод для агрессивных нотаций.
В молодости матери нагадала цыганка, что она переживет своего мужа, своих братьев (которых она ненавидела) и своих детей, и мать свято верила и верит этому предсказанию. Оно уже почти исполнилось. Опытной цыганке достаточно было посмотреть в мамины глаза, чтобы понять, что хочет этот человек и за что хорошо отблагодарит. По расчетам матери я должен был загнуться еще раньше отца, лет в 45. Из-за обстоятельств отцовской смерти я страдаю умеренной формой канцерофобии, и было неприятно слушать постоянные мамины «советы»:
— Дим, я тебе вот что хочу сказать. Кашель у тебя нехороший. Ты бы проверился. Мать в дурах держишь, а я тебе дело говорю. Нельзя запускать здоровье.
Говорилось это постоянно, по любому поводу, и было маминой выручалочкой, достававшей меня всегда. Ведь я с 17 лет был человеком, считавшим, что могу погибнуть от мучительной болезни в любой момент, и любое недомогание: кашель, боль в животе, нагноение ранки, появление новой родинки или небольшое кровотечение десен рассматривающий в первую очередь как возможный симптом болезни, погубившей отца. Будучи философом, я всегда относился к этому скептически и никому не жаловался, но также понимал, что с этим мало что можно поделать. Надо стараться меньше думать и отвлекаться.
Постепенно я забыл про нагатинский коммунальный ад. И при каких обстоятельствах покинул свой дом и потом 20 лет жил в родном городе по съемным квартирам. Из детских воспоминаний, редких встреч и телефонных разговоров я создал иллюзию семейной жизни — если зажмурить глаза, похожую на жизнь настоящую.
IX
Мое воспитание и обстоятельства биографии не способствовали личному счастью. Я всегда мечтал о любящей жене и детях, но смог осуществить свои мечты только в 52 года. Я встретил удивительную женщину, которая меня полюбила.
Родители жены — простодушные трудолюбивые люди, очень удивились моему прохладному отношению к сестре. Им показалось, что я важничаю, а сестра «простой человек», как и они. Не смотря на мои невразумительные попытки остановить неизбежную развязку, теща радушно пригласила сестру на своё 50-летие. Родители жены были владельцами туристической фирмы, юбилей отпраздновали с большим размахом. В ресторан пришло сто человек, был концерт и костюмированный бал.
Сестре все очень понравилось. В своей жизни, наполненной скандалами, судами и тусклой бестолковой работой, она не видела ничего подобного. Сестра стала говорить тоненьким голоском, мелко хихикать и сделала теще дорогой подарок. Я схватился руками за голову.
Первым делом сестра уволилась с работы (кассиром в магазине автозапчастей) и устроилась в туристическую фирму конкурентов. Такая на всю Москву была одна — из-за имущественного спора, вызвавшего раскол первоначально единого коллектива. Продержавшись на новом месте месяц, чего было достаточно для поверхностного сканирования («сорок лет — провинциалка — съемная квартира — собака»), сестра начала действовать. Её цель была разорить родителей жены путем клеветы и угроз, затем разбить мою семью и забрать родившегося ребенка себе. На сайт фирмы родителей, на их личную почту и почту их родственников полился поток грязной ругани и параноидального бреда.
Существенного вреда она нанести не смогла. В отличие от матери с её фирмой, все всё сразу поняли. Но по человечески было очень неприятно, и возникший конфликт конечно не способствовал укреплению моих отношений с новыми родственниками.
Одновременно сестра начала мучить жену. Все началось с того, что она вызвалась помочь ей по хозяйству в последнюю неделю беременности. Сестра несколько раз приходила к нам в гости, приносила продукты и готовила обед. Я простодушно радовался, полагая, что пожилая бездетная женщина хочет сблизится с моей новой семьей и найти там частичку семейного уюта. Окрыленный рождением долгожданного первенца, я не понимал, что происходит. Мне казалось невероятным, что кто-то может ненавидеть мою милую жену, моего будущего сыночка. Однако это было именно так.
Сразу после рождения сына сестра начала юродствовать:
— Я ваша слуга, командуйте мною. Делайте со мной что хотите, я на все согласна.
После этих слов сестра выбежала с мешком мусора на лестничную клетку и, подхватив мешок, стоящий у соседской двери, кубарем скатилась с лестницы.
На следующий день сестра выпучила глаза и зашипела:
— Ну что, обслуживать вас? Я вам не нанималась. Устроились за чужой счет жить!
Я протянул сестре сумму, десятикратно превосходящую её «работу», скорее создающую проблемы и придуманную, чтобы ей помочь.
Ещё через день сестра пришла и стала кричать на жену, лежащую в постели после операции (первая беременность протекала трудно, роды были тяжелые и ребенка чудом удалось вытащить с того света):
— Ну, чего разлеглась? Давай шевели жопой! Ты теперь мать, надо работать, о ребенке думать.
Жена заплакала. Это был первый и последний раз за все годы нашей жизни. Инициатором помощи сестре была именно она, ей также очень хотелось подружиться с моей матерью, которую она уважала и побаивалась. О болезни сестры она знала, но, как и я, недооценивала её масштаб.
После этого мы под благовидными предлогами отказывались встречаться с безумицей. Больше она на пороге нашего дома не появлялась. Точнее, пару раз ломилась, но мы не открыли.
Мать всю жизнь радовалась прекрасной дочке, но всё-таки признавала, что в её поведении есть некоторые проблемы. Во времена обострений она относительно адекватно оценивала её поведение: «Сестра последнее время чудит», «находится в возбужденном состоянии», «забегала с выпученными глазами».
На этот раз реакция матери была совершенно иной.
— Дим, я вот что хочу тебе сказать. Зачем ты обижаешь свою сестру? Она тебя любит, хочет тебе помочь, а ты с ней ссоришься. Она жалуется на тебя.
— Мама, она же больная. О чем ты говоришь!
— Ничего она не больная. Не наговаривай. Зачем ты её оскорбляешь? Ты должен перед ней извиниться и придти к нам в гости. Зачем ты её лишаешь возможности видеть ребёнка? Почему ты нагружаешь её сумками с продуктами? Она устала, у неё болят руки. Очень ты перед ней виноват.
И дальше всё в том же духе. Все очень трезво, разумно и убедительно, как всегда у матери. Здоровье у нее к этому времени ухудшилось, но интеллект остался прежним.
Она ничего не сказала о жене, действительно серьезно ослабленной родами и операцией, о нашем ребенке — ей это не пришло в голову. Обо мне и не говорю. Оказывается мы «обидели дочь», которая страшно устала от переноса сумки.
И вдруг я догадался, что мать меня не любит. Вообще. До такой степени, что и внуков и внучек от меня ей совсем не надо. Вот сестра — это другое дело.
И вот тут я заплакал. Я, наконец, понял, что у меня была мама, что она любила меня, но эта мама давным-давно умерла. Ещё до смерти моего отца, когда мне было лет 8–9. И я все эти годы общался лишь с её тенью.