Как много мира, как много пространства и тишины в здешней природе!
Вечер здесь совершенно прекрасен. Иными словами, здесь покой и мир.
Существует еще нечто из того, что я считаю прекрасным – это драма, и она повсюду, но именно здесь это не только эффекты Ван Гойена. Вчера я рисовал подгнившие корни дуба, это так называемый «болотный дуб» (такие дубы могут столетие пролежать под землей после чего превращаются в брикеты торфа, и когда торф откапывают, обнажаются их корни).
Корни эти лежат в черной водяной жиже. Несколько черных корней лежат в воде, в которой они отражаются, некоторые из них, покрытые белым налетом, лежат на черной поверхности. Белая тропинка позади них, где еще больше торфа, черного, как смоль. На всем этим – хмурое грозовое небо. Этот пруд с мутной и грязной водой и подгнившими корнями дубов, наполнен меланхолией и драматизмом, словно на полотнах Рёйсдаля и Жюля Дюпре.
Вот тебе зарисовка торфяников.
Здесь часто встретишь необычный контраст черного и белого. Например, канал с белыми песчаными берегами, пересекающий темную, как смоль, равнину. Такую же картину можно увидеть сверху; черные фигуры на фоне белого неба, на переднем плане вариации черного и белого на темной почве.
Я верю, что здесь я нашел нечто близкое мне.
Грядущие события отбрасывают свои тени задолго до их наступления, – так гласит английская пословица.
Сегодня я наблюдал за мужчиной, вскапывающим картофельное поле, следом за ним шла женщина, которая этот картофель собирала.
Это несколько иное поле, чем то, набросок которого я для тебя сделал вчера, в нем есть что-то особенное: оно всегда одинаково, но все же варьируется точно так же, как различаются картины, написанные на один и тот же сюжет, в одном и том же жанре, но разными мастерами. О! Это поле столь необычно и наполнено таким миром! Я не могу подобрать иного слово, нежели слово «мир». Сколько б мы ни говорили об этом, поле останется неизменным, в нем ничего нельзя ни добавить, ни убавить.
В стремлении к чему-то абсолютно новому, изменению себя, избавлению от навязчивых идей – мы справимся с этим!
Я сделал еще несколько набросков предметов, которые меня здесь окружают. Местность эта столь восхитительна, что мне трудно описать это. Когда я начну писать маслом лучше, чем сейчас, – тогда!
Окружающие вещи, которые интересуют меня, столь восхитительны, что я намерен учиться и учиться.
Это были несколько человек, которых я видел на торфяных болотах. Они сидели за грудой торфа и ели; на переднем плане – костер. [На втором рисунке] изображены грузчики торфа, хотя, боюсь, невозможно будет расшифровать мою мазню.
Золя говорит: «Как художник, я хочу жить полной жизнью» – «хочу жить жизнью» без умственных ограничений, быть наивным, словно ребенок; нет, не как ребенок, как художник – с доброй волей; поскольку жизнь конечна, я хочу найти в ней нечто, так я смогу поделиться лучшим, что есть во мне.
А теперь о принятых в обществе условностях; насколько педантичен и абсурден человек, который уверен, что знает все и что все в будущем сложится именно так, как он задумал; между тем в жизни далеко не все складывается так, как мы хотим, мы переживаем неудачи и потери, и это как раз говорит о том, что над нами существует нечто бесконечное, нечто великое и значительно более могущественное, чем мы.
Человек, который не чувствует, насколько он мал, который не осознает, что он всего лишь частица – как же он ошибается!
Утратим ли мы что-нибудь, если презрим убеждения, внушаемые нам с детства, как, например, принятые в обществе внешний вид и формы поведения? Утратим ли мы что-то важное, если перестанем придавать этим условностям первостепенное значение? Что касается меня, то я даже не хочу погружаться в подобные размышления. Мой собственный опыт подсказывает, что эти формы и представления не придают устойчивости, а подчас действуют разрушительно. Я пришел к выводу, что не знаю ничего, и в то же время чувствую, что жизнь, которую мы проживаем, необъяснима и значительно шире сложившейся системы «респектабельности». А потому для меня эта система утратила хотя бы какое-нибудь значение.
Не раз я думал о том, что мог бы быть мыслителем, но чем дальше, тем больше я понимаю, что не рожден для этого. Сейчас, к сожалению, из-за предрассудков, что любой, кто испытывает потребность к размышлению, не практичен и возводится обществом в разряд мечтателей; и поскольку такое предубеждение широко распространено среди людей, мне не раз приходилось давать отпор, поскольку я привык говорить прямо.
Я планирую за свою жизнь создать много хороших рисунков и картин, насколько я могу, затем, на закате своей жизни, взглянуть назад и сказать с любовью и легкой грустью: «О! Какие картины мне удалось создать!» И это означает, что ты должен делать все, что в твоих силах. Согласен ли ты с этим применительно ко мне и к себе?
Тео, я заявляю, что хочу прежде всего думать о том, как руки, ноги и голова соединяются с торсом, нежели о том, художник я или нет, и если да, то в какой степени.
Надеюсь, тебя все же больше будет занимать небо над мрачным сельским пейзажем, с серыми облаками, из-за которых пробиваются яркие лучи солнца, нежели ты похоронишь себя заживо, размышляя над своим собственным «я».
Сейчас не проходит и дня, чтобы я ни нарисовал или ни написал чего-либо. Только через учение я продвигаюсь вперед; и не может быть иной цели, кроме движения к совершенству. Каждый новый рисунок, каждое новое полотно означают то, что я сделал еще один шаг вперед. Это как если бы ты шел по дороге. Ты видишь некое возвышение в конце пути, и тебе кажется, что конечная точка близка, но по мере движения протяженность пути увеличивается, так что твое путешествие существенно затягивается. И тем не менее с каждым усилием ты все ближе к цели. Рано или поздно, пусть я и не знаю, как скоро, но достигну того уровня, когда смогу продавать свои работы.
Я быстро набросаю для тебя те пейзажи, которые стоят у меня сейчас на мольберте. Это этюды, которые, надеюсь, понравятся тебе. Чтобы верно писать пейзаж, нужно научиться всматриваться в простоту его линий и контрасты светлых и темных тонов. Сегодня я увидел превосходный пейзаж, это был совершенный Мишель! Природные пейзажи великолепно оттеняют передний план. Мой этюд кажется мне еще недостаточно проработанным, но я сумел схватить сам эффект движения света и тьмы, взволновавший мое воображение, и зарисовал этот вид для тебя.
В нижней части я набросал небольшое пшеничное поле с высохшей травой и нежно-зеленое на переднем плане. Позади домиков – брикеты с торфом, уложенные штабелями, затем снова перспектива вересковой пустоши и над всем этим яркое небо.
Сейчас все вокруг Звело сплошь покрыто молодыми побегами пшеницы самого нежного зеленого цвета. Нежно-лиловато-белое небо над ними создает эффект – я не уверен, что смогу его передать, – который для меня является основным тоном, который необходимо знать, если хочешь понимать, на чем основаны другие эффекты.
Черная, плоская, бескрайняя земля, чистое нежно-лиловато-белое небо. Из земли пробивается молодая пшеница, и земля под ней выглядит так, словно покрыта плесенью.
Хорошая плодородная почва Дренте в основном такая; здесь очень высокая влажность воздуха. Вспомни «Последний день творения» Бриона; мне кажется, что только вчера я понял истинный смысл этой картины.
Бедная почва Дренте точно такая же – только черная земля, даже еще чернее, словно сажа, с лилово-черными мощными бороздами, грустная растительность и повсюду гниющие вереск и торф.
Приметы этих мест я вижу повсюду на фоне бескрайнего горизонта; торф, дерновые крыши, плодородные поля, очень простые остовы фермерских построек, овчарни с низкими, очень низкими стенами и огромными крышами из дерна; дубки, окружающие строения.
Я побывал в старой церквушке, точно – да, точно, как церковь Гревилля с полотна Милле в Люксембурге. Вместо изображенного на той картине крестьянина с серпом здесь я увидел пастуха с парой овец за околицей. На заднем плане – не море в привычном понимании, но море молодой пшеницы, борозды на поле напоминают морские волны. То есть производимый эффект тот же самый. Здесь я видел жнеца – он был занят работой, тачку с песком, пастухов, рабочих, ремонтирующих дорогу, телеги с навозом. В небольшой придорожной гостинице я встретил пожилую женщину, она сидела возле прялки, и я тут же зарисовал ее – темный силуэт, словно из сказки, темный силуэт на фоне светлого окна, через которое виднеются светлое небо, тропинка, идущая через нежно-зеленое поле, и гуси, щиплющие траву.
Если бродить здесь несколько часов подряд, то можно понять, что здесь нет ничего, кроме бескрайней земли – зелени пшеницы и вереска – и бескрайнего неба. Лошади и люди здесь кажутся маленькими, словно насекомые. Ты не ощущаешь ничего, даже если это сами по себе крупные предметы, и тебе кажется, что в мире есть лишь земля и небо.
И вот наступает вечер. Представь себе эту тишину, эту умиротворенность! Вообрази аллею высоких тополей с осенней листвой; вообрази широкую грязную дорогу – сплошную черную жижу; бесконечный вереск справа и бесконечный вереск слева от дороги; несколько черных треугольных хижин, покрытых дерном, из окошек которых виден красный свет; несколько луж с грязной желтоватой водой, где отражается небо и несколько гнилых дубов, склонившихся к воде. Ты только вообрази себе этот заболоченный край в сумерках и беловатое небо над ним; здесь все – сплошные контрасты белого и черного. И в центре этой картины – косматая фигура пастуха и груда комьев яйцевидной формы наполовину шерсти, наполовину грязи, скучившиеся и толкающие друг друга, – это его отара. Ты видишь, как они приближаются, ты стоишь, окруженный ими, ты поворачиваешься и следуешь за ними. Лениво бредут они по грязной дороге. Однако вдали, под тополями, уже виднеется ферма – несколько замшелых крыш, и торф между стволами тополей.