А теперь о цвете человеческой плоти: я знаю, что если бросить на тело беглый взгляд, то есть когда не задумываешься об этом, его цвет кажется тем, что люди называют привычным словом «телесный». Когда я только начинал работать над картиной, я писал тела, например, желтой охрой, красной охрой и белой краской. Но они получились чересчур светлыми, и это было совсем не то, чего я хотел получить. И что мне оставалось делать? Я уже закончил писать головы и сделал это с большой тщательностью. Но затем я переписал их нещадно, и теперь их цвет напоминает цвет покрытого пылью картофеля, неочищенного, конечно.
Пока я писал их, на память пришла точная фраза, сказанная о крестьянах Милле: «Его крестьяне выглядят так, словно они написаны землей, которую возделывают». Эти слова непроизвольно приходят мне на ум, когда я вижу крестьян, работающих в поле или подсобных помещениях.
И я уверен, что если бы кто-нибудь попросил Милле, Добиньи или Коро написать зимний пейзаж, не используя при этом белую краску, они бы справились с задачей и снег на картине выглядел бы белым.
Если говорить о современных картинах, написанных светлыми красками, то за последние годы я видел предостаточно. Но у меня по этому поводу возникает много вопросов. Коро, Милле, Добиньи, Исраэлс, Дюпре и другие живописцы также писали светлыми красками, какие-то из этих картин можно увидеть повсеместно, однако цвет их был более глубокий и сложный по своей сути.
Те, чьи имена я назвал, никогда не изображали локальный цвет буквально, они разлагали его на оттенки, постепенно переходящие друг в друга, вкладывая в свою живопись собственные размышления о цвете, тоне и рисунке. И свет, который они писали, на самом деле темно-серый, но на холсте он выглядит светлым благодаря контрасту с другими, более темными цветами, это простая истина, в которой можно убедиться, если скрупулезно заниматься изучением цвета и тона.
Пойми, я не говорю, что Милле не использовал белую краску, когда писал снег, но я заявляю, что он и другие колористы, если бы захотели или если бы возникла необходимость, использовали бы тот же самый прием, что и Паоло Веронезе (о чем упоминал Делакруа) – когда итальянец писал бледное обнаженное женское тело, он использовал краску, скорее напоминающую грязь.
Вот набросок головы, который я только что сделал. Подобный ты получил в моем недавней подборке этюдов, которые я тебе присылал. Он был самым большим из них. Написан он более гладко, на этот раз я отказался от энергичных мазков, и потому тональность этой работы довольно-таки отличается от предыдущих.
Я не брался за головы, пока не научился как следует писать землей, в дальнейшем, конечно, я продолжу эти упражнения. Если у меня все получится и удастся заработать хотя бы сколько-нибудь денег, так чтобы я смог снова немного попутешествовать, я бы отправился в шахтерский край писать головы людей, добывающих уголь.
Тем не менее я продолжаю терпеливо работать, пока я полностью не буду уверен в том, что я делаю. Набравшись достаточно опыта, я буду работать значительно быстрее, чем сейчас, и за месяц, предположим, я смогу делать около тридцати этюдов.
Последнее время я пишу тебе в жуткой спешке. Сейчас у меня уходит на этюды весь день почти целиком, потому что я работаю в двух часах пути отсюда. Я планирую написать несколько небольших домиков, которые находятся посреди вересковой пустоши. И сейчас у меня уже готовы четыре этюда такого же большого формата, как два других, которые я выслал тебе, а также несколько этюдов меньшего размера. Они еще пока не просохли окончательно, и я собираюсь в них что-нибудь добавить уже дома. А затем я с превеликим удовольствием отправлю их тебе вместе с этюдами фигур.
Также хочу тебе сказать, что у меня есть в наличии шесть больших холстов, но пока я планирую работать на холстах небольшого размера.
Ты можешь посмеяться над словами Курбе, который сказал: «Писать ангелов! Но кто же их видел?!» А вот я бы хотел добавить к этому: «Суд в гареме! Но кто его видел?!» И также многие другие сюжеты с маврами, испанцами, кардиналами и еще все эти исторические картины размером метры на метры. Какую пользу они несут и что нам с ними делать? Такие картины по прошествии нескольких лет начинают выглядеть уныло и старомодно и становятся все более и более скучными.
Во всяком случае они, возможно, хорошо написаны, такое может быть. Когда в наши дни критики стоят перед такими картинами, как полотна Бенжамена Констана [ «Суд в гареме»] или «Прием у кардинала» работы того или иного испанца, они обычно говорят об «искусной технике». Но как только эти же самые критики оказываются перед картиной, изображающей крестьянскую жизнь, или перед рисунком Рафаэлли, они немедленно начинают критиковать технику.
Ты, возможно, решишь, что мои комментарии по этому поводу несправедливы, но я возмущен тем, что все эти картины на экзотические сюжеты пишутся в мастерских. Нет, ты выйди и попиши-ка за ее пределами, непосредственно на месте! Там многое случается. Например, с четырех холстов, которые ты вскоре получишь, я снял по меньшей мере сотню или более мух, что уж говорить о пыли и песке. Не стоит забывать также и о том, что в течение часа или двух тебе приходится тащить готовую картину и принадлежности по вересковой пустоши или вдоль живой изгороди из кустов и деревьев, так что на ней остаются следы от ветвей и колючек. Не стоит забывать и о том, что когда после нескольких часов ты достигаешь конечного пункта своего пути, ты к этому моменту уже устал и обливаешься потом. Не забывай и о том, что фигуры, с которых ты пишешь не стоят спокойно, как профессиональные модели, что эффекты, которые ты пытаешься схватить, меняются на протяжении дня.
Не знаю, как тебя, но меня крестьянская жизнь пронизывает тем более, чем больше я ее пишу.
Я впал бы в отчаяние, если бы мои фигуры были хороши; я не хочу, чтобы они были правильными с академической точки зрения. Ведь если ты делаешь фотографию копателя, тебе самому незачем копать, заниматься поисками. Я считаю, что фигуры, которые писал Микеланджело, прекрасны, хотя ноги у них несколько длинны, а бедра и зад слишком широки. И потому, на мой взгляд, Милле и Лермитт – истинные художники, потому что они изображают вещи не такими, какие они есть на самом деле, а такими, какими они, Милле, Лермитт, Микеланджело, их чувствуют. Мое страстное желание – научиться допускать те неточности, отклонения, те переделки, изменения реальности, которые будут, да, ложью, но значительно более ценной, нежели буквальная правда.
И теперь я должен идти до конца; но я также хочу сказать тебе о том, что художники, которые изображают жизнь крестьян, жизнь простолюдинов – эти художники, которых сейчас не причисляют к людям мира – со временем получат бо2льшую известность, нежели те, кто штампует гаремы и приемы у кардинала, сидя в своих парижских мастерских.
Что касается работы, то я уже писал тебе, что совсем недавно занимался натюрмортами и остался доволен результатом. Некоторые из них я тебе пришлю.
Я знаю, что их очень трудно продать, но это дьявольски полезно для меня, и потому я продолжу писать их в большом количестве зимой.
Ты получишь в числе прочего большой натюрморт с картофелем, в котором я попытался собрать отдельные части в единое целое; я стремился передать твердую, упругую фактуру клубней, которую ты ощущаешь, когда, например, бросаешь картофелину на расстояние.
А сейчас я работаю над натюрмортами с птичьими гнездами, четыре из них уже готовы. Я уверен, что цвет мха, высохших листьев, травы и глины придется по вкусу тем, кто близок к природе и понимает ее.
Все, что имеет отношение к дополнительным цветам, к одновременному контрастированию и взаимному ослаблению дополнительных цветов – это первые и самые важные вопросы. Второй вопрос – это взаимное влияние двух подобных цветов, таких как, например, кармин и киноварь, или розово-лилового и сине-лилового.
Третий вопрос – это светло-синий, противопоставленный подобному ему темно-синему, розовый – коричневато-красному, лимонный желтый – коричневато-желтому и т. д. Но все же первый вопрос наиболее важен.
Если тебе попадется хорошая книга по теории цвета, пришли ее мне, потому как до сих пор я многого не знаю об этом и продолжаю свои попытки и поиски.
Очевидно, что только постигая законы цвета, ты можешь перейти от бессознательной веры в старых мастеров к осмыслению того, почему ту или иную картину люди считают хорошей – что именно они считают хорошим, и это очень важно сегодня, когда понимаешь, какие несправедливые и поверхностные вердикты выносятся подчас о произведениях искусства.
Тебе придется смириться с моим пессимистическим взглядом в отношении современного рынка произведений искусства, потому как этот взгляд лишен какого бы то ни было уныния. Причина в следующем: предположим, я прав, когда сравниваю рынок произведений искусства с рынком тюльпанов, в особенности это относится к оценке стоимости произведений искусства. Предположим, говорю я, как рынок тюльпанов уже в прошлом, так и арт-рынок с другими всевозможными отраслями спекуляции исчезнет к концу этого столетия; как появился, так исчезнет – достаточно быстро.
Рынок тюльпанов приказал долго жить, зато цветочная индустрия процветает. И что касается меня, то я предпочитаю быть садовником, который возделывает почву и взращивает свои растения.
Сейчас моя палитра начала оттаивать и бесплодие первых лет прошло.
Я все еще иногда совершаю погрешности в моей работе, но сейчас цвета ложатся один за другим сами собой, и, если я начинаю с какого-либо цвета, мне совершенно ясно, каким должен быть следующий. А главное – я знаю, как придать изображению жизнь.