По-моему, равнины наполнены невероятным очарованием. Мне никогда не бывает здесь скучно, несмотря на изнурительные обстоятельства – мистраль и мошкару. И если эти виды позволяют тебе забыть о мелких неприятностях, значит, в них что-то есть. Как видишь, здесь нет никаких особенных эффектов: на первый взгляд, это просто географическая карта, стратегический план, которые рассматривают, когда необходимо предпринять какие-то действия. Я гулял здесь как-то с одним художником, который сказал: «Как это скучно было бы писать!» Я по крайней мере полсотни раз взбирался на Монмажур, чтобы рассмотреть окрестности – разве я ошибаюсь? Гулял я там также еще с одним человеком, который художником не был. И когда я ему сказал: «Видишь ли, для меня это все прекрасно и бесконечно, как море», – он ответил мне: «Для меня это лучше, чем море, потому что это так же бесконечно, но здесь живут люди».
Какую бы картину я написал, если бы не проклятый ветер! Здесь это становится удручающим обстоятельством, когда ты пытаешься установить мольберт. Вот почему мои этюды, в отличие от рисунков, остаются незаконченными, ведь холст все время колеблется от порывов ветра.
Сделал несколько крупноформатных рисунков пером. На двух из них – бескрайняя равнина с виноградниками, полями сжатой пшеницы, видимая с высоты птичьего полета, с вершины холмов. Все это повторяется до бесконечности, словно море, и удаляется к небольшим холмам Кро на горизонте.
Это не похоже на японцев, но фактически это самая японская вещь из всего, что я когда-либо делал. Микроскопическая фигурка пахаря и поезд, проходящий через пшеничные поля, – вот и вся жизнь здесь.
Послушай, в первые дни моего приезда сюда я говорил с одним знакомым художником, который сказал: «Вот уж что будет скучно писать!» Я ничего не ответил, я считаю это место столь прекрасным, что у меня не хватило сил поделиться с этим идиотом моим ви2дением. Я возвращался туда снова и снова и сделал два рисунка этого плоского пейзажа – нет ничего, кроме бесконечности… вечности.
Затем, когда я как-то рисовал, мимо проходил парень, не художник, а солдат. Я его спросил: «Ты удивишься, если я скажу, что мне это место кажется таким же прекрасным, как море?»
А этому парню известно, что такое море.
«Нет, – отвечал он, – меня не удивляет, что тебе кажется это место таким же прекрасным, как море. Для меня оно даже более прекрасно, чем океан, потому что оно населено людьми».
Какой из этих взглядов в большей степени принадлежит художнику – первый или второй, взгляд живописца или солдата? Лично я предпочитаю глаз солдата, ты не согласен со мной?
Большое спасибо за письмо, которое доставило мне большое наслаждение, когда я, измученный работой на солнце над двумя большими полотнами, вернулся домой.
У меня есть несколько рисунков сада, полного цветов, а также два написанных этюда на этот же самый сюжет.
Из наброска ты поймешь, каков сюжет моих новых этюдов, один из них, размером в 30, вертикальный, другой – горизонтальный. Я уверен, что это, как, впрочем, и другие этюды, сюжет картины. Но я не могу сказать, смогу ли писать когда-нибудь спокойно и неспешно. Я чувствую, что это всегда будет что-нибудь сырое и недоработанное.
У меня есть этюд сада шириной в метр. На переднем плане – маки с островками колокольчиков. Затем оранжевые и желтые бархатцы и, наконец, еще дальше – розовая, лиловая, темно-фиолетовая и красная герань, подсолнечники, фиговые деревья, розовый лавр и виноградная лоза. В дальнем конце сада кипарисы на фоне низеньких белых домиков с оранжевыми крышами. И над всем этим полоска неба нежного зеленовато-голубого цвета. Ты скажешь, что ни один цветок у меня не прорисован тщательно, что это всего лишь мазки, капельки, легкое прикосновение краской – красной, желтой, оранжевой, зеленой, синей, фиолетовой; но впечатление, какое производят эти краски, собранные воедино, на картине точно такое же, как в природе. Возможно, когда ты увидишь эту картину, она тебя разочарует, покажется некрасивой, но я старался передать таким образом радостное, летнее настроение.
Дядя Кор видел эту картину несколько раз и пришел к заключению, что это не более чем мазня.
В настоящее время я работаю над портретом почтальона в темно-синей с желтым униформе. Он чем-то мне напоминает Сократа: небольшой нос, огромный лоб, лысина, маленькие серые глазки, полные, очень румяные щеки, густая борода с проседью и большие уши. Этот человек хорошо известен своими политическими взглядами – он республиканец и социалист, он красноречив и обладает большими знаниями. Его жена родила сегодня ребенка, и потому он буквально светится от счастья.
Мне хочется писать, скорее, такие портреты, нежели цветы. Но поскольку можно писать портреты и заниматься при этом другими сюжетами, то я принимаю любые возможности, которые предлагает мне случай.
Надеюсь, мне удастся написать сегодня новорожденного малыша. У меня также есть еще один сад, но только без цветов – земля, покрытая очень зеленой, только что скошенной травой, серые пучки сена уложены на ней в длинные ряды. Ясень, несколько кедров и кипарисы; кедры желтоватые и круглые, кипарисы высокие и сине-зеленые. В дальнем конце сада – олеандр и небольшой клочок зеленовато-голубого неба. На траве синие тени, отбрасываемые кустарником.
А еще у меня готов потрет зуава в синей униформе с красно-желтыми нашивками и поясом небесно-синего цвета, в кроваво-красной феске с кисточкой. Выгоревшее на солнце лицо, коротко остриженные волосы, оранжево-зеленые глаза смотрят хитро, как у кошки; небольшая голова на толстой бычьей шее. Я показал его на фоне двери звучного зеленого цвета и стены с оранжевыми кирпичами и выкрашенной известью.
Конечно, холст, на который я нанес краску, ценится больше, чем холст, на котором ничего нет. Это, дорогой Бог, все, что у меня есть – мое право писать, мой резон писать – и, верь мне, больше я ни на что не претендую.
И наконец, чего мне это стоило: этот ветхий каркас и мозг, одурманенный от жизни, которую я старался проживать как можно лучше, но все же как мог, и так, как обязан был жить при моей любви к людям.
Моя концентрация становится более интенсивной, а мои мазки все более уверенными.
Так что я могу почти осмелиться пообещать тебе, что моя живопись станет лучше, чем сейчас. Потому что это все, что у меня осталось.
Сегодня я, возможно, начну работать над интерьером кафе, где я засиживаюсь вечерами, при свете газовых фонарей.
Это место известно здесь под названием «ночное кафе» (достаточно обычное для этих мест), оно открыто всю ночь. «Ночные бродяги» находят здесь приют, когда им нечем платить за ночлежку или когда они настолько пьяны, что их не пускают туда. Все эти вещи – семья, родина – возможно, более привлекательны в воображении людей, как мы, кто справляется довольно-таки хорошо без дома, без семьи, чем тех, кто живет в иной реальности. Я часто чувствую себя странником, чей путь лежит куда-либо, в какой-либо пункт назначения.
И когда я думаю, что этого пути, этого места назначения не существует, это представляется мне вполне разумным и похожим на правду.
Вертикальный рисунок с деревенским садиком я считаю лучшим из трех больших. На другом рисунке, где подсолнечники, изображен небольшой сад перед общественными банями. Третий, горизонтальный, – тот, что я рисовал с сада, с которого написал и несколько масляных этюдов.
Под голубым небом оранжевые, желтые, красные пятна цветов приобретают замечательную яркость, а в прозрачном воздухе неуловимо присутствует нечто более блаженное и мягкое, в отличие от севера.
[ «Сеятель» и другие рисунки] – это наброски, сделанные с этюдов маслом. Думаю, этюда полны интересных идей, но им недостает ясности мазка. Это еще одна причина, почему я чувствовал потребность нарисовать их.
Колорит маленького деревенского садика вертикального формата великолепен более, нежели в действительности – георгины насыщенного темно-пурпурного цвета; двойной ряд розовых с зеленью цветов с одной стороны и оранжевого оттенка почти без зеленых листьев – с другой. В центре – невысокий белый георгин и маленькое гранатовое дерево, покрытое ослепительно оранжево-красными цветами и желто-зелеными фруктами. Почва серая, высокие тростники голубовато-зеленые, фиговые деревья изумрудные, небо голубое; дома белые с зелеными окнами и красными крышами; залитые солнцем по утрам, вечерами они погружаются в тень, которую отбрасывают фиговые деревья тростник.
Ах, эти деревенские садики с их большими красными роскошными провансальскими розами, виноградниками и смоковницами! Это поистине поэтично; и, несмотря на яркое, бесконечное солнце, зелень здесь сохраняет свою свежесть и яркость.
Не все здесь окрашено в яркие краски. Я видел хлев с четырьмя коровами кофейного цвета и точно такого же теленка. Хлев голубовато-белый, увешанный паутиной. Коровы очень чистые и красивые; у входа висит зеленый занавес, спасающий от пыли и мух.
А также серый, серый веласкес!
Все это было так спокойно: кафе, коровы с молочно-табачными боками, мягкий голубовато-серо-белый цвет стен с зеленой драпировкой. Залитый солнцем дворик, сверкающий желтым и зеленым, образующими яркий контраст. Как видишь, есть еще много такого, что нужно будет написать не так, как я делал это раньше.
Я должен приниматься за работу. Как-то на днях я видел еще кое-что спокойное и очаровательное – девушку с лицом кофейного цвета, если я правильно помню – пепельными волосами, в бледно-розовом цветастом корсаже, из-под которого были слегка видны очертания ее небольших упругих грудей. Все это на фоне изумрудного зеленого фиговых деревьев. Настоящая деревенская девушка, которая излучала невинность.