Не исключено, что мне удастся ее уговорить позировать мне на открытом воздухе, а также ее мать – жену садовника – с землистым лицом, одетую в в грязно-желтое и выцветшее голубое платье. Лицо девушки кофейного цвета темнее, чем розовый корсаж.
Ее мать была великолепна: ее фигура в платье грязно-желтого и блекло-голубого цвета, залитая солнцем, четко прорисовалась на фоне белоснежного и лимонного квадрата клумбы. Как видишь, настоящий Вермеер Делфтский! Французский юг не без прикрас.
Сейчас у нас здесь замечательная, жаркая погода без ветра, какая мне очень нравится. Солнце, свет, который, как бы точнее сказать, могу лишь назвать желтым – бледно-желто-серым, бледно-лимонно-золотым. Желтый такой прекрасный цвет! И насколько лучше я смогу теперь видеть север!
Ах, как же я жду того дня, когда ты тоже увидишь и почувствуешь солнце юга.
Что касается этюдов, у меня их два новых – чертополохи на пустыре и чертополохи, белые от дорожной пыли.
Сейчас работаю над этюдом с двумя лодками, видимыми сверху, с пристани. Обе лодки фиолетово-розовые, вода очень зеленая, неба нет, на одной из мачт трехцветное знамя. Грузчик с тачкой, нагруженной песком.
Я начал было ставить подпись на свои картины, но вскоре перестал, потому что это кажется смешным. На одной из марин я поставил цветистую красную подпись с одной лишь целью – чтобы дополнить красной нотой зеленый цвет.
У меня сейчас в работе три больших холста: на первом три больших цветка в зеленой вазе на ярком фоне, размером в 15. На втором – три свежих цветка, один с облетевшими лепестками и один бутон на фоне королевского синего цвета, размером в 25. На третьем – дюжина цветов и бутонов в желтой вазе (размер в 30), яркие краски на ярком фоне, надеюсь, она будет лучшей.
У меня есть еще один этюд с покрытыми пылью чертополохами, растущими у дороги, и роем бесчисленных бабочек белого и желтого цвета.
Помнишь ли ты тот день, когда мы увидели впервые одну необыкновенную картину Мане в отеле Друо – несколько крупных розовых пионов с зелеными листьями на ярком фоне? Какими свежими и ароматными казались эти цветы, хотя краски были наложены пастозно, не как у Жаннена.
Это то, что я называю простотой техники. Должен тебе сказать, что все эти дни я занят попытками найти способ работать без точечного нанесения краски, а только варьируя мазки. Однажды ты увидишь, что я имею в виду.
Мои подсолнечники продвигаются, я написал новый букет из четырнадцати цветков на желто-зеленом фоне, так что это тот же самый эффект, что и в натюрморте с айвой и лимонами, который есть у тебя, но холст большего размера – в 30. И в подсолнечниках техника значительно проще.
У меня множество идей по поводу моей работы, и, если я буду продолжать упорно писать фигуру, я смогу найти даже еще больше.
Но временами я чувствую себя слишком слабым, чтобы справляться с повседневными заботами, нужно быть разумнее, богаче и моложе, чтобы добиться успеха.
К счастью, мое сердце не жаждет триумфа, и все, что я вижу в живописи, так это дело, с которым я пройду через всю мою жизнь.
О! Солнце здесь столь прекрасно в разгаре лета. Оно ударяет в голову, и, нет никаких сомнений, что от этого можно сойти с ума. Но с тех пор как я здесь, я просто наслаждаюсь им.
Я думаю декорировать мою мастерскую полудюжиной изображений подсолнечников, я планирую написать их желтым хромом, разложенным на оттенки, они будут выглядеть, словно вспышка на различном фоне – от голубого до бледно-зеленого к королевскому синему, обрамленные в тонкие деревянные рамки, окрашенные оранжевым свинцом.
Это будет эффект наподобие витражей в готических соборах.
Иногда, дорогой брат, я знаю столь точно, что хочу. Я вполне могу обойтись без Бога как в жизни, так и в моей живописи, но то, без чего не могу обойтись, это нечто более значительное, чем я сам, это вся моя жизнь – сила творчества.
И когда человек физически лишен этой силы, когда он рождает мысли, а не детей, он тем не менее остается частью человечества.
Мне хочется сказать своей картиной нечто утешительное, точно так же, как это делает музыка. Мне хотелось бы писать мужчин и женщин так, чтобы в них присутствовало нечто вечное, что в прошлом символизировал нимб и что сегодня мы передаем при помощи сияния как такового, при помощи вибрирующего колорита.
Портрет, созданный таким способом, не будет подражанием Ари Шефферу[4], потому что он написан на фоне неба, как в его «Святом Августине». Ведь Ари Шеффер – посредственный колорист.
Он скорее будет соответствовать тому, что предпринял и достиг Эжен Делакруа в «Тассо в темнице» и других картинах, представляющих реального человека. Разумеется, портреты – портреты с мыслью, с душой модели – вот то, что, я уверен, обязательно должно появиться.
Именно потому, что на меня давят материальные трудности, результатом которых стали напряженные отношения с хозяином моей гостиницы, я решил рассматривать их позитивно. Хотя хозяин и не из плохих людей, я заявил, чтоб он возвращал обратно мои деньги, которые я до этого ему уплатил за свое захудалое житье в его заведении, и что я готов написать его гостиницу и кафе несколько раз, дабы вернуть свои деньги. К великой радости хозяина, почтальона, которого я уже нарисовал, ночных бродяг и моей собственной, я три ночи напролет писал в кафе, а спал днем.
Я часто думаю о том, что ночь более оживленна и более насыщенна красками, нежели день. На то чтобы вернуть мои деньги, потраченные на житье в гостинице, продав хозяину эту картину, я не рассчитываю, потому как картина эта – одна из самых уродливых, что я писал до сих пор. Она подобна «Едокам картофеля», хотя и отличается от нее.
В ней, используя зеленый и красный, я пытался выразить страсти, раздирающие человечество.
Комната кроваво-красного и глухо-зеленого цвета с зеленым бильярдным столом. Четыре лимонно-желтые лампы, излучающих оранжевый и зеленый свет. Всюду столкновение и борьба предельно контрастирующих друг с другом красного и зеленого. В фигурах бродяг, спящих в мрачной и пустой фиолетово-синей комнате. Кроваво-красный и желто-зеленый цвет бильярдного стола контрастирует, например, с нежно-зеленым цветом прилавка, на котором стоит букет розовых цветов.
И посреди этого адского пекла белая одежда хозяина кафе, который наблюдает за происходящим, становится лимонно-желтой и светящейся бледно-зеленой.
В моей картине «Ночное кафе» я попытался выразить чувство того, что кафе – это место, где можно погибнуть, обезуметь или совершить преступление. Я пытался выразить всепоглощающую тьму с помощью контрастов нежно-розового, кроваво-красного, винно-красного и нежно-зеленого и зеленого веронеза; и это адское пекло – контрастами звучного зелено-желтого, сине-зеленого и зеленовато-желтого.
Я купил зеркало довольно хорошего качества, чтобы иметь возможность писать самого себя, за неимением модели: ведь если научусь передавать колорит моей собственной головы, а это непросто, я могу писать головы крестьян, как мужчин, так и женщин.
Я считаю довольно интересной идею писать ночные сцены и ночные эффекты прямо на месте, ночью. На этой неделе я не делал ничего, а только писал, делая небольшие паузы для сна и приема пищи. Мои сеансы длились по двенадцать или по шесть часов и т. д., после чего я спал также часов по двенадцать.
У меня нигде еще не было такой благоприятной возможности для работы, как здесь, где природа так потрясающе красива. Все сущее здесь покрывает небесный купол восхитительно синего цвета и солнце, всюду разливающее лучи светлого зеленовато-желтого цвета, это нежное и красивое сочетание небесно-голубого и желтого, как на картинах Вермеера. Я не могу это описать, но это настолько меня поглощает, что я чувствую себя свободным и забываю о каких бы то ни было правилах.
Это истинно, что импрессионизм – это в какой-то мере возрождение Эжена Делакруа, но в своей интерпретации действительности импрессионисты и Делакруа расходятся и даже непримиримы. Импрессионисты не создадут доктрину, которой будут следовать будущие поколения.
Вот почему я остаюсь с импрессионизмом – он ни на что не претендует и ни к чему тебя не обязывает. И мне, для того чтобы быть среди моих друзей-импрессионистов, не нужно объяснять, что я собой представляю.
Над чем сейчас работает Сёра? Я не решился бы показать ему этюды, которые послал тебе, но те, на которых я изобразил подсолнечники, кафе и сады, хотелось бы, чтобы он посмотрел. Я часто думаю о его методе, но не следую ему в общем, колорист он оригинальный, такой же как и Синьяк, хотя и в иной степени. Точечные мазки, которые они открыли, – это нечто новое, и, безусловно, они мне очень нравятся. Что касается меня – честно признаться – я хотел бы вернуться к тому, что я пытался делать до того, как приехал в Париж. Не знаю, говорил ли до меня кто-либо о суггестивном цвете, но Делакруа и Монтичелли[5], даже если не говорили, практиковали это.
Когда дует мистраль, в этих краях не так приятно, поскольку мистраль, действительно, доводит мои нервы до предела. Но каким другим, каким другим становится день без ветра! Какими насыщенными становятся краски, каким чистым становится воздух, каким трепетным умиротворением наполняется все вокруг!