У меня есть хлебное поле, очень желтое и очень яркое, возможно, это самое светлое из всего, что я делал до сих пор.
Кипарисы продолжают занимать мои мысли; я хотел бы сделать с ними что-то похожее на мои полотна с подсолнечниками; меня удивляет, что до сих пор у меня не получилось изобразить их так, как я вижу.
Прекрасными линиями и пропорциями они напоминают египетские обелиски.
И какая у них особенная зелень!
Это черное пятно посреди залитого солнцем пейзажа, но это пятно – одна из самых интересных черных нот и то, что труднее всего передать.
Их нужно видеть здесь, на фоне голубого неба, в голубом, я хотел сказать. Чтобы писать природу здесь, как, впрочем, где бы то ни было, нужно провести много времени наедине с ней.
Думаю, из двух полотен с кипарисами лучшим будет то, этюд которого я сделал. Деревья на нем очень высокие и густые. Передний план с ежевикой и кустарником очень низкий. Позади фиолетовых холмов – зелено-розовое небо с полумесяцем. На передний план я наносил мазки особенно пастозно, кусты ежевики – с пятнами желтого, фиолетового и зеленого.
Чтобы ты имел представление о том, что я сейчас делаю, посылаю тебе дюжину рисунков, все они с полотен, над которыми я сейчас работаю.
Последнее из тех, что я начал, – пшеничное поле с крошечным жнецом и большим солнцем. Картина полностью написана желтым, за исключением стены и фиолетовых холмов на заднем плане. Другая картина почти такая же по сюжету, различие лишь в цвете – серовато-зеленом и бело-голубом небе.
У меня есть кипарисы с колосьями пшеницы, маками и голубым небом – это нечто похожее на шотландскую ткань. Небо написано очень густо, как у Монтичелли; поле пшеницы с солнцем передают ощущение невыносимого зноя, они также написаны пастозными мазками.
По тому как стремительно созревает пшеница, можно судить о силе здешнего солнца, но у нас дома поля несоизмеримо более тщательно возделаны, более равномерно, чем здесь, где местами встречается каменистая почва, на которой мало что приживается. Здесь много красивейших полей с оливковыми деревьями, серебристо-серо-зелеными, напоминающими наши подстриженные ивы. И это синее бескрайнее небо, на которое никогда не наскучит смотреть!
Здесь ты не найдешь гречиху и рапс, и в целом нет такого разнообразия агрокультур, как в Голландии. Мне бы очень хотелось написать поля цветущей гречихи или льна, но, скорее всего, такая возможность у меня появится позднее, когда я приеду в Нормандию или Бретань. Таких домов и сараев с крышами, покрытыми мхом, ты не найдешь больше нигде; что-то подобное есть у нас дома, но нет этих дубовых рощ, изгородей из бука с красно-коричневыми листьями и беловатыми стволами, переплетенными друг с другом. Нет настоящего вереска и таких берез, как у нас, в Нюэнене.
Однако что поистине прекрасно на юге, так это виноградники, они растут на равнине и на холмах. Я внимательно изучил их и отправил тебе картину с пурпурными, ярко-красными, желтыми, зелеными и фиолетовыми виноградниками, которые похожи на дикий виноград, растущий у нас, в Голландии. Я люблю рассматривать виноградники точно так же, как и пшеничное поле. Холмы, покрытые тимьяном и душистыми травами, здесь прекрасны, а благодаря особой чистоте воздуха с холмов отчетливее, не как у нас дома, видно то, что расположено вдалеке.
Во всяком случае я не могу не получать удовольствия от работы над моими картинами. Сейчас у меня в работе полотно с луной, восходящей над тем же самым полем, набросок которого я выслал в письме Гогену, но со скирдами. Глухая желтая охра, фиолетовый. Во всяком случае, тебе нужно его будет пристально рассмотреть в течение какого-то времени. Я также работаю и над новой картиной – на ней изобразил плющ.
Вчера я начал снова немного работать – над тем, что вижу из окна моей комнаты: желтые поля со жнивьем, контраст между фиолетовым цветом вспаханной земли и полоской желтого поля со сжатой пшеницей, на заднем плане – холмы.
Работаю над двумя автопортретами, потому как иной модели у меня нет; а наступил такой момент, когда мне снова страстно захотелось писать фигуры. Один из них я начал писать в тот день, когда первый раз встал с постели. На нем я худ и бледен, как дьявол. Я написал его в темных, фиолетово-голубых тонах, голова беловатая с желтыми волосами создает контраст; это колористический этюд.
Но после этого я начал писать трехчетвертной автопортрет на светлом фоне.
И еще я поправляю этюды, написанные этим летом – фактически я работаю с утра до вечера.
Пишу тебе по частям в перерывах между работой – когда вдруг начинаю чувствовать усталость от занятий живописью. Работа идет вполне хорошо – я бьюсь над одним полотном, которое начал за несколько дней до того, как заболел, это – «Жнец». Этюд полностью желтый, краски наложены ужасно густо, но сюжет прекрасен и прост. Я вижу в жнеце – в этой таинственной фигуре, похожей на дьявола, который сражается под палящим солнцем, чтобы выполнить свою работу до конца – я вижу в нем образ Смерти, если человечество рассматривать как хлеб, который ему предстоит сжать. «Жнец», если угодно, является противоположностью «Сеятелю», которого я пробовал написать раньше. Но в этой смерти нет ничего печального – все это происходит под ярким солнцем, изливающим на все сущее свет лучей великолепного, золотого цвета.
Наконец «Жнец» завершен. Думаю, это будет одна из тех картин, которые ты будешь хранить у себя дома. Это образ смерти, каким его нам являет великая книга природы. Но то, что я искал, это «почти улыбающееся» качество. Она вся желтая, за исключением фиолетовой линии холмов, бледная, светло-желтая. Мне кажется это странным, ведь я увидел это сквозь железные решетки на окне моей комнаты.
Не стану скрывать от тебя то, что сейчас я ем с аппетитом только потому, что страшно хочу увидеть снова моих друзей и еще раз взглянуть на северные пейзажи.
Моя работа продвигается хорошо. Сейчас я открываю для себя то, что тщетно искал долгие годы, когда я осознал это, мне пришли на память слова Делакруа – ты знаешь их – о том, что он открыл для себя живопись лишь тогда, когда его стала мучить одышка и он потерял все свои зубы.
Во всяком случае, не волнуйся за меня – работа моя идет хорошо, и я не могу передать тебе, какой душевный трепет испытываю подчас, когда рассказываю тебе, что я собираюсь сделать – будь то пшеничное поле или что-либо другое. Я закончил портрет надзирателя и сделал копию для тебя. Он выступает контрастом к моему автопортрету. Между этим портретом и тем, который я писал с себя, поразительный контраст: в моем облике присутствует нечто таинственное, словно подернутое дымкой, а в надзирателе ощущается что-то воинственное, и черные, маленькие, живые глаза.
Я подарил ему этот портрет и напишу также его жену, если она захочет мне попозировать. Она принадлежит к типу рано поблекших женщин: несчастное, безропотное существо и настолько незаметное, что я испытываю страстное желание написать эту травинку. Я несколько раз разговаривал с ней, когда писал оливы, растущие за их домом, и она сказала мне, что не думает, что я болен – безусловно, ты бы сказал то же самое прямо сейчас, если бы увидел меня работающим, мое сознание ясное, а рука настолько уверенна, что я нарисовал «Положение во гроб» Делакруа без каких бы то ни было измерений, хотя на переднем плане четыре руки и кисти – жесты и позы, которые не так-то просто передать.
Сегодня посылаю мой автопортрет; тебе нужно будет всмотреться в него на протяжении какого-то времени – ты увидишь, надеюсь, что лицо мое стало спокойнее, хотя взгляд еще более затуманен, чем раньше. У меня есть еще один автопортрет, который я пытался сделать, когда болел, но думаю, первый тебе понравится больше, я старался сделать его предельно простым. Покажи его папаше Писсарро, когда увидишь его.
Большое спасибо за присланные холсты и краски, в ответ отправляю тебе [несколько полотен].
Мне лично нравится «Вход в каменоломню» (я написал ее тогда, когда почувствовал приближение приступа), потому что, на мой вкус, темно-зеленый превосходно сочетается с желтой охрой. В этом есть что-то печальное, хотя здоровое, вот почему оно не кажется мне скучным. То же можно сказать, возможно, и о «Горе». Люди скажут, что горы не похожи на то, что я изобразил – с черными контурами толщиной с палец. Но фактически я прочувствовал, что это выражено в отрывке из книги Рода – один из тех отрывков, которые мне особенно нравятся – о заброшенном крае с темными горами, чернеющими хижинами пастухов и цветущими подсолнечниками.
«Оливковые деревья» с белым облаком и горами на заднем плане, а также «Восход луны» и «Ночной этюд» очень экспрессивны в общей аранжировке пространства с изогнутыми линиями, какие бывают на очень старом дереве. Оливы более других правдивы по отношению к природе, чем другие этюды. Я попытался передать то время дня, когда ты видишь порхающих зеленых борзовок и скачущих на жаре цикад.
Другие холсты – «Жнец» и прочие – пока еще не просохли.
Теперь, когда погода испортилась, я буду много копировать, потому что мне нужно много работать над фигурами. Такие упражнения учат улавливать самое главное и упрощать.
В целом, я считаю, что некоторую ценность представляют «Пшеничное поле», «Гора», «Сад», «Оливковые деревья с голубыми холмами», «Автопортрет» и «Вход в каменоломню»; остальные ничего не говорят мне, ибо в них недостаточно индивидуальности и эмоций в линиях. Когда линии собираются вместе и преследуют определенную цель, это то, с чего начинается картина, даже если они утрированы. Это приблизительно то же самое, о чем говорили Бернар и Гоген – они не требуют, чтобы у дерева была фотографически точная форма, но они настаивают на знании того, круглая это форма или квадратная – и, ей богу, они правы, ибо раздражены тем, как старательно некоторые художники добиваются лишенного смысла фотографического совершенства. Они не требуют, чтобы цвет гор был таким, как в действительности, а скажут: «Во имя Господа, если эта гора синяя, так и делайте ее синей и не рассказывайте, что синий цвет должен быть немного таким и немного таким; она была синяя, не так ли? Делайте ее синей, и все!»