Я вложил в письмо небольшой набросок этого этюда. Мне пришлось потрудиться над ним; я хотел написать его на дереве или на холсте. Я пытался сделать этюд более красочным, более глубоким и звучным что касается цвета.
Лес начинает выглядеть совсем по-осеннему, в нем я наблюдаю такие эффекты, которые очень редко можно увидеть в голландской живописи.
Вчера вечером писал узкую полоску лесной земли, покрытую высохшими и сгнившими буковыми листьями. Земля там состоит из более светлых и более темных оттенков красновато-коричневого, которые еще более усиливают отбрасываемые деревьями тени – полосы то слабые, то отчетливые, хотя и частично стертые. Проблема – и я решил ее с трудом – состояла в том, чтобы получить такую глубину цвета, которая передавала бы невероятную мощь и твердость земли. И пока я писал, я заметил, как много света осталось еще в темных местах; необходимо было передать свет, передать глубину и насыщенность цвета. Получилось нечто похожее на гобелен, роскошнее которого трудно вообразить – земля глубокого коричнево-красного цвета в сиянии осеннего вечернего солнца, приглушенном стволами и листвой деревьев.
Из этой почвы пробиваются молодые буки, на которые с одной стороны падает свет, отчего они приобретают сверкающий зеленый оттенок, а с той стороны, куда ложится тень, эти стволы черно-зеленые.
Позади этих стройных стволов деревьев, позади и коричнево-красной почвы – небо, очень нежного, голубовато-серого теплого, с едва уловимой синевой оттенка.
Напротив этого слегка затянутый туманом бордюр зелени, паутина, сплетенная из небольших деревьев и желтоватых листьев. Несколько фигурок людей, собирающих хворост, передвигаются вокруг, словно темные, таинственные тени.
Белый чепец женщины, склонившейся, чтобы поднять сухую ветку, неожиданно вырисовывается на фоне глубокого красновато-коричневого цвета земли. Куртка ловит свет – тень падает, темный силуэт мужчины появляется над пролеском. Белый чепец и грудь женщины, кепка и плечи мужчины принимают отчетливые очертания на фоне неба. Эти фигуры значительны и полны поэзии – в полусвете глубоких теней они выглядят как огромные терракотовые фигуры, смоделированные в мастерской.
Писать это было тяжелой работой. Я использовал полтора больших тюбика белил, чтобы написать землю, и поскольку земля очень темная, я добавлял красный, желтый, коричневую охру, черный, сиенскую коричневую, бистер, в результате получился красновато-коричневый тон, варьирующийся от бистра до глубокого винно-красного и до бледного, золотистого, почти красноватого. На земле также мох и полоска свежей травы, которая улавливает свет и ярко сияет, и правильно передать это очень трудно.
Однако эти эффекты далеко не последние, мне приходится быстро работать. Фигуры написаны несколькими уверенными мазками жесткой кисти. Меня поразило, насколько прочно эти маленькие стволы укоренились в почве. Я начал было писать их кистью, но поскольку поверхность земли уже была густо покрыта краской, кисть буквально утопала в ней, и тогда я выдавил краску из тюбика прямо на стволы и корни и с помощью кисти слегка отмоделировал их.
Как я пишу, и сам не знаю; прихожу и сажусь перед чистым холстом, напротив картины, которую уловил мой взгляд, смотрю на то, что передо мной, и говорю сам себе: «Этот белый холст должен стать чем-то».
Как видишь, я полностью поглощен живописью. Я погружаюсь в цвет – до сих пор от этого воздерживался и не жалею об этом.
Как ты видишь из этого наброска с марины, в ней присутствуют золотистые, мягкие эффекты, а лес выражает более разумное, серьезное настроение. И я рад, что и море, и лес существуют в нашей жизни.
Сейчас в лесах осень, и я переполнен этим.
В осени есть две вещи, которые привлекают меня. Тихая грусть, которая временами чувствуется в падающих листьях, в приглушенном свете, в размытых очертаниях форм, в изяществе тонких стволов деревьев.
Но я также сильно люблю и другую – сильную и грубую сторону осени; эти мощные эффекты света, падающего, например, на человека, который, обливаясь потом, копает землю в полуденный зной.
Я верю, что с помощью живописи смогу достигнуть того уровня, когда начну лучше чувствовать свет, который привнесет совершенно иное измерение моим рисункам.
Я ощущаю в себе творческую силу; уверяю тебя, что наступит время, когда я каждый день буду создавать что-то стоящее на регулярной основе.
[Например, я сделал] беглый набросок картофельного рынка в Нордуоле – интересно было наблюдать толкотню рабочих и женщин с корзинами, только что сошедших с баржи. Есть то, что мне хотелось бы писать уверенно – жизнь и движение, которые присутствуют в таких вот сценах, и типы людей.
Я стараюсь сделать как можно лучше любую свою работу, потому что я очень хочу научиться делать красивые вещи. Но делать красивые вещи – значит кропотливо работать, терпеть разочарования, но не сдаваться.
Вот снова лес вечером после дождя. Не могу выразить, сколь восхитительны эффекты, возникающие в природе – с бронзовым оттенком зеленого и то тут, то там опавшими листьями.
Помнишь ли ты, как я писал тебе в прошлом письме, что был на картофельном рынке? Я вернулся домой с множеством набросков, это было восхитительно, но вот тебе пример отношения гаагских жителей к художникам: парень из-за моего плеча, а может быть из окошка, плюнул мне на бумагу жевательным табаком – временами случается множество неприятностей. И тем не менее не нужно придавать большого значения таким вещам; это не означает, что люди плохи, просто они ничего не понимают и принимают меня за сумасшедшего, когда смотрят, как я рисую размашистые линии и энергично штрихую, что для них ровным счетом ничего не значит.
В последнее время я только и занимался тем, что рисовал на улице лошадей. Иногда мне хочется иметь лошадь в качестве модели. Например, вчера я услышал, как кто-то позади меня сказал: «Что это за художник, который рисует задницу коня вместо того, чтоб рисовать его спереди». Меня это замечание повеселило.
Я получаю удовольствие, делая наброски на улице, и, как уже писал в моем последнем письме, я хотел бы, чтобы эти упражнения вывели меня в моем деле на определенный уровень.
Я весь в краске, так что даже запачкал ею это письмо.
Недавно я провел довольно много времени в Схевенингене, и однажды вечером, когда прогуливался по берегу, мне посчастливилось увидеть прибывающее рыбацкое судно. Неподалеку от памятника расположена деревянная наблюдательная будка. Как только памятник стал отчетливо виден, из будки выбежал человек с большим голубым флагом, сопровождаемый ватагой ребятишек, которые едва доставали ему до колен. Было очевидно, что им доставляет удовольствие находиться рядом с человеком, который держит флаг, и, по-моему, им казалось, что они помогают судну причалить к берегу. Через несколько минут, после того как этот человек начал размахивать флагом, показался другой парень на старой кобыле, которая должна была вытащить якорь на берег.
Затем эта группа дополнилась другими мужчинами и женщинами, в том числе матерями с детьми, – все пришли встречать прибывших рыбаков.
Когда парусник подошел к берегу достаточно близко, парень, что был верхом на лошади, въехал в воду и вернулся на берег с якорем. Затем люди в высоких непромокаемых сапогах на спине перетащили рыбаков на сушу, каждого из прибывших на берегу приветствовали громкими возгласами. Когда вся команда оказалась на берегу, люди отправились по домам, подобно стаду овец или каравану, сопровождаемые парнем на верблюде – я имею в виду, конечно, лошадь, – возвышавшимся над толпой словно это был огромный призрак.
Совершенно очевидно, что все мое внимание было направлено на то, чтобы набросать любую мельчайшую деталь этой сцены. Кое-что я написал красками, например группу, набросок которой я прилагаю к письму.
Но как трудно придать им жизнь и движение, расположить фигуры по местам и выразить индивидуальность каждой. Это большая проблема – мoutonner, когда фигуры являют собой единое целое, в котором в то же время должны быть отчетливо различимы голова и плечи каждого, расположенные одно над другим; когда у фигур на переднем плане ноги прорисовываются отчетливо, а юбки и брюки немного дальше образуют настоящую мешанину, в которой различаются лишь отдельные линии.
Справа или слева, в зависимости от выбранной точки зрения, они то удлиняются, то сокращаются. Что же касается композиций, все возможные сцены с фигурами основываются на том же принципе овечьего стада [moutons], от которого, безусловно, происходит слово moutonner. Все в композиции сводится к свету, тени и перспективе, будь то рынок или прибытие лодки, очередь за бесплатным супом, зал ожидания, больница, ломбард, группы людей, разговаривающих друг с другом или прогуливающихся по улице.
С рисованием все более или менее точно так же, как с письмом. Когда ребенок учится писать, ему кажется невозможным то, что и он тоже когда-нибудь поймет это, и то, как быстро пишет его учитель, воспринимается им как чудо. Тем не менее со временем ему удается овладеть этим навыком. И я всерьез убежден, что таким же способом нужно учиться рисованию, чтобы это было так же легко, как писать, тебе необходимо лишь помнить о пропорциях, учиться видеть их, с тем чтобы уметь воспроизвести их в большем или меньшем размере.
У нас в эти дни здесь прекрасная плохая погода – дождь, ветер, шторм, но все это образует поразительные эффекты, которые прекрасны, хотя и выражают ощущение холода. Время, когда я могу работать на воздухе, заканчивается, и мне необходимо еще очень много всего сделать, прежде чем наступит зима.