После бала лицо как с мороза –
Хорошо, что ты молодая!
По ступеням, покрытым ковром,
Подымайся к тяжелым портьерам.
Вот свеча золотым цветком
Распустилась в сумраке сером.
Из ресниц, от огня полусомкнутых,
Вырастают сиянья павлиньи,
И плывут от свечи по потемкам
Мутно-зелено пятна и линии.
До пушистых волос дотронувшись,
Ты глаза затеняешь ладонью.
Оттого ты угластых зеленышей
И не видишь, на лестницу согнанных.
А их гонит подглядывать рыхлое
Привиденье в туманном пенснэ,
Что таится в норе, как выхухоль,
И порою приходит во сне.
Холодок от подушек приятный,
Одеяла мягки и теплы.
А уснешь – хорошо будет пятнам
Без людей по комнатам плыть.
Старик был ядовитый
И ссорился с прислугой,
Жил всеми позабытый
И мучился недугом.
Он долго в рюмку капал
Коричневые капли,
А после, сползши на пол,
Лежал, худой, как цапля.
Его похоронили
По третьему разряду.
Кровать слегка помыли,
Сказав, что смерть – от яду.
А он с тех пор исправно
Синел в отхожем месте
И наслаждался явно
Своей нехитрой местью.
Никогда еще не было так:
Так отчетливо ясно и точно.
Каждый день – это пройденный шаг
К неизбежно поставленной точке.
Я теперь совершенно готов:
Всё равно, не уйти и не скрыться.
Будет несколько диких прыжков –
Точно в газовом ящике крыса.
– Детский ужас: да разве сейчас,
И со мной происходит всё это?..
Но смертелен невидимый газ,
И без выхода тесная клетка.
И тогда-то, потом, под конец,
Совершится великое чудо:
Избавленьем будет конец
Зверю, в угол прижатому, будет.
В отрицательном мире, где всё нам дико,
У пряников – твердый строй и уклад:
«Осолоди мя, отче витой сладыка!» –
Обращается к старшим всякий не-слад.
А со мною учтивы: хоть я не со сдобью,
Но присвоенный титул мне пишут всегда
В обращении: «Ваше неправдоподобие»,
И мой адрес: «Не нам, не сюда».
И так мирен там летний пейзаж: между губок,
От зари до другой зеленой зари
Головастых ребят пускают из трубок
Пыльные музыри.
В этот город с климатом приморским
Он попал случайно, как и все.
Там играли странной переброской
Умственных – и всех других – осей.
Он, герой сего стихотворенья,
Ощутив в себе водоворот,
Вдруг увидел город сокровенный
И себя у городских ворот.
И его, с радушно-важной миной,
Старожил почтенный поучал:
«Чтобы быть полезным гражданином,
Да и чтобы сам ты не скучал,
Избери профессию — любую – ,
Лучше ту, с которой не знаком…
Ну, хотя бы, – краску голубую
Слизывать с построек языком!
Или вот: оранжевой заплатой
Вывеску над окнами повесь:
– За не очень дорогую плату
Умерщвляют любопытных здесь!»
И в нем мысль успела пометаться,
Детская своею простотой,
Что миры – игрушечные яйца –
Можно вкладывать один в другой.
Заглянул к себе в подвал, –
А оттуда – скверной сыростью…
Я давно их не топтал:
Вот, успели снова вырасти.
Беловаты, как грибы.
Я сравнил бы их с опенками.
Натянули туго лбы,
Заплелись ногами тонкими.
Притаились, пауки!
Не моргнут глаза их кроличьи…
Все как будто двойники,
Все Борисы Анатольичи.
Говорят, что я семь, – ну, а кто же?
Существую, а как – не сказано.
Это всё на мазню похоже:
Бытие-то житьем замазано.
Подлежащее «я» ненадежно:
Вот возьмет и на много размножится
Или станет прозрачным и ложным,
Как пустая клопиная кожица.
Уходи, заблудись и запутай
Повороты в проходах и комнатах.
Опускайся и с каждой минутой
Надлежи ты тому, кто не помнит их.
И не сказ, а сказуемый ты там,
Глубоко в подвалах и ящиках.
Там лежит под житьем пережитым
Несказуемо над-лежащее.
На себя натянула туманом воздухи,
Распростерлась земля, и глаза ее спят.
Небосвод в темно-синем, Мигуев-Звездухин,
Всю ее одремал от лесов и до пят.
От росы и от ночи русалкой запахли
На полях, разбухая от влаги, овсы.
Ты колосья помни – на руке, на зубах ли –
Защекочут тебя голубые усы.
На медовые головы клеверной ткани
Осторожно ложится туман, как в постель,
И мешает росе в сновиденьях стеклянных,
Неустанно скрипя колесом, коростель.
Вот и знаю, что ночь эту, синюю сказку,
Буду звать я потом, и нигде не найду…
А вверху – посмотри – осторожною лаской
Сизогубое облако лижет звезду.
Был вещий голос дан поэту
Будить уснувшие сердца.
Но глухбыл мир,и без ответа
Остался тщетный зов певца.
Поэту грозные виденья
О роке были явлены.
Но слеп был мир – предвозвещения
За бред им были сочтены.
Замолк поэт в толпе холодной,
Забывшей древних муз язык.
Так посреди степей бесплодных
В песках скрывается родник.
Но в тишине мечты живее
И вещих слов чеканней сталь.
Так на глубинах, холодея,
Вода прозрачна, как хрусталь.
От юности моей меня бороли страсти.
Я вел свой путь, не слушая Отца.
И над душой своей достиг я власти:
Держать ее в готовности бойца.
Но при скончаньи странствия земного
Я вижу пройденный бесцельно путь,
И я устал, и нет руки Отцовой,
К которой мог бы, слабый, я прильнуть.
В кристальных сферах хладных числ
Усталый дух нашел забвенье,
И внял их беспощадный смысл,
И вот, – застыл в оцепененьи.
Но истину обречена
Провозглашать поэта лира.
Я истину познал. Она
Собой кончает книгу мира:
Движенье-Жизнь течет рекой
К безгласным глубям океана,
Чье имя – мертвенный Покой.
Нуль математики. Нирвана.
В одежде из искусственного шелка,
За сделанным из пластики столом
Сидит, следя за тонкою иголкой
Какого-то прибора под стеклом.
Калории, гормоны, витамины:
По формулам рассчитана еда.
Он любит телевизор у камина
И о погоде говорит всегда.
В консервах – музыка, в консервах – блюда;
Он точен, исполнителен и туп.
И лучше так: его не жалко будет,
Когда испепелят последний труп.
Как некий живописец восхоте