Как во сне, заблудился, не знаю я, где я…
Это лес: криптомерии, араукарии,
И бархатно-бурым глядят орхидеи –
Глаза удивленные, карие.
И смутно я помню залив Карпентарии
И, может быть, берег Новой Гвинеи,
И в воздухе тяжком как в пряном наваре я…
Задыхаюсь, а чаща встает, зеленея.
Это лес заплетенный, безвыходный, веерный.
И до боли я помню смолистый и северный,
Где от хвойного ветра гуденье и звон,
Где сосна запылила цветением серным
Повороты тропинки, чуть видной, неверной,
Где-то в памяти вьющейся глубже, нем сон.
Конечно, в Кэмбридже жуют резинку
И можно кока-колу получить, –
Но узки улицы кривые,
И как на них не давят пешеходов
Автомобили, яростно пыхтя,
То ведомо лишь старым башням,
В которых гений места опочил.
А башен много – вкраплены в постройки.
За «супер-маркетом» внезапно вырастает
Седой суровый камень, и ворота
Возносят золото гербов с единорогом,
Со львом, с размахом бега
Оскаленных курчавых леопардов.
На сером камне ярко расцветают
Лазорь и червлень в золоте оправы.
За аркой виден дворик и цветы —
Цветы везде, как пламя, для контраста
И с небом серым, и с тяжелым камнем.
А в комнатах – дубовые столы,
Солидно пахнет затхлым дедом,
Иль даже прадедом. А на столе
Учебник электроники То – Кэмбридж:
«Мост через реку Кэм…»
Река-то вроде Пачковки в Печерах:
Скорей для уток, чем для судоходства,
Но мост хороший – на десять веков,
Горбом пологим римской кладки.
Там, близ моста, за сетью переулков,
Опять старинный камень, башни, арки, –
Но помоложе: Сидней Сассекс Колледж.
Забавны стены: в гребень обомшелый
Вмурован густо ряд бутылок битых:
«А ты не лазай, где не надо!..»
Стекло изветрилось, играет побежалым.
Немудрено: еще при Годунове,
По счету нашему, воздвигли стены.
Вдоль дворика – романская аркада.
В углу – окно. Там – комнатка студента.
Не думал он тогда, в шестнадцать лет,
Что этот колледж будет местом
Упокоенья буйной головы:
Ведь в колледжах студентов не хоронят.
Века идут – аркада остается.
Пройдешь в столовую – всё тот же дуб,
Портьеры, стулья темной старой кожи,
Портреты – как обыкновенно.
Над возвышеньем – лэди Франсис Сассекс:
Так, – из породы рыжеватых, тощих.
Но вот, глаза: глядят глубоко,
Печальные, живые на портрете.
– Тяжелый титул, раннее вдовство,
Тяжелое, в слезах жемчужных, платье.
Уходит жизнь… «Вот, колледж основать…»
Она – хозяйка здесь. И посему
Портрет – хозяйский, в целый рост,
И тот же трон – за нею кресло.
Другие же, «мужи совета»,
Написаны по пояс иль по плечи,
Кто в пышных буффах, кто и в пиджаке.
Одни с ученым, строгим видом,
Другие – явно самоумиленно…
От лэди Франсис слева – голова,
А рама — вдруг с зеленой занавеской.
От света? Нет, – в столовой темновато.
Скорей от чьих-то глаз. Кому не стоит
Смотреть на этот лик? А лик другого вида,
Чем те, которых не снабдили
Каляной полинялой занавеской.
Седые космы жидких прядей
Спадают на колет из кожи;
Мешки, морщины под глазами.
Глаза усталы и спокойны,
А цвет их сер и холоден, как сталь,
А взгляд тяжелый – та же сталь.
Есть что-то львиное в щеках обвислых;
Всё вместе – что-то вроде нашего Петра,
Но только жиже как-то: нету нашей
Огромной безудержной силы.
А сила есть – упорная, как сталь.
Да, эта голова была высокой
И часто, непреклонная, решала,
Чьим головам катиться кругло с плахи.
Но эту голову с позором отсекли
От вырытого и гнилого трупа
На виселичном поле речки Тайберн.
А дальше и не знали, что с ней делать.
Набальзамировав, хранили здесь и там,
И вот, она пришла в знакомый колледж,
Да будет замурована в часовне.
Я позавидовал – ведь хорошо лежать
Там, где бывал в шестнадцать лет,
К истокам юности придя обратно.
В притворе лестница ведет на хоры,
Дубовая, приделана к стене.
Доска на белой штукатурке,
И надпись: «Где-то здесь сокрыта…»
Вы догадались: это Кромвелл.
А занавеска на портрете –
Для королевских посещений: закрывают…
Традиция…А может быть, и символ:
Теперь боимся мы взглянуть
В глаза уверенной, железной силе.
Строгие, четкие линии
Зимнего города вечером…
Точно глаза твои серые, синие,
Небо над улицей высится глетчером.
Прошлого льдины глубинные
Смутно синеют просветами.
Мечется память, как птица над льдинами,
Бьется, зовет нас словами неспетыми.
Что-то, что не было сказано,
Вспыхнуло призрачным пламенем:
Нитью невидимой снова мы связаны –
Памяти льдистым и призрачным знаменьем.
Очень давно, и не в этой
Жизни тебя потерял.
Редкие проблески света,
Гробная тьма покрывал –
Это и всё, что я помню
В жизни последней, простой…
Только все шире, огромней
Зовы из дали пустой.
Путь – в неизвестные земли.
Должен тебя отыскать.
Только ночами приемлю
Ласковых рук благодать.
Позднею ночью бывает
Долгий, мучительный миг:
В спутанном сне проплывает
Твой опечаленный лик.
ПОДЪЕМ
Четвертая книга стихов
(Leuven, 1969)
Поднимайся! – Вверху на горе –
Поднимайся! – На самой вершине,
На последней, холодной заре
Ты застынешь камнем в пустыне.
Вера Булич
Настала ночь, и я на башню вышел
И стал смотреть на звездный небосвод.
Я как бы в сон ушел. И вот, услышал
Я звезд далеких гармоничный ход.
Хрустальный свет их ясен и понятен,
Но жуть сквозит в движенье вихревом
Мистических туманностей и пятен,
Горящих бледно-фосфорным огнем.
Но я нарочно взор в них углубляю,
Я отрешаюсь, стыну и лечу,
Как будто бы сорвался с корабля я,
Тону и гибну, – ибо так хочу.
Я жду ночного мертвого молчанья,
Чтоб в нем забыть с приходом темноты
Бессмысленность и боль существованья,
Уйдя в бездонный ужас пустоты.
Мы пламенеем жаром непонятным
Для нас самих среди других племен.
Мы повторяем шепотом невнятным,
Как заклинанья, призраки имен.
Должно быть, из Эдема изгоняя,
До сердца нас коснулся Михаил:
– «Дарю вам след небесного огня я,
Дабы его никто не угасил!..»
И вот наш путь: бредем в пустынной суши
Куда-то прочь от радостных в шатрах,
И пламенеют, точно на кострах,
Архангелом отмеченные души.
Много раз воспринятый гробницами,
Но рождённый столь же много раз,
Я лежу с недвижными ресницами
Утомлённых и закрытых глаз.
Умастили миррою и смолами
И скрестили кисти желтых рук,
И на лоб с морщинами тяжёлыми
Мне возложен изумрудный жук.
Путь мой будет над Закатной Бездною –
Оставляю дом телесный пуст:
Наконец-то мне петлей железною