Я тоже был свидетелем бессильным
Расстрелов, зверств, насилий, пыток,
Но этого всего вам не расскажешь:
И слов мне не найти, и даже хуже –
Меня не будете вы вовсе слушать:
«Ах, это всё уж мы давно слыхали!..»
Но я вам расскажу про мелкий случай.
Совсем пустяк, когда сравните с пыткой;
Пословица такая есть: «Не надо
Над молоком пролитым плакать!»
Я видел это. Я хочу оставить
У вас занозу в памяти навек.
Я рос в уездном городке – убогом –
Когда-то Ям, потом казенный Ямбург,
Как Миргород,
Был «нарочито невелик», без «фабрик».
Продукция – капуста, клюква,
Картофель и другой нехитрый овощ.
«Кругом леса из черных елей
И мхи заржавленных болот…»
Был в географиях указан кратко:
«…А промысел – сдают в наем квартиры
Для офицеров N-ского полка…»
Так при царях. Потом Февраль, Октябрь,
Ходили с красным бантом, говорили,
Потом «искореняли классовых врагов»,
Потом – потом взаправду голодали
Ввиду того, что немцы под шумок
Вплоть до Наровы фронт свой протянули,
А там до нашей Луги – двадцать верст,
И ничего оттуда не укусишь!
У нас: «леса из черных елей
И мхи заржавленных болот»,
А на восток – голодный Красный Питер.
Продкомы продналогом кулаков
Искореняли там, где находили,
И, значит, некогда кормить нас было…
А обыватель, «гражданин» отныне,
Сосал, как мог, нехитрый овощ
С четверткой хлеба (тоже не всегда).
Коров поели: «Мясо – государству!
А вот не хочешь ли сенца!»
Положим, не было и сена тоже,
А с молоком – «Хучь плачь!»
Ребята плакали и тихо мерли.
Но видит выход красный гений,
Где обывателю дан мат:
Всегда, везде без исключений
Восторжествует диамат!
Тут диалектики мерцанье
Во тьме кромешной – верный свет,
И отрицанье отрицанья
Сведет прорехи все на нет.
Похабный мир нейтральной зоной
Снабдил рабочий парадиз,
И се – мужик там без препоны
Все производит, как на приз!
От станции Комаровки
До станции Дубровки –
Ржавые рельсы, пустые вагоны.
От деревни Дубровки
Застучали подковки –
Везут с молоком бидоны!
Да вот когда еще прибудут!
Да привезут еще в обрез…
Растут хвосты морского чуда:
Впотьмах народ в хвосты полез!
Быть может, вам перед билетной кассой,
Бывало, нужно было постоять,
Ну, полчаса, и то казалось долго.
А тут с пяти часов утра стоишь на месте
Часы, часы, не двигаясь совсем.
Вот, привезли! И дрогнул хвост, и замер.
Но драгоценность надо кружкой мерить,
Но надо с карточек купоны резать.
И надо сдачу марками давать
С квадратных керенок, зелено-красных
И желто-бурых: сорок, двадцать.
Увы! совсем мифических рублей!
– Народ, конешно, ждамши озвереет…
– Оно, опять, с утра не емши…
За месяцы друг к другу пригляделись:
Вот баба с носом, та – совсем без носа.
А этот вот – очкарь «интеллигент».
Мне женщина запомнилась одна –
Наверно, раньше звали дамой.
Теперь худая, с виноватым видом,
С испуганными серыми глазами.
Иной раз девочка к ней приходила,
Ну, приносила хлеба и картошки.
У девочки такие же глаза
С голодной синевой под ними.
Ей шепотом: «Не стой здесь,
Иди, за маленьким смотри…»
Кто эта женщина – не знал никто;
Ее буржуйкой бабы злыдни звали.
Так вот, она однажды получила,
С манеркой со ступенек шла,
А тут вдруг слух: «Бидон последний,
Вот те получат, а вот эти – нет!»
Ну, бабы ринулись ко входу
И у нее манерку вышибли из рук.
Я никогда не видел, чтобы так бледнели.
Она белела, точно молоко.
Потом нагнулась к белой луже,
И я услышал странный звук – икоту.
Так плакала она
И молоко лакала, как собака, –
Конечно, чтобы не пропало…
Сильный насморк у кота
И простуда живота.
Расчихался старый кот
И хвостом сердито бьет.
Он не хочет молока,
Не причесаны бока,
Скисла рожица, как гриб:
Кот совсем, совсем погиб!
Ну, а кто виноват?
Ходит кот ночью в сад,
И не так уж давно
Подглядели в окно:
В ранний час, поутру,
По сыру, по мокру,
По дорожке с песком
– Ходит кот босиком.
В сырых лесах Мадагаскара,
Средь лихорадочных болот,
Струя таинственные чары,
Цветок неведомый растет.
Как крылья бабочек пестрея,
С земли взбираясь на кусты,
Пятнисто-белой орхидеи
Цветут жемчужные цветы.
Болото влажно пахнет тиной…
Но, заглушая терпкий яд,
Переплетаясь с ним невинно,
Струится тонкий аромат.
А из-под листьев орхидеи,
Свисая с веток и суков,
Выходят матовые змеи
Бессильно нежных черенков,
И кто в кустарник заплетенный
Цветами странными войдет —
Тот забывает, опьяненный,
Весь мир и запах нежный пьет.
Он видит дивные виденья,
Неповторимо сладкий сон.
И в неизбывном наслажденьи
Безвольно долу никнет он.
Над ним качает орхидея
Гирлянды бабочек-цветов.
К нему ползут бесшумно змеи
Бессильно-нежных черенков.
И в тело медленно впиваясь,
И кровь и соки жадно пьют
И к обреченному спускаясь,
Цветы острее запах льют.
Корою красной светит бор сосновый
И мелкий ельник – яркий изумруд.
Круги седые паутин с основой
Упругой вздрогнут в ветре и замрут.
Всё тихо. Только шорох быстрой белки,
Да вот малиновый капорский чай
Качнется и наклонит стрелки,
В стремительном полете невзначай
Задетый шелестящей стрекозою.
И снова тихо. С рыжего ствола
Спускается янтарною слезою
Из трещины пахучая смола.
Совершенно жемчужный свет.
Совершенно стеклянная тишь.
– Ты, река, зеленеешь в ответ
И плавучие травы растишь.
Оседает в лесу туман
На колючем еловом ребре.
Ты подумаешь: это – обман,
Это – северный сон в серебре.
Совершенно немой покой.
Точно жизни и смерти порог.
Над совсем неподвижной рекой
Затуманенный воздух продрог.
Весь день с болезненной зари
Сечет упрямыми слезами,
И в тусклых лужах пузыри
Играют бычьими глазами.
Песок на тяжких дюнах плотен,
И скрыт завесою седой
Туманно-дождевых полотен
Залив с тяжелою водой.
Сойди к воде. Вода уводит
Куда-то к викингам домой.
Зеленой, древнею волной
На запад Балтика уходит.
До самой старости, покуда жив я,
Я не забуду полевой тропы:
Я помню жарко-золотые жнивья
И гладкие, хрустящие снопы;
Зеленый ельник, солнцем разогретый,
Стеной по краю выжатых полей,
И радостный покой тепла и света,
Усталость гордую в руке моей.
Густую синеву родного неба
И облака слепяще-белый ком,
И вкус коричневый ржаного хлеба
С салакою и кислым молоком.
Серый, тугой плитняк.
Стены щербатой кладки.
Древен был известняк,
Стары были лопатки.