Нам заняться бы дамами:
Невпопад ведь ложиться привыкли –
Молодой ли, старик ли…
Вот усатый валет
И большой сердцеед.
Сам он ходит с эмблемою сердца:
«А не хочешь такого вот перца?!»
Загляделась крестовая краля
На его винтовые усы…
– Ну, подумаешь, – нешто украли?
Все на месте остались кусы!
В картах был ералаш:
«А где мой и где ваш?»
Намечался скандал,
По усам кто-то дал.
Но червонный валет
Заметал свой след,
А король Бардадым –
Он напился пьян в дым.
Я гуляю, и, тонок,
Проклевался из тучи лунёнок.
Вот проходит декада –
А гулять-то мне надо:
И чернеет труба-голенище,
А за ней не луна, а лунище.
На рассвете вхожу в переулок,
Шаг мой звонок, отчетлив и гулок.
А луну покрошили на звезды,
И, как гвоздики, звезды сквозь воздух.
Как от мыла обмылок,
От еды-то объедок.
Вот и светит в затылок
По-над домом соседок
Из-за облачных слюнок
Непригодный облунок.
Читателя не причесывай стихами,
Не корми дешевой печалью,
А – давай ему рвотный камень,
А – бури ему череп сталью.
Это будет ему не скерцо
В тоне гаммочки ща-бемоль.
И когда до самого сердца
Полыхнет в нем, как молния, боль,
Он поймет ядовитое жало
В происшествиях мира простых,
И твои жестокость и жалость,
– Пронизавшие стих.
А повестка пришла до Ивана Семеныча
(Тух на Глиняной десять),
И соседки судачили до ночи,
Что, мол, жалко, а – надо повесить.
А в повестке лиловым по серому:
«В соответствии с прочими мерами,
С полученьем сего предписую явиться
В вам известный участок районной милиции
Двадцать третьего мая, в нуль восемь пятнадцать,
Быть одетым прилично, зубами не клацать.
Доложиться дежурному без промедления
На предмет удавления».
Почему? Отчего? А решил так компютер:
– Акакой там был флер? А быть может,я муттер?
Центропуп согласился, Собес не перечил,
А Секретный Отдел так еще и приперчил,
Увязали с милицией, – вот и готово!
И директор по службе совсем ж препятствовал,
А сосед, что напротив, еще позлорадствовал:
«Так и надо таким, право слово!»
Ну, а сам-то Семеныч? Да был он пришибленным,
Но поди и поспорь там с порядком незыблемым.
Только раз вот
в кинотеатре
На какой-то там
Клеопатре
Он завыл и метнулся из зала
И помчался кругом до вокзала.
Чуть не сшиб он девчоночку в фартучке, –
Да куда уже там – ведь билеты по карточке,
А на ней: «Удавить двадцать третьего
На приборе Изметьева,
Укрывать же – не сметь его!»
Ну, и что ж? В самый срок, как и велено,
Он уж мялся в несвежей прихожей,
Чистил ноги о коврик постеленый,
А был сам на себя непохожий.
Но его повстречали любезно,
Даже вот угостили вином (полбутылки,
Рацион, как положен, и – крем для затылка).
«Вы теперь разрешите: браслетик железный!
Подождите немножко, – ну, самую малость!»
И еще в животе от вина улыбалось,
А уже потащили обмякшего,
И затылок обрили: «Намажь его!»
Завизжал было он, да уж поздно:
Засверкало в глазах его звездно.
А когда он совсем удавился,
То чему-то в себе удивился.
…Остывать на веревке оставленный,
Удоволен удивленный удавленник,
И висит, тихонько качаясь.
Исполнитель устал: «Не угодно ль вам чаю-с?»
………………………………………………
Ну, а я-то чем отличаюсь?
Тихой улицей, в тихом квартале
Я под вечер домой проходил,
И с душком из ноздрей, изо рта ли,
– Привязался ко мне кокодрил.
Ну, не очень большой, вроде – с кошку,
Колбасой на коротеньких лапках,
А зубатый: куснет где немножко –
Пальца на три отхватит, как тяпкой.
За пальто уцепился зубами
И сипит: «А побудь тут со мной!»
Ну, а некогда мне за делами,
И противный – воняет, как гной.
Тоже голос гнусавый и гнусный,
И все тянет, канючит: «Присядь-ка!»
А мне мерзок он духом капустным,
А ему я не нянька, не дядька!
Ухватил, и вот так не пускает,
И ведь сильный, хоть весь и с аршин.
Да в пальто уже нету куска и
Норовит доползти до штанин.
Оглянулся вокруг я и вижу:
Каменюга удобно лежит.
Долбанул я, и вижу, как жижа
Из колбасного тела бежит.
Во дни тяжелых испытаний,
Когда от жизни я устал,
Ко мне, в туманном одеянье,
Сомненья демон прилетал.
Не издевался этот демон
Над чувством свежим и живым,
Не искушал меня ничем он,
Казался другом он моим.
Но он ожег мертвящим словом
В душе расцветшие цветы
И повелел возникнуть новым
Цветам зловещей красоты.
Сомненье возрастит познанье,
Но плод того и сух, и мал.
Затем в цветах, как в одеянье,
На древе Змий главу вздымал.
И вот, теперь я расцветаю.
Как древо знания в раю.
О, путник! Заповедь простая –
Не приступай под сень мою!
Стукнет ли костью какой в погребу –
Крик свой придушенный я погребу.
Ужас привычный, ночной нетопырь,
Крыльев своих надо мной не топырь!
Это тихонько ко мне подползло
Снизу гнилое подвальное зло.
В комнате темной из дальних углов
Стелются спрутами волны голов.
Вот зашипят, подползут и замрут.
Хищно засветит их глаз изумруд.
Жадно откроет уста нетопырь,
С пола к постели привстанет упырь.
Про сны говорят: это – пена.
Но разве пена такой:
Направо, налево – стены,
Иду, и душит тоской.
Наверно, сточные трубы
Бывают так наяву:
Цемент и булыжник грубый,
И где-то конец во рву.
И я понимаю смутно,
Что все это только – я,
Что каждый шаг – поминутно
Напрасная жизнь моя,
И что впереди – потемки,
Что все это – пена и зря.
И плачу я голосом ломким,
Вперед, в потемки смотря.
И душит едкая жалость
Ко мне – самому себе,
Затем, что всё, что осталось –
Идти по этой трубе.
ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ
(Нью-Йорк, 1983)
А еще биллион световых –
И всё так же темно и пусто.
Где-то сбоку померк и притих
Затуманенный звездный сгусток.
Бесконечность: ее не понять –
Так, как будто не сдвинулась с места.
Вверх и вниз – как бездонная падь,
И туман, как фата невесты.
По магнитным полям, как рябь,
Паутиною ткутся волокна.
Точно вспахана зыбкая зябь
И открылись какие-то окна.
Как река – но не плыть кораблям
В этих черных и гиблых затонах.
Там по гибким магнитным полям
Ходят ангелы в белых хитонах.