Земля задыхалась. Но капали
В потемки над городом жадным
Падучие буквы реклам.
Земля задыхалась. По кабелям, –
И без кабелей, – в выси прохладной
Бил в уши настойчивый гам.
Но не было жизни насыщенней,
И острей не натягивал нервов
И не был бешеней бег.
Чем в дни до величия хищные.
Чем в еще небывалый и первый,
В мой бьющий безумием век.
А ночью торжественным пологом
Текли по бездонному своду
Стихи пламенеющих строф.
И только поэты-астрологи
Принимали по звездному коду
Далекий сигнал катастроф.
Видали ли вы, как сейсмографы
Ловят землетрясения незаметную дрожь,
Выводя на барабане в безмолвии погреба
Линию пульса – волнистую дорожку?
Заводное сердце прибора
Отстукивает стальной такт,
А где-то по скатам горным
Низвергается грузно раскат.
Но точней гальванометров одержимый,
В общежитии именуемый: поэт,
Ибо слышит он, как шагами незримыми
Печатает будущее след.
Он слышит: из черных глубин Апокалипсиса
Сквозит ледяной электрический ветер.
И поэтово сердце раскаливается
Аудионом радиосети.
Внимание! Указатель дрогнул, и вертится
В миллиметровом кружеве барабан.
Регистрирую время: девятьсот тридцать третий.
Отмечаю: близится ураган.
О, век Маратов и Бастилий.
Знамен и шапок алый мак!
На смену обреченных лилий
Вздымаешь ты свой дерзкий стяг.
Идут века. Они уносят
Твои наивные мечты:
Опять, как прежде, хлеба просят
При забастовках те же рты.
И снова улицам взмятенным
Грозит багровый отсвет твой:
Грозишь двухсотым миллионом
И пентаграммой над Москвой.
Но есть бессилье роковое
В делах твоих любимых чад:
Твое решение простое:
Ты – «шаг вперед и два назад».
И вот итог твоей работе.
Итог один во все века:
Лавуазье – на эшафоте,
И Гумилев – в тюрьме Чека.
Она уходит в самом деле быстро:
Считаюсь с тем, что молодость прошла.
Совсем как детство: как-то между прочим.
И передо мной стоит одна лишь юность.
Как день вчерашний, в памяти свежа.
Оно понятно: юность – мастерская.
(Увы, кустарная),
Где личности пришлось
Из матерьялов сборных создаваться. –
Так лепит дом ручейный червячок:
По замыслу единое заданье.
Но матерьялом – всё, что ни попало.
Что на постройку как-нибудь годится.
Печально это: я в другой бы раз
Получше постарался юность сделать.
Дано теперь: мужчина в тридцать пять:
Как будто бы поэт, а прочее
Не столь существенно в моем заданьи.
Мое заданье – отыскать
И описать самонужнейшее.
Существенное, важное в той жизни.
Которая тянулась тридцать пять –
Каких, когда, совсем не важно, – лет
Теперь могу: не многое,
Но кое-что могу.
И даже больше: знаю то,
Чего уже никак я не могу.
Ну, вот, хотя бы написать роман:
Такой, как тот, что нравится при чтеньи.
Как справка: ранее казалось,
Что всё сумею: стоит лишь начать.
Могу: себя заставить и принудить,
Держать себя в строю командой «смирно»,
Себя в пружину обратить,
В рабочий механизм,
И, стиснув зубы, позабыть,
Что мир есть что-то, кроме напряженья.
И этим я могу
Мне нужного действительно добиться.
Но все-таки и это всё не то,
Не то, что в самом деле важно.
Из всех романов нам известно,
Что в них всего важней любовь.
И от любви на полках тесно,
И всё ж по старой теме вновь…
О ты, источник виршей длинных,
О ты, романов книжных ось!
Тебя мне отроком невинным,
Любовь, изведать привелось!
Нет мест опасней Аризоны:
Тому порукою Майн-Рид.
Но в том повинны не бизоны
И не индейцев мрачный вид.
Для нас в двенадцать лет опасно:
Ее похитил Джим-злодей;
Она – Жанетт; она – прекрасна;
А спас – отважный Мак-Ферлей.
И это было самым лучшим,
Увы, из бывшего потом.
И вот, стучусь, как сын заблудший,
Я в детство, точно в отчий дом.
Никогда так не было зелено
На дворе весной от травы,
И над серым забором расстелено
Столько пламенной синевы.
Тоже сумерки помню осенние,
А в канаве рыжела вода, –
И блаженное оцепенение
Оттого, что светит звезда.
Вы, конечно, сами припомните:
Если с дачи вернуться домой,
То совсем по-особому в комнате
Пахло после ремонта сосной.
И такое простое, обычное
Было ярким, как сон наяву.
Это было как чудо привычное:
Я всё вижу, всё слышу – живу.
Теперь не то: скользит по глазу,
По уху и по коже мир,
Но не проходит внутрь. Теперь ни разу
Не осеняет этот мир,
С которым ощущал я краски
И звуки голою душой:
Как будто на лице повязка
С тех пор, как вырос я большой…
…Я думаю, что я решил задачу:
Я отыскал самонужнейшее,
Существенное, важное для жизни –
И пусть не для других.
А только для себя, поэта:
Жить, чувствовать, что ты живешь,
Не отвлекаясь посторонним:
Жизнью.
В эту душную ночь умирали
От бездождья цветы на лугах.
Колыхал распростертые дали,
Полыхая зарницами, Страх.
Из людей я один был на страже.
Не окованный мертвенным сном.
Было слышно: молчание вяжет
Паутиною липкою дом.
Мне открылось: отчаянья тени
Черным дымом но мраке углов
Мне мешают сойти по ступеням
И расслышать приглушенный зов.
Точно кровь, истекали минуты.
В темноте задыхалась земля,
Я откинул отчаянья путы,
Я решился и вышел в поля.
На полях, неживых и бесплодных,
Замирая, к земле я прильнул:
Мне ответил глубинный и водный,
Вдалеке нарастающий гул.
Закат был кровь. Закат был пламя.
И ветер леденил, как смерть.
Как купол в подожженном храме,
Была пылающая твердь.
Но неизбежное свершалось:
Закат покорно истекал.
И обреченная усталость
Гасила тлеющий раскал.
И засинели облака,
Ложась тенями убиенных.
И тьмы тяжелая рука
Сдвигала давящие стены.
Мы, точно травы при дороге,
Бессильно полегли во прах.
Но только б жить!.. И нас, убогих,
Повел вперед звериный страх.
Чернела ночь. Ни зги. Ни крова.
Мы ощупью во тьме брели:
Рабы, влачившие оковы
В пыли истоптанной земли.