Эта же «скорая помощь» увезла его в больницу.
Когда он вошел в приемный покой, через наружные двери въезжала каталка с носилками. Он понял, что на утреннюю конференцию ему уже не попасть. Скоропомощники сказали, что больной был сбит ими. Спасал мальчишку. Удар пришелся в живот.
По лицу было похоже, что у него либо шок, либо кровотечение, либо и то и другое. Живот был тверд и несколько втянут. Отчетливо видна мускулатура брюшного пресса — уже ясно, что надо оперировать. По-видимому, разрыв какого-то органа. По бокам живота при простукивании тупой звук — значит, жидкость: или завтрак, или кровь. И шок и кровотечение.
— В операционную. И сразу же переливание крови.
Белые халаты мечутся вокруг него. Идет подготовка к операции. Если смотреть со стороны — впечатление беспорядочности броуновского движения. Однако каталка целенаправленно двинулась к операционной.
— Доктор, сын не останется сиротой?
— Ну что вы! Ничего особенно страшного нет.
— Если я выживу, доктор…
— Не надо, не надо так говорить! У вас все более или менее благополучно, насколько это может быть в подобной ситуации.
Когда вскрыли живот, увидели и кровь, и завтрак. Разорван желудок. Из отверстия поступает его содержимое. Дыра оказалась длинной и очень неудобной по расположению. Если бы разрыв шел поперек, было бы проще. А так при ушивании может сузиться выход! Но не делать же резекцию здорового желудка! Молодой, здоровый человек. А если будет сужение и пища не станет проходить в кишку? Нет, все-таки надо постараться зашить дыру. Конечно, трудно. Швы будем накладывать поближе к краям. Риск? Ну, а делать при шоке резекцию желудка — еще больший риск. Умереть может. Впрочем, давление сейчас хорошее. Да и жалко, без желудка-то.
— Ну-ка, покажите его лицо.
Ничего лицо. И мышцы какие крепкие. Нет, надо постараться зашить.
Ночью около него дежурил фельдшер со «скорой помощи». Чувствуют свою вину. А собственно, чем они виноваты?
Фельдшер рассказывает, что их шоферам разрешают нарушать любые правила, но, если собьют кого-нибудь, судить все равно будут. А ехали на вызов. (По радиотелефону сообщили, что на тот вызов пошлют другую машину. Разрешили взять.) Шофер сидит внизу. Не уходит. У него жена, трое детей. Все время по краю пропасти ездит.
На третий день больному дали пить. К вечеру началась рвота. Живот оставался мягкий. Язык влажный. Температура обычная.
Рвота.
На четвертый день рвота продолжалась.
Промывали желудок холодной водой. Влили туда спирт. Может быть, это просто воспалительный инфильтрат?
На шестой день рвота остается. Живот мягкий. Перитонита нет. Все-таки это непроходимость. Наверно, стеноз, сужение.
На рентгене барий совсем не выходит из желудка.
Около больного почти все время оперировавший хирург.
Меняются фельдшера «скорой помощи». Они здесь не нужны. Но им не откажешь, да использовать их можно.
В коридоре сидит жена больного. Внизу шофер. Между ними хирург.
Девятый день. Рвота. Консилиум.
Десятый день. Повторная операция.
Да, безусловно стеноз. Палец даже не проходит. Все-таки не сумел зашить, как хотелось. Наверно, надо было сразу положить обходной дополнительный путь, обходной анастомоз.
Один из фельдшеров «скорой помощи» попросился на операцию. Зачем стоит? А впрочем, пусть его.
Посоветовавшись, решили наложить анастомоз.
На третий день дали пить. Рвоты не было. Стала подниматься температура. Но это просто воспаление легких. После двух операций, при почти полной неподвижности это бывает часто.
Тяжелое объяснение с женой. Ее трудно убедить, что он не должен умереть. Она же боится! Волнуется.
Шофер сидит внизу уже две недели. Все равно не работает: права отобрали. Фельдшера-скоропомощники бегают к нему, сообщают, что происходит в отделении.
А на семнадцатый день после второй операции больного выписали.
При первом визите в поликлинику врач попросил выписку из истории болезни, прочел и буркнул:
— Ишь, два раза оперировали. Напортачили, что ли? — И громко: — А в какой это больнице-то было? (Хотя все было написано в справках.) — И опять буркнул: — Как бы язва не началась от этого анастомоза.
А еще через день жена написала жалобу, в которой говорилось, что ее мужа сбила «скорая помощь», в больнице оперировал неопытный хирург, сделал операцию неквалифицированно, так что пришлось оперировать повторно; что вторую операцию сделали не сразу, долго тянули с ней; что нанимали дежурить посторонних фельдшеров, которые по неопытности простудили больного, и все осложнилось воспалением легких и что сейчас ему грозит язва желудка. Далее жена требует суда и наказания за такое заведомо халатное отношение. И пишет она, а не сам пострадавший, так как он и без того в тяжелом состоянии.
Узнав про жалобу и прочтя ее, хирург принял соответствующую порцию соболезнований со стороны коллег. Все говорили о том, какие негодяи бывают.
Он шел домой и тоже накалялся.
Он злился и от этого не мог даже курить.
«Если будет суд, — думал он, — в доме меня будут считать убийцей. А как мне им объяснить? Впрочем, суда, конечно, не будет, но ведь выговор наверняка дадут. А если бы он умер, например, по моей вине даже, в суд бы подавали не на меня, а на шофера».
Потом он вспомнил рентгеновскую картину этого «жалующегося желудка». Картина была неприглядна, но неожиданно он почувствовал радость. Именно эта неприглядность и говорила специалистам, что он не виноват.
В горздраве при разбирательстве он встретился со своим бывшим пациентом. Злобно и враждебно смотрел он на хорошо поправившегося, уже совсем не больного, а бывшего больного. Больной пытался разобраться, кто виноват. Врач злобно огрызался, не желая давать никаких показаний.
— Хм, «о тайнах сокровенных невеждам не кричи и бисер знаний ценных пред глупым не мечи».
Членам комиссии, другим врачам, было ясно — вины никакой нет. Однако поведение врача ожесточало больного все больше и больше.
— Скажите, а почему вы не сделали сразу то, что надо было сделать во второй раз?
— Специалисты это понимают без вопросов.
— Но мне-то вы можете объяснить?
— И не подумаю! Делал, что находил нужным. Делал правильно.
— Как же правильно? Два раза ведь резали!
— Если бы второй раз не резал, не были бы вы здесь, на этом разбирательстве этой глупой жалобы. Этих сведений с вас достаточно? Остального вам говорить не буду. Вы в этом понимаете столько же, сколько и ваша жена. В конце концов, могли спросить это у меня и без горздрава.
Их перебивали. Пытались прекратить этот бессмысленный спор…
Без четверти семь их поднимал звонок будильника. Вставать, как всегда, не хотелось. И оба после недолгих проволочек вставали. Вместе с детьми по утрам делали гимнастику, мылись, ели немудреные короткие завтраки. Выходили в одно и то же время в солнце, в дождь, снег, ветер на улицу.
Один, как всегда, шел на метро.
Другой, как всегда, — на автобус.
ГУСЕВ
— Куда же резать его еще! Ведь ничего не осталось в нем! Пришел к вам в больницу как граф. На ногах! А теперь? Говорила ему: не надо давать им резать. Нет, захотелось ему язву вырезывать! Чего же вы еще будете ему резать? Надо было сразу хорошо делать. Один раз делали. Второй раз делали. Сейчас опять. Сразу надо хорошо делать! Значит, плохо сделали.
Волосы торчат. Глаза горят. Не горестно — недобро горят. А собственно, чего им добро-то гореть! Доброе осталось лишь в желаниях наших. А ей-то сейчас достается одно горькое. Не имел я права даже в мыслях обижаться. Но все же отметил: больше в ней злобности какой-то, чем горести. Злиться вообще легче, чем горевать. Часто люди ищут какую-нибудь возможность заменить горе злобой. Особенно слабые люди. Чистое горе — удел сильных.
Впрочем… Да ведь и я хорош. Сетую.
А что ж я! Сильный, что ли!
Гусев действительно пришел в больницу на своих ногах. 20 лет язвы. 20 лет раз — два раза в год обязательно сильное обострение. Как выпьет — так болит. Он 20 лет терпел. Он молодой еще. Ему 53 года. Жить бы ему и жить. Может, и правда я зря уговорил его на операцию?
В операционной все привычно, спокойно. Все на местах. Игорь, Таня начинают наркоз. Чего же ему волноваться? Впрочем, чего мне волноваться? Ему что Игорь, что Таня. Для него же это — операция!
Вскрыли живот. Какое количество спаек! 20 лет болей! Каждая боль — воспаление. Каждый раз новая спайка.
«Черт возьми! Сейчас-то еще легко. Вот двенадцатиперстная кишка достанется… Еще пока просто».
«Боже, как кровит»!
— Давай зажим. Еще сюда… Вытирай же! Что стоишь!
Теперь отделить заднюю стенку. Здесь осторожненько.
— Что ты тычешь тупфером! Видишь, все на честном слове держится!
Теперь тут. Прямо вросло в поджелудочную.
— Вытер бы кто лоб… Здесь понежнее зажим. Эти же — дубины! А рядом проток желчный. Еще перережешь.
Надо бы переднюю стенку немножко побольше оставить.
Вроде двенадцатиперстная хорошо выделилась. Но сколько крови! Каждый вкол кровит. Из всех спаек.
— Теперь пойдем кверху. Крупная артерия! Тоже вся в спайках! Пойдем на основной ствол.
«Почему-то около селезенки кровит».
— Так, давай зажим покрепче. Теперь второй. Не сорвется? Смотри!.. Так, теперь давай отсекать.
«Почему так болит голова?»
Два с половиной часа я делал эту операцию. Тяжело она досталась нам с Гусевым. Впрочем, он был под наркозом.
Но все было хорошо. Гусев хорошо поправлялся. Стал ходить. Он легко перенес эту операцию.
На девятый день после операции я не был в больнице. Пошел со студентами на строительство общежития. Звоню в отделение.
У Гусева непроходимость!
Черт! Далась мне эта стройка. От лопаты руки гудят. Где же тут такси? Черт с ним — поеду так. Непроходимость не прободная — успею. Где же такси? Пропади оно проп