Следующий абитуриент сказал, что, наверно, очень интересно разбираться во всех хитросплетениях болезней. Интересно ставить диагноз.
На этого пинкертона все посмотрели с сомнением и даже с волнением — после таких слов он мог быть не допущен к экзаменам.
У парня был высокий, бугристый лоб. Красивый был парень. Я потом искал его среди поступающих. Не нашел.
А ведь действительно, детективный момент в работе врача наиболее привлекателен в юные годы. Да, может быть, и…
Нет, я так не буду отвечать.
Что отвечать! Все же почему и когда я решил стать врачом?
Следующая — пучеглазая, пышноволосая, восторженная девочка. Она считает, что все дороги перед ней открыты. Она что-то говорит восторженно. Она, наверно, хочет быть хирургом.
Всей своей работой, всей своей жизнью, всеми своими разговорами отец отпугивал меня от медицины. Когда он говорил по телефону со своими коллегами, на меня высыпался целый каскад терминологической абракадабры: аппендэктомия, лимфогрануломатоз, нейрофиброматоз и так далее и еще похлеще. В ужасе я слышал все это — в жизни все это не запомню, в жизни не буду врачом.
Но когда папа приходил с дежурства, иногда приползал с дежурства (иногда ботинки, носки, рубаха в крови), сваливался на кровать — это мне нравилось. Это так пахло романтикой. И я гордился папой.
А однажды он вправлял вывих бедра. Это делается так: больной лежит на полу. Нога сгибается в колене. Петля из простыни идет под колено и на шею хирурга. Шеей тянет, а руками вправляет. Вправил. А на шее папы сзади осталась странная полоса. (Потом такие полосы я видел на занятиях по судебной медицине. Странгуляционная борозда это называется.)
Я был в восторге.
В такие моменты я очень хотел быть врачом.
Один мальчик отвечал совсем тихо, неуверенно. Было неясно, почему он хотел стать врачом. (Естественно, ответы других были ясны.)
Я хотел только в медицинский.
Но почему?
Я не знаю, что мне отвечать на этот вопрос.
Что-то, во всяком случае, я ответил.
Я попал в институт.
А сейчас я работаю хирургом.
Действительно, всё были правы. И работать тяжело. И жалоб много. И трудно все усвоить. Нечеловеческая речь медиков иногда похожа на шаманские заклинания. Посложнее говори или вещай. Посложнее манипулируй. Ты сразу становишься значителен. Тебя слушают — тебе внимают. Шаманство приятный путь в медицине (и даже для больного иногда). Понятный путь.
И теперь я тоже не могу ответить, почему я стал врачом. Я не могу четко ответить, что мне нравится в медицине.
Мне нравится быть в медицине.
Собственно, что мне нравится в медицине, это я и хочу понять, об этом и пишу.
ПАЛЕЦ
Вы хирург? А хотите, я покажу, как можно палец оторвать?
Она складывает как-то обе руки и затем — раз! — резко разводит их в стороны.
Великолепно! Полное впечатление, что оторвала указательный палец.
Я встречался с самыми различными реакциями на сообщение о моей специальности. Но эта реакция удивила меня. Она великолепна. И реакция, и женщина.
Молодая, сильная, здоровая. Сейчас скажет: «Пришей, а то убью!»
У меня так было.
Студентом пятого курса (только перешел на пятый) я был на практике. И однажды остался один в больнице. Хирурга куда-то вызвали.
И только я почувствовал себя хозяином и большим человеком, хирургом самостоятельным, едет «скорая помощь».
(Черт возьми, а я еще не успел ни обхода сделать, ни распорядиться где-нибудь. Что везут-то, боже мой! Что делать буду?)
Машина неслась от деревни прямо по полянке, не по дороге, к воротам.
(Не разбирая пути мчится. Наверно, что-нибудь ужасное. И никого! Хоть бы кто из ребят!)
Сестра с удивлением уставилась на меня, когда увидела, как я выскочил на крыльцо и помчался к студенческому общежитию. По дороге я понял, что не добегу. Машина будет раньше.
Может быть, понадобится что-то сделать в ту же секунду, как привезут!
Я кинулся назад к больнице.
Машина приближалась.
В отчаянии я выпрямился и принял достойный вид. Мне казалось — уверенный вид.
(Надо закурить. Черт побери! Никак не попаду в карман. Я совсем сошел с ума. Надо взять себя в руки!)
Скатился с крыльца к машине. Чему быть, того не миновать. Быстрей бы хоть увидеть, кого привезли, хоть сквозь стекла машины.
Наш хирург Георгий Петрович рассказывал, как в прошлом году он был вызван на стройку на несчастный случай, а в больницу привезли мужчину с ущемленной грыжей. Тогда тоже студент оставался. Правда, не один. Их было двое — все-таки легче в два раза. Грыжа уже шесть часов как ущемилась. Сейчас еще может быть кишка хорошая, а вот-вот и омертвеет. Омертвеет — и кусок кишки отрезать надо. Резекцию делать то есть. Тогда вообще все тяжелее и будущее больного сомнительно. А когда Георгий Петрович вернется, неизвестно. Короче, если ждать, считай, кишка пропала.
Ребята решились. Сделали операцию. Кишку спасли, а как зашить так, чтобы и грыжу ликвидировать, забыли. И так вспоминали и эдак. Что в книге написано, помнят, как другие делали, тоже помнят, а как это самим сделать, не знают. Не получается. Зашили просто, как обыкновенную рану. Человека спасли. Кишку спасли. А грыжу не ликвидировали.
— Правильно сделали, ребята, — сказал Георгий Петрович. — Человека спасли, а грыжу всегда можно ликвидировать.
(Вот бы мне так же выйти из положения! Ну что стоит им грыжу привезти! Да нет, машина-то несется как оглашенная.)
В машине рядом с фельдшером сидит здоровая, молодая женщина. Лет так двадцати — двадцати трех. Про таких пишут: кровь с молоком.
(Рука только перевязана. Слава богу! Значит, все в порядке. А вдруг артерия?! Или сухожилие! Что делать буду? Ерунда! Артерию перевяжу. А если сухожилие, зашью рану — и все. Это для жизни не опасно. Да и ждать Георгия Петровича можно.)
— Что случилось? Что привезли?
— Да с торфоразработок. Девицу по пальцу рельсом стукнуло.
— Как рельсом?
— Да так. Подняла да стукнула по пальцу.
(Опять ничего не понимаю. Да как она подняла? Ладно, потом уточню.)
— А чего ж вы неслись так через поле?
— Да просто так. Скучно стало, — смеется шофер.
(Вот хулиган! Напугал до смерти. Все не так страшно.)
— Ну, милая, что у вас случилось?
— Палец отшибла здорово. Ужас как болит. И крови много.
— Крови — это неважно. По вашим щекам не скажешь, что много было крови.
(Кажется, я слишком успокоился.)
— Вы шутник, доктор.
— Ничего, сейчас посмотрим. Возьмите ее в перевязочную.
Руки я мыл тщательно-тщательно. Я уж сейчас не помню, но, наверно, надеялся, что дотяну до Георгия Петровича.
Чем чище становились у меня руки, тем больше прибавлялось важности.
(Как же это она рельс-то подняла? Ух и здоровая! Да и на вид сильная. С торфоразработок! Что и говорить!)
— Так. Развяжите ей руку.
(Э, я, кажется, рано обрадовался! Палец болтается, что называется, на ниточке. Ничего не сделать. Палец не спасти.)
— Да. Большой палец. Самый рабочий палец. Без него-то трудно будет. Рельс не поднимешь.
— Что! Ты что, доктор! Отрежешь палец — убью! Право слово, убью. Шей как хочешь, но шей. Отрезать не дам. Убью!
Смотрит зло. Если бы заплакала, тогда можно и не поверить, что убьет. А то ни слезинки. Рука левая. Рельс поднимала другой рукой.
— А вы не левша?
— Что ты мне зубы заговариваешь, доктор! Убью, если отрежешь!
— Что заладила! «Убью, убью»!.. Как я его пришью-то?
— Как хочешь, но пришей…
(Кажется, вот-вот заревет. Больно ведь).
— Шей быстрей, доктор.
— Да ведь пришью — гангрена будет. На всю руку перейдет.
— Какая гангрена? Никакой гангрены не будет.
(Вот попался! А? Рельсом ушибла. Ладно, надо шить.)
Я долго возился с этим пальцем. Осколочки кости удалял. Кровотечение останавливал. Обрывки мертвых тканей отрезал. Шил чего-то.
А Георгия Петровича все нет и нет.
Наконец я сопоставил костные отломки и зашил рану.
Палец сшит. Положил гипсовую повязку.
Что будет?!
Хорошо, что я не стал ждать Георгия Петровича — он приехал только под утро. Я докладываю: так, мол, и так. Палец такой… Говорит — убью… Ну, я и сшил.
— Ты что, сдурел? Ведь гангрена будет. Да еще небось часто швы накладывал?
— Нет, Георгий Петрович, редко. Она рельсом палец перешибла.
— А, так мне про нее говорили по дороге сюда. Рельс сорвался с платформы и самым кончиком задел ее по пальцу. Вообще-то она счастливая. Представляешь, по голове бы попало!
— Как это с платформы упал рельс? Она его подняла, ударила по другой руке.
— Ты что, совсем ошалел? Как это можно поднять одной рукой? Что она, Гаргантюа, что ли?
— Да, Георгий Петрович, пожалуй, я не подумал. Можно идти?
— Куда идти?! Ты все-таки сегодня странно себя ведешь. Надо же ее посмотреть. Очень внимательно сейчас за ней следить надо, раз ты пошел на такой риск. Может начаться гангрена. Пошли, пошли. А куда тебе торопиться? У тебя что, намечена какая-нибудь эскапада?
— Да ну, какая эскапада! Пойдемте. Я сейчас ее приведу в перевязочную.
А палец все-таки прижился…
ПЕРВАЯ РЕЗЕКЦИЯ
Иду я из больницы ликующий. Кажется, что все на меня смотрят. А если еще не смотрят — посмотрят.
Человек идет такой довольный. Такой радостный. Наверняка смотрят. Должны смотреть.
Сегодня я первый раз сделал резекцию желудка.
Резекция желудка — это узловой пункт. У нас говорят: как сделал эту операцию — ты человек, можешь жениться. Но женился я раньше. И два месяца назад у меня родилась дочь. А резекцию желудка сделал только сегодня.
Можно подумать, что я после первой резекции уже овладел главным в деле. Ерунда.
И все-таки…
Я еще после операции позвонил домой и сообщил. Дома меня ждал подарок — пепельница.
Я люблю пепельницы, люблю, чтобы их было много, чтобы всегда они были под рукой, ведь дома подать-то некому, операционной сестры дома нет.