Наконец я все сделал и немножко отошел полюбоваться своей работой.
Ничего получилось. Думаю, что рубец будет не очень заметен. Пришлось немного подровнять края раны, чтобы лучше совпадали части кожи. В одном месте я выкроил лоскуты. Сделал по методу так называемых встречных лоскутов. Получилось, кажется, удачно. Я осмотрел лицо с одной стороны, потом обошел больную и осмотрел с другой стороны. Потом стал на скамеечку и посмотрел сверху. Ничего получилось лицо. Жалко, что нет фотографии — сравнить бы со вчерашним днем.
Принесли рентгеновский снимок. Перелом не требовал операции, можно было ограничиться гипсовой повязкой, что мы и сделали, пока больная была под наркозом.
Я сказал традиционное спасибо анестезиологам и операционной сестре и подумал, что, собственно, я благодарю от имени больных, так как, уходя, они иногда говорят спасибо мне и почти никогда не ищут для этого анестезиологов и операционных сестер.
Я очень доволен. Во-первых, с тяжелой травмой легко справились, а стало быть, ночью с ней не придется опять заниматься, а если ничего особенного не будет, то и поспать удастся. А во-вторых, я был очень доволен удачно заштопанным лицом, но я знал, конечно, что больная все равно не будет довольна. Ведь она же не видала свою жуткую рану, а потом, что ей, собственно, быть довольной: было лицо целое, а теперь штопаное. Пока еще рубец побелеет и станет незаметным!
Но это ее проблема, а со своей проблемой я справился: лицо, по-моему, даже сейчас красивое, я не знаю, какое оно было; может быть, сейчас красивее прежнего.
Я размылся и, как говорится, усталый, но довольный пошел в дежурку записывать историю болезни и операцию.
Спросил ее фамилию у анестезиологов, но они тоже не знали — быстро схватили и повезли в операционную. Естественно, не до документов было. Теперь начинается стадия документации. История болезни должна быть в дежурке, а там все написано, все, что выяснила служба «скорой помощи» и приемного отделения. А историю болезни я узнаю по диагнозу. Другой такой травмы у нас сегодня еще не было.
Вот в дежурке лежит история болезни с диагнозом: ушиб живота с повреждением внутренних органов. Внутрибрюшное кровотечение (?). Рваная рана и ссадины лица. Перелом левой голени. Да, это она. Фамилия — Горина. Звать — Татьяна Аркадьевна. Как интересно! Горина Татьяна Аркадьевна — так звали мою первую школьную любовь. Смотри-ка: и лет столько же, сколько и мне!
Ох ты! Да это ж она! Адрес ее работы! Она! Танька! Как же я!..
Это ж было давно.
Больше двадцати лет назад!
Я работал электромонтером. И учился в школе рабочей молодежи. Шутили — «вечерней молодежи». И учился плохо. Тогда учился плохо. А все мои товарищи учились в «детской» школе. И все наши знакомые девочки были из соседней женской «детской» школы.
Пришло то время, когда переходный возраст, по-видимому, заканчивался. Я тянулся к школе, к школьникам, к школьницам.
Мы учились в девятом классе. Параллельный нашему класс женской школы (нашим классом, нашей школой я называл школу моих друзей) организовывал свой классный групповой новогодний вечер. И кажется, а может быть, и нет, они пригласили наш класс. Не помню насчет вечера, но для приготовления зала мальчики были приглашены. Нет, были мы и на вечере. Я вспомнил. У меня даже есть фотография.
Поскольку я монтер, то и место мое было на какой-то балке под потолком сцены, где я вел проводку к елке. Там же, на потолке, я развешивал какие-то украшения. Скудные были тогда украшения. Даже ваты не было. Во время этих приготовлений мне казалось, что лучшим украшением был я.
Еще бы — я сидел на потолке! Девочки-то туда боялись залезать. Они смотрели на меня снизу. Вернее, я смотрел на них сверху. Может быть, они и вовсе не смотрели.
Мне беспрерывно что-нибудь требовалось, и девочки прыгали на стол и тянулись ко мне, тянулись до меня, с инструментом, украшением или веревкой. И чаще всех мне подавала, мне казалось, чаще всех ко мне тянулась Таня Горина. Поручение у нее, наверно, было такое. Я на нее смотрел сверху и видел ее не совсем обычный нос — уточкой. (Я все не совсем обычные носы называю «нос уточкой». По правде-то, я не знаю, что такое «нос уточкой».)
Мы работали целый вечер. С каждым часом росла моя радостная щенячья развязность. С каждым часом росла и потребность, нет, не потребность, росло желание, чтоб Таня Горина тянулась ко мне все чаще и чаще.
Она тогда была худенькая, верткая, быстрая. Тогда она была совсем не положительная. Тогда она была ни в чем не уверенная. Разве что детская положительность и уверенность — это не то, что взрослая?
Она вскакивала на стол и на цыпочках тянулась кверху.
А мне все чаще и чаще что-то требовалось. И я кричал:
— Горина! Где ее черти носят?
И все развлекались. И я был доволен. И кажется, она была довольна. И больше всех был доволен один из моих товарищей, самый добрый человек на свете, но всегда делал вид, что он — сама суровость. Как он был доволен! «Горина! Где тебя черти носят?» — еще долго вспоминал он с удовольствием.
А потом меня спросили, делал ли я крестовины для елок. Мне так хотелось все уметь. А я не делал. Так мне хотелось соврать, но застеснялся. Сказал: «Нет, не делал», и тут же от стеснения заорал: «Горина! Где ее черти носят?»
А помню еще, как передергивалась от моего крика одна девочка. Она была единственная из всех тогдашних моих знакомых, которая смеялась, читая Чехова. Мы его юмор еще не понимали. Ей, кажется, не нравились мои крики. А сейчас я потерял ее из виду, хотя она и здесь, где-то рядом.
Да нет, безусловно, вечер был совместный: я же провожал Таню потом домой.
Провожал! Мы гуляли ночью, после вечера.
А вот после развешивания игрушек не провожал. Как оголтелый побежал домой — было уже поздно. Зря бежал — мне все равно влетело. И напрасно. За этот вечер мне совсем напрасно влетело.
Мы после вечера ходили по Москве. По нашей Москве, границы которой были: Центр, улица Горького, Садовая, Кропоткинская, Волхонка, Центр. Центр этой Москвы — Арбат. Вот мы и гуляли: от памятника Тимирязеву до памятника Гоголю — Никитский бульвар; от памятника Тимирязеву до памятника Пушкину — Пушкинский бульвар. И по улице Горького в обе стороны от памятника Пушкину. Не было еще тогда там ни Маяковского, ни Долгорукого. На их местах стояли «каменные обещания» — мол, будет памятник.
Все было так традиционно, почти обрядово. Она мне что-то говорила о стихах, о Блоке, а я-то и Пушкина плохо знал. Тогда-то я и услышал впервые слово «урбанист», но не спросил, что это значит. Я не спрашивал, я слушал. Впрочем, я почти не слушал. Мучительно думал: «Можно взять под руку или нельзя?» Так хотелось! Но…
Я до сих пор не умею держать женщин под руку. Всегда даю свою руку — опирайтесь. Это выглядит уверенно, сильно, по-хемингуэевски.
— Что это у тебя нос на квинте?
Набрался сил и как в омут:
— А что такое — нос на квинте?
Объяснила. Оказалось, что мог этого и не знать. Но попал в еще худшую переделку: разговор о музыке. Все-таки книги я читал. До пятнадцати лет много читал, до переходного возраста, а вот музыка… Слава богу, разговор о музыке быстро перешел на Большой театр.
— Никак не могу достать билеты на «Золушку». Я так люблю балет!
«Вот мой Тулон, — решил я. — Достану билет на «Золушку».
Конечно, больше двадцати лет прошло. Я же помню, как мы с ней встретились как-то на улице и занялись воспоминаниями. Как раз тогда мы высчитали, что прошло двадцать лет. Тогда прошло уже двадцать лет, а сейчас еще больше. На Арбате, на нашем Арбате встретились.
— Неужели уже двадцать лет?
— Двадцать восьмого декабря в этом году можем с тобой попраздновать.
— Нет, это безумие! Впрочем, ведь я четырнадцать лет замужем. Четырнадцать лет! Что ж тут говорить…
— Действительно, нечего.
— И все-таки ты остаешься мне симпатичным. Я к тебе по-прежнему хорошо отношусь.
— Ишь слова какие: хорошо отношусь!
Посмеялись.
Мы, конечно, немножко потрясены — двадцать лет! Большая половина человечества моложе нас. Но большая половина участвующего в разговорах общества старше нас. Поэтому мы еще часто слышим — молодежь. А ведь если бы наша первая любовь… Мы могли бы быть сейчас бабкой и дедом. Теоретически.
— Давай зимой встретимся. Отметим двадцатилетие.
Мы время от времени встречаемся. Знакомы домами, так сказать.
Помню, когда она с мужем вернулась в Москву после работы на периферии. А я был еще холостым.
— Ты все читаешь книги, ходишь в Консерваторию?
— Есть грех. А что, без надобности?
— Глупый. Книги-то я читала, да вот консерватории там не было…
— А что ты читал в последнее время?..
— А как тебе нравятся наши новые поэты?..
— А полюбил ли ты наконец Маяковского?..
— Нет, нет. Ты его не любил. Не возражай, так не любят.
Как же я ее не узнал? Как жалко, нет ее вчерашней фотографии. Вчерашнего дня! Боже мой! Я ее лицо рассматривал со всех сторон.
И я побежал опять в операционную. Таня была еще там. Она спала, и анестезиологи вокруг нее уже не хлопотали, не суетились, а спокойно дожидались, когда проснется.
— Ты узнал, как ее зовут?
— Таня… Татьяна Аркадьевна Горина.
— Таня. Ты уже успел так близко с ней познакомиться?
Все в операционной радостно и бездумно смеялись, как бывает всегда после удачного лечения и когда явная опасность для жизни отсутствует.
Я решил посмеяться со всеми. Вышло это у меня неестественно, но они не обратили внимания, что было естественно.
Я подошел к столу и стал рассматривать свою работу.
Конечно, это Танька! И лицо по-прежнему красивое. Те же черты остались. Нет, нет, я ничего не изуродовал, ничего не изменил. Никаких деформаций. Она будет довольна моей работой, я неплохо ей все сделал.
Ну прямо, будет довольна! Конечно, не будет: лицо со шрамами, что ей за дело до моих успехов и моих радостей. Она будет недовольна. К тому же она капризна была.