К вечеру картина прежняя. Неясная. Температура 38,2°. Знобит ее. Шов в хорошем состоянии. Гноя нет. Тампоны убрали.
Приходили оба моих шефа. Но опыт в данном случае не может помочь. И так можно, и так можно. Надо следить, говорят. «Если что, звони», — сказали и один шеф и другой.
Сделать операцию, конечно, не трудно. Надо бы сделать и успокоиться. Если прорвал зонд кишку — убрать и зашить. Не прорвал — сейчас живот в хорошем состоянии, — нащупать его в кишке, разрезать над ним, вытащить и зашить.
Но после такой болезни, тяжелой операции второй раз оперировать? Ох как не хочется! Все-таки опасно.
А не делать операцию… Еще ночи не спать, мучиться, гадать. Она-то сейчас лежит спокойная. Температура ее не беспокоит. Она и не знает, что вокруг нее делается. Операция для нее будет ударом.
Без операции — для меня пытка.
— Николай! Что делать будем?
— Чего мучиться? Давайте сделаем. Ей от этого ничего не будет. Ведь не умрет. А все спокойнее будет. И вы мельтешиться вокруг меньше будете.
Сократ!
Вторая операция! Это всегда неприятно. Надо опять позвонить домой.
А на следующее утро — опять рентгеновский снимок. Зонд значительно продвинулся к выходу! Зонд значительно продвинулся к выходу! Значит, не пропорол! Иначе бы на месте стоял. Будем ждать. А температура 38,5°. Теперь-то я уж не уйду от нее. Как-то оно пойдет? Обидно сидеть, когда плохо. А когда хорошо, можно и сидеть, и радоваться… Уходить?! Какая нелепость.
Звоню домой:
— Не ждите меня. Я еще побуду.
Когда положение тяжелое, когда трудно смотреть на родственников и тяжело на больных, мы должны все время крутиться около. А они нас ловят, ищут, расспрашивают. А мы не знаем, что сказать — глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими — вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? А мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего «камня преткновения». А больной лежит и накапливает горечь: «Совсем забросили, никто внимания не обращает».
Что ж, по-видимому, так надо. Во всяком случае, так почти всегда бывает. И вовсе это не парадокс. И не только в медицине это так, наверно.
Снова в палате. Вхожу гордо и не стесняясь. Смотрю даже старенькой маме в глаза. Не то что раньше: мать на меня, бывало, смотрит, а я в сторону — не видать бы выражения ее глаз. Больная на меня смотрела, а я в ответ, как мне казалось, ободряюще скалил зубы. А когда что-то спрашивали, я хватал за руку, нащупывал пульс и… думал. Думал, что ответить.
Когда мы щупаем пульс, все замирают. Пульс, часы для нас иногда спасение. Минута самоуглубления перед решением. Думать на людях трудно. Ответа ждут, хоть какого-нибудь, немедленно. Около больного необходимы минуты публичного одиночества.
А сейчас особенно и пульс не щупал. Хотя это и было важно. Прощупывание пульса у меня ассоциируется с трудностями жизни.
А на пятнадцатый день сестра принесла мне обломок зонда. Он вышел!
Сестре я должен шоколадку, а Николаю коньяк за сопереживания.
Солидный, полнеющий, лысеющий человек в очках выскочил из ворот больницы, гоня перед собой пустую консервную банку. Футбол. Перед трамвайной остановкой — яма. Ура! Банка перелетела. Еще удар! Банка в яме.
Трамвай идет!
И не то догоняли!
Больная выписалась и ушла домой. А мы все остаемся в больнице.
Всегда в больнице.
И дома — в больнице.
Дома сижу за столом, смотрю на этот обломок маленький и думаю: выкинуть или не выкинуть?
А все-таки правильнее было бы, наверное, сделать повторную операцию!
ГОДНАЯ КРОВЬ
Общежитие было в школе.
Первый раз я увидел его в комнате общежития, когда вошел познакомиться со своими ребятами, которые будут со мной на практике.
Один занимался налаживанием магнитофона.
Двое играли в карты.
Один читал газету.
Еще один смотрел в окно, курил сигарету и пускал колечки дыма в форточку.
Он же стоял около своей кровати, в руках у него были здоровые гантели. Он занимался гимнастикой.
— Вы чего в неурочный час?
— А у него всякий час урочный для гимнастики, — отозвался в окно смотрящий.
Дружно засмеялись игравшие в карты.
Он продолжал приседать и что-то выделывать с гантелями и со своим телом.
— А сколько весят гантели?
— Двенадцать кэгэ каждая, — без всякого уважения буркнул из-за газеты еще один житель комнаты.
— Не тяжело?
— Нормально.
— Больно тяжелые, гантели-то.
— Годятся.
— Сколько же раз в день удается заниматься этими манипуляциями?
— Раз пять.
— И столько же раз спать, — опять буркнул читающий абориген.
Больше я не спрашивал, так как понял, что своими вопросами сбиваю ему ритм дыхания.
Вскоре гантельщик закончил свои процедуры, принял порцию витаминов, во множестве разбросанных на тумбочке, и сказал:
— Нормально.
Мы пошли обедать. Солнце жарило со страшной силой, и я не преминул проявить эрудицию:
— «Эх, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…»
— Зря вы. Здесь и пыли нет, да комаров и мух тоже немного. Нормально.
Попробовав суп, он утвердил:
— Годится рубон.
В конце обеда, выпив стакан молока, сказал:
— Скисает. Конечно, студент голодный, ему что ни поставь, все съест.
Ребята накинулись:
— Да уж ты голодный! С чего ты-то голодный, парень? Жрешь не меньше. А кислое — не пил бы! — Им неудобно перед женщиной, которая подает еду.
— Ну ладно, ладно… Все нормально.
В коридоре тут же кто-то начал ругать «молодежь нынешнюю», вспоминать «наше время» и пороки «дня сегодняшнего».
Мы вышли. В коридоре стояли пожилые люди, на шее у одного из них я увидел цепочку с нательным крестом — это дало мне право сказать:
— «Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?» Потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом».
— Что?! — почему-то обиженно спросил один из них.
Я ответил:
— Это еще более двух тысяч лет назад вам было сказано.
Все это я вспоминаю сейчас, когда в операционной идет обычная борьба за жизнь. Ситуация довольно тривиальная. Тяжелая поездная травма. Молодая женщина. Шок. Переломы ребер, ног и разрывы органов в животе. Операция закончена. Выводят из шока. Не хватает крови.
Я смотрю, кто из ребят как помогает, как принимает участие, как волнуется.
Когда я узнал, что привезли такую тяжелую больную, побежал к ребятам в общежитие — погнать их в больницу.
Один читал журнал.
Один молча курил.
Двое в зале играли в бадминтон.
Один тихо, бессловесно бренчал на гитаре.
А он спал. В руках он держал «Клинические лекции по терапии». На стуле рядом «Клиническое толкование лабораторных исследований». На тумбочке «Клинические очерки по фармакологии».
Ребята встрепенулись — кто стал собираться, а кто подхватился сразу и побежал.
А он спал.
Я разбудил.
— Вставай. В больницу привезли тяжелую травму. Беги в операционную.
— Я после дежурства.
— Ну и что?! Один, что ли? Подумаешь, дежурство! Что ж, приходить утром и спать?
— Я всю ночь не спал.
— А как мы, врачи, после дежурства? Ведь не домой идем, а остаемся работать.
Я, конечно, совершил ошибку. Надо было повернуться и пойти, а не разводить дискуссию. Не давать повод разглагольствованиям.
— Пока есть возможность — надо спать. А будем работать — будет видно.
Встал с кровати, проглотил витамины и взялся за гантели.
Я повернулся, вышел из комнаты и пошел в больницу.
Смотрю, он выскочил из школы, обогнал меня, несколько заискивающе взглянул на бегу и устремился в сторону больницы.
И не надо было вступать с ним в пререкания. Ишь как побежал!
В операционной я гость. Я просто смотрю. Работают свои, местные врачи. Если будет нужда во мне, скажут.
Ребята предлагают поднимать давление различными, известными им препаратами. Не хватает теоретической логики. С точки зрения практики — правы: шок, низкое давление. Надо его поднять. Значит, нужно использовать соответствующие препараты.
А нет чтобы подумать, что шок с кровопотерей, что мало гемоглобина, что кислород поэтому некому разносить по всему телу. Значит, лучше перелить кровь и добавить гемоглобин, а препараты — это подспорье только должно быть.
Мы в институте часто идем на поводу у студентов. Они все просят: практику, практику. Вот и таскаем их на перевязки, да учим делать уколы, да показываем, как кровь переливают. Подумаешь, это и без врачей можно делать! А лучше бы во время занятий теорией больше занимались да к книгам приучались. А практику пусть сами постигают, а после или по ходу пусть спрашивают, кому интересно. Да и на практике пусть сами хватают больше. Что, кстати, они и делают. Пусть они сами будут заинтересованы в практике. А то адреналин, норадреналин, гидрокортизон, поливенол! Их вон сколько придумали!
Препараты применить можно — да кровь нужней. Читали бы лучше больше, Толстого, например. Как Кутузов действовал при Бородине. Смотрел на обстоятельства. Помогал естественному течению событий. А то они как наполеоновский Груши при Ватерлоо: как научено, так и делают, а обстоятельства-то другие. Не брать милости у природы, а искать милости, которые создает естество. Не химические препараты, а естественная кровь. Наберут так практики побольше, узнают все, КАК делать, — уже специалисты.
Как-то нелепо я размышлял, почти полностью отключившись от реальной обстановки, пока меня не вернуло к действительности тревожное: опять давление падает!
— Переливайте кровь.
— Последняя ампула кончается.
— А где ж кровь? Заказывали ведь!
— Говорят, самолет вылетел. Или сейчас должен вылететь.
— A-а, нечистая сила! К тому ж и группа крови редкая…
Гантельщик сидит на свободном операционном столе и смотрит. Лицо немного испуганное. Глаза — кругляшки. За его спиной, облокотившись на стол, стоит другой студент и слушает, что говорит ему этот. А этот, гантельщик несчастный, говорит очень обидные для меня вещи. И мне просто плакать хочется.