— Не-е, хирургом не пойду. Вот такие-то штуковины! Да это ведь каждый день может быть. Да еще дежурства!
А я-то по наивности считал, что в этом и есть основная привлекательность хирургии для несмышленышей. Идиот я.
Второй студент посылает его к черту, и мне становится чуть легче. Но тот не унимается.
— С такими дежурствами и порубать не будешь успевать… — И дальше мечтательно: — Не-е… Я пойду в терапевты, или в невропатологи, или еще лучше — в психиатры. Там нормально. Это годится.
Я отвернулся. Я вынужден делать вид, что не слышу. Что я могу ему сказать? Да еще сейчас. Что и у этих врачей своих горестей и забот хватает. У нас иногда не успеваешь поесть, а у них иногда кусок поперек горла встать может. У нас могут не дать спать, а они и сами не уснут. А для психиатра у гантельщика слишком много заботы о себе, о теле своем и слишком маленький запас слов. И впрямь, шел бы он лучше своими гантелями заниматься. И впрямь, на черта я его сюда притащил?
Второй студент — тот, что в окно смотрел, — вдруг взрывается:
— Чем глупости-то говорить, дал бы кровь свою. Ведь знаю, что у тебя такая же группа. И резус отрицательный. А больше наверняка ни у кого нет. Женщина-то погибает.
— Да я после дежурства. Думаешь, можно?
— А чего ж! Дашь и пойдешь спать. Дашь — тебе донорский рубон, и спать, и завтра не работать, спать… (А я думаю: «Неужели он, дав свою кровь, сможет уйти, не дождавшись результатов?») Договорились, да? — И сразу к врачам: — А вот у нашего товарища такая же кровь. Может, перельем, а? Он готов.
Его уложили на тот стол, который только что был его сиденьем, подкатили его стол к столу больной. Составили два стола. На одном лежит спаситель, на другом…
Да! После переливания уже точно… на другом лежит спасенная. Не хватало именно этой капли крови. Потом-то уже привезли. А вот этой капли как раз и не хватало. Она-то и стала самой главной каплей — его кровь. Она-то более всего и пригодилась.
Ну, а почему же его кровь не будет годиться?
Здоровый. Занимается гимнастикой. Поддерживает в себе достаточный уровень витаминов.
Это все нормально.
Все у него нормально.
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
— Кто это придумал, что хирурги режут? Хирург — резака. Хирург — мясник. Хирург — портной! Вот уже три часа, как я шью, шью. Крою и шью. Наверное, на резанье в чистом виде ушло минуты полторы. И часа два с половиной чистого шитья. И так всегда.
Мы в основном шьем — и мало режем.
Да и вообще у этой больной не резанье главное.
Она поступила с диагнозом рак. Резать! Но у больной диабет.
Диабет — это не просто много сахара в крови, в моче. При диабете плохо заживают ткани. Для меня сейчас это главное.
Рак — резать!
Диабет —?
А после операции сахар может неудержимо нарастать, нарастать. Человека сжигает сахарная буря. Потеря сознания… Кома. Смерть.
А может быть наоборот. Дашь инсулина слишком много — сахар совсем исчезнет. А без сахара опять потеря сознания… Другая кома. Бессахарная кома! Смерть.
Надо позвать специалиста.
— У больной некомпенсирующийся диабет. Оперировать нельзя.
— У нее рак. Другого выхода нет.
— Слишком большой риск. А каков объем операции?
— Да кто ж его знает. Думаю, что в лучшем случае велик.
— Ну что ж. Готовьте ее. Может, скомпенсируете. Тогда идите на риск.
Наконец что-то вроде компенсации наступило.
Смотрели все вместе: хирурги, анестезиологи, эндокринолог-диабетчик, терапевты.
Самая трудная задача анестезиологам.
Идет операция. Момент жестокой травмы. Все должно оставаться в это время на одном уровне. Все, чтоб было как перед операцией. И сахар. И кровь. И дыхание. И давление. Все, что не в руках хирурга.
Еще неизвестно, у кого больше работы будет.
Нет, у меня больше. Но что я смогу без них?
Все подумали. Все разрешили.
Хирурги примерились.
Анестезиологи оценили и согласились.
И вот она на столе.
В операционной недавно был ремонт. Глаз режет белым цветом, белым блеском. Слишком бело. Не помню, у какого народа траурный цвет белый. Сейчас в операционных цвет меняют: зеленоватый, фиолетовый, сиреневый. Хорошо!
Голова Ларисы Петровны тоже белая.
Тяжелая война сейчас начнется, Лариса Петровна!
А Лариса Петровна никогда не узнает или, в лучшем случае, никогда не сумеет оценить степень нашего совместного риска, степень нашей узурпации.
В головах — врач-анестезиолог, две сестры-анестезиста.
— Не уходи. Мы начинаем наркоз. Начинай мыться.
Я моюсь. Лаборантка набирает кровь в пробирочку. Сколько сахара там сейчас? Ответ будет через час.
Я моюсь.
У больной седая голова. Глаза уже закрыты. Спит.
По коням! Я, ассистенты, сестра.
Анестезиологи тоже распределяются по своим местам.
С этого момента наши заботы разграничены.
Моя забота — живот.
Их — вся остальная Лариса Петровна.
Разрез — секунда. Останавливаем кровотечение. Зажимы, нитки — полторы минуты. Разрез — секунда. Последний слой. Разрез — секунда. Почти все основные разрезы сделаны.
Весь желудок захвачен. И селезенка! И толстая кишка. А вся опухоль болтается — можно убрать. Опухоль убираема. Теоретически можно убрать. Но сколько! Выдержит ли?! Желудок, селезенку, толстую кишку. Желудок весь. Да еще этот диабет тяжелый. Может остаться на столе. Может не выдержать.
— Ну как она?
— Ничего. Делай.
— «Делай»! Тут если делать, то форменную резню учинять.
Думаю… Думаю… Думаю…
Диабет. Диабет. Диабет. Заживет — не заживет. Срастутся ткани или не срастутся?
Нельзя не убирать, если можно убрать.
Весь этот конгломерат — желудок, кишка, селезенка в опухоли — перекидывается с руки на руку.
Диабет — рак. Можно? Опасно! Как быть?
— Позовите шефа.
Без него испугался, перестраховщик! Да поди же ты решись! Умрет — скажут: «Зачем делал? Превысил показания. Не оценил противопоказаний. Хирургическое хулиганство. Лихачество!» Перестраховщик? Все равно я ж не скажу: «А мне шеф велел».
— Ну чего тебе?
Любит он строить из себя рубаку неотесанного. Эдакий кудеяр-богатырь. А сам интеллигент — врач в третьем поколении. «Да я его со света сживу, удушу!» А сам, кроме своих ближайших помощников, то есть меня и еще одного врача, никого обругать не может. А меня любит ругать за интеллигентскую гниль. Когда у нас умирают больные, он всегда нас ругает. Мы говорим, что не виноваты. Рак, мол, ткани плохо срастаются. Мы-то все делали правильно. Может, он и прав, когда говорит, что хирургу, в конечном счете, лучше всего винить себя, а не искать объективные причины. «В себе ищи вину, — говорит он, — это окупится». Может, и так, но, когда тебя ругают, все-таки лучше вспомнить объективные причины. Оправдываться так приятно, вернее, так хочется.
Рассказываю. Показываю.
— Ну и что? Делай, если можешь. Не оставлять же ей это.
А теперь пойдет в кабинет и будет думать: правильно сказал или нет. Но виду не покажет. Он никогда не сомневается. И больные, и мы, врачи, ему верим за то.
Ну что ж, помогай нам бог!
Нам?
Нам.
— Зажим. Зажим. Ножницы.
Зажим. Зажим. Ножницы.
Два зажима — между ними разрез.
Потом под каждым зажимом перевязываю ниткой. Разрез — секунда, полсекунды. Вязать три — пять секунд.
Отделили толстую кишку. Теперь желудок. Сейчас отсеку от двенадцатиперстной кишки.
Зажим. Зажим. Нож.
А теперь шить, шить, шить.
Разрез — секунда. Шить пять — семь минут.
В операционной ужасный шум. Что они шумят? Когда операция обычна, типична, никакой шум не беспокоит. А когда все на натянутом нерве… Говорят, в новом Институте хирургии музыка в операционной играет. Когда операция идет нормально — все довольны. Чуть что не ладится — «Выключите вы, наконец, эту бандуру!..»
Почему шумят? Нельзя ли потише?
А потише нельзя.
Слышу дискуссию.
— А холецистит старый.
— Да бабке за шестьдесят. Отказывается от операции она.
— Молодец он, ваш холецистит, что отказывается. А то столы все заняты. Прободная язва поступила. Негде оперировать. Холецистит может и подождать, а язва нет.
— А язва у вас какая? Молодая? Старая?
— Молодая. Парень. Двадцать девять лет.
— Тяжелая?
— Обычная.
— Кто лечить ее собрался?
— Шеф.
Шеф уже моется. Мне видно. Плещет в тазиках руками.
Я стараюсь не слушать, что вокруг говорят, но слова долетают: холецистит отказался… отказался… зался… ся; язва согласилась… силась… ась…
Два стола для одной операционной много. Один стол на один зал. Я не хочу отвлекаться!
У меня уже весь желудок выделен.
Анализ: сахара стало меньше нормы. Вот те фокус!
Давление, пульс — все в порядке. Впрочем, не мое дело. Пусть анестезиологи заботятся.
Самое тяжелое, сложное — сшиваю пищевод с кишкой. Швов двадцать — тридцать.
Я не хочу отвлекаться.
Между мной и вторым столом опустился ватный занавес. Звуки, доносящиеся оттуда, приняли абстрактную форму воздушных колебаний. Смысл их пропал.
Я шью пищевод…
Ну вот. Теперь бы передохнуть. Надо бы каждый час кофе нам давать. А уже два часа прошло. Подвели бы трубочку ко рту. Как космонавтам. Мы ведь тоже пользу приносим. Пососал… и дальше оперируй. Да хоть бы после операции кофейку! Нет таких правил.
На том столе пронесся шелест облегчения. Ведь возможность ляпа во время операции всегда есть.
На том столе действительно язва. Резекцию желудка делают. Казалось бы, диагноз абсолютно ясен. А в живот влезешь — там ничего. Ошибка диагностики или, как говорят, «козья морда».
Шьем кишки. А они перистальтируют, двигаются.
Хорошая рифма: перистальтика — перестаньте-ка. Не перестану. Еще надо шить тонкие кишки. А потом толстые кишки. Теперь осталось только шить. Резать нечего.
Анестезиологи чего-то зашевелились. Что у них там? Впрочем, это не моя забота. Их дело.