Сахар вроде больше не брали. Может, давление упало? Кровь переливают. Пусть покрутятся. У меня своих дел хватает.
— Ну как она там?
Все-таки не выдержал, спросил.
— Все в порядке.
И опять я шью, шью, шью…
Вообще-то надо бы все автоматами шить. И надежно. И всякий сможет. Не надо виртуозничать, чтобы сшить. Их еще мало, но они наступают. А мне и не хочется. Ведь я умею шить. А как трудно было научиться! Фотография точнее живописи. Однако художники все-таки рисуют. И все же мы перейдем на автоматы. Кому нужны виртуозы? Нужно хорошо соперировать. Швы должны держаться. Кто бы ни шил.
Говорят, символ хирурга — скальпель. Ерунда. Иголка с ниткой — сегодня. Сшивающий аппарат — завтра.
Кишки сшил. Все в порядке.
Вытер полость изнутри. Или, как пишут в истории болезни, брюшная полость осушена.
Можно зашивать живот.
Все!
Кончено!
Лариса Петровна молодец! Хорошо перенесла операцию!
Сигарета хорошо удерживается во рту и плохо пальцами.
А кончена всего лишь операция.
Все, что было, — ерунда. Вот как теперь? Сбалансируем мы ей сахар? Даже если компенсация диабета останется, ткани все равно могут не срастаться на этом сахарном фоне.
Будем балансировать: инсулин — глюкоза, глюкоза — инсулин; кровь — моча, моча — кровь.
Опять сидим с анестезиологом и думаем, а часто гадаем: чего сейчас дать больше — глюкозы или инсулина?
Опять берем анализы, анализы. Так и идет. Анализ крови: ух-ты, надо глюкозы! Анализ мочи: ого, надо инсулин!
Сидим, решаем, ждем, гадаем, ждем.
На следующий день.
— Лариса Петровна, как себя чувствуете?
— Плохо. Живот болит.
— Как же не болеть ему! Ведь резаный.
Хорошо поговорил. Вразумительно так. Успокоил.
Глупые вопросы мы задаем часто. А что делать? Спросить-то надо.
Дома у нас длинный пустой коридор. И много дверей выходит в него. И телефонный аппарат. Дверь, что напротив телефона, обита чем-то фундаментальным. Разговоры мешают. Чужие разговоры всегда мешают. Все соседи спокойные, положительные, тихие. Спать ложатся рано.
Сейчас у меня живет приятель. После десяти часов мы разговариваем приглушенно-притушенными голосами. Ходим по коридору осторожно, мягко переступая ногами, словно леопарды. Если нам звонят после десяти, у моей жены предынфарктное состояние. Она долго говорит мне про хамство и объясняет сущность беспардонности. А недавно в дверях нашел записку: «Граждане! Во избежание неприятностей просьба в ночное время громких разговоров не вести и после 11–12 часов стульями не шаркать. Ведь кругом все спят. Надо считаться». И мы считаемся. После десяти в квартире мертво. А в нашей комнате шепот — сгущается атмосфера скандала. Грядет.
…И вот вам! 0 часов 30 минут.
Трезвон! Телефон!
Она!
— Да!
— Хорошо, что я на тебя напала. Понимаешь, у нее вечером развился жуткий парез кишечника. Живот вздулся. Рвота. Я как раз вечером позвонила, мне об этом рассказали, ну я и притащилась сюда. — Это анестезиолог. — Я думала, диабет заиграл. Но это ваши фокусы, хирургические.
— Как сейчас?
— Сейчас все налаживается. Не волнуйся и не приезжай. Можешь смело не приезжать. Но завтра воскресенье. Ты с утра будь здесь. Сам посмотри. Так спокойнее.
— Завтра-то я буду обязательно. А вот сейчас? Точно не надо ехать?
— Нет. Сейчас все хорошо. Я просто хотела рассказать все, а дома у меня телефона нет. Будь здоров.
— Большое спасибо, что позвонила. До свиданья.
Дома телефона нет. Какой абсурд! Врач без телефона! Я переезжаю на другую квартиру. Там тоже телефона нет.
Сейчас мне часто звонят. Приходится в больницу уезжать. И даже оперировать.
А что будет после переезда?! Просто страшно.
Надо дома строить с готовыми телефонами. Город-то стал невероятно большим.
Сейчас ехать, конечно, без толку. Впрочем, было бы спокойнее. Но вообще-то, по-видимому, все разрешилось. Сколько в коридоре лампочек. От каждого соседа в коридор своя лампочка. Это на случай ночных путешествий. Там в палате не работает световой сигнал. В послеоперационном отделении две сестры. Нет, сейчас не поеду. Завтра.
— Что случилось?! Жива?!
Кроме «жива», есть еще много всяких уровней состояния.
Жена спросила бы: «Ну как она?»
Приятель же сразу быка за рога:
— Жива?!
— Как она?
— Ничего. Не ахти.
— Жива?
— Гм… Пока да.
Конечно, на первый вопрос легче ответить более полноценно. А он задает вопрос такой неопределенный и расплывчатый: «Жива?!»
Утром жива.
— Лариса Петровна, как чувствуете себя?
— Сегодня лучше. А вчера живот надулся, как барабан. Думала, лопнет. Вот во рту только сохнет очень. Наверное, опять мой сахар.
— Ничего, с этим-то мы сейчас справимся.
В утреннем анализе крови и мочи сахара действительно много. «На одну единицу инсулина нужно четыре грамма сухого вещества глюкозы». Мы так и давали. И все-таки в моче ацетон: опять декомпенсация. Значит, больше инсулина надо. Но и глюкозы больше. Снова расчет. Новый расчет.
А живот мягкий. В животе пока все благополучно. Язык сухой, но это из-за сахара.
Перевязка. Все хорошо. Ну что ж, можно и домой тогда.
На следующий день мы опять сидим с анестезиологом. Опять считаем.
К вечеру ацетон исчез. Сахар снизился до обычного уровня.
— Пожалуй, можно сохранить вчерашний инсулиновый режим?
— Лучше дождемся вечерних анализов. А пока пусть по-прежнему.
— У нее к ночи сахар в моче уменьшается. Так и до операции было. Может, вечернюю норму инсулина уменьшить?
— Опасно. Меньше? Нет, страшновато.
— Ну посидим до вечера, тогда и решим.
— Лариса Петровна! Как жизнь?
— Ничего. Лучшает все время. Вот если б попить разрешили. Больше б ничего и не надо.
Смотрит на меня так жалостливо. А может, пожалею и разрешу. Ох, как хочется разрешить попить!
— Нет, нет. Ни в коем случае. Пока рано.
Вдруг стало подниматься давление. Наверное, для нее слишком много глюкозы налили в вену. Не выдерживает. Хорошо бы поменьше, но тогда и инсулин уменьшать надо.
Вечерние анализы позволили это сделать.
А утренние сказали, что сделали это мы зря.
Новые расчеты. Опять мы сидим с анестезиологом. Ее обязанности давно уже кончились. Но как говорил кто-то: корректность — это в известных случаях взять меньше, чем имеешь право, а дать больше, чем ты обязан. Опять сидим с ней — думаем, считаем да гадаем.
Снова на помощь призваны шефы.
Пришел самый главный шеф. Он типичный книжный интеллигент. Очень мягок и мыслями гибок. Говорит тихо. Думает глубоко, широко, проблемно. А сам больной абстрагируется. Главный шеф, наверно, так и должен. Он сразу стал что-то предлагать и рассуждать, как изменить местный сахарный обмен в заживающих тканях. Интересно. Подумать надо. По дороге шеф, правда, забыл о некоторых препятствующих его идее деталях. Но в принципе этим надо заняться. Шеф прав. А сам я не додумался. Впрочем, я думал о больной.
Второй шеф — тот конкретно говорит, что и когда надо этой больной сделать. Попутно развил идеи главного.
Ну, а мы снова считаем и считаем, вводим, вливаем, давление мерим и — анализы, анализы…
…К седьмому дню мы были уже без всяких идей, выжатые и отжатые, почти ползающие, но… компенсации добились стойкой!
Ацетона нет.
Давление стабильно.
Сахар на одном уровне.
Новая забота. Столько вводили жидкостей, что появились отеки. В данном случае жидкость — это глюкоза. Без жидкости нельзя.
— Начнем поить ее, что ли? Семь дней. Будет пить сладкий чай.
— Если б можно — это был бы великолепный выход.
— Пошли попробуем. Господи, благослови!
Даже если она спит, то, услышав наши шаги, моментально раскрывает глаза.
Язык хороший. Живот мягкий.
— Лариса Петровна, живот не болит?
— Нет. Совсем не болит.
— Ну, тогда можно попить. Хотите?
— Давно уже жду. Кажется, выпью и пойду сразу.
Лариса Петровна при нас пьет несколько глотков.
— Ничего не болит в животе?
— Нет. Все хорошо. А приятно-то как! Вода алмазная.
Глаза ее блаженно маслянятся, и вся она расслаблена и довольна. Много ли человеку надо!
Гляжу на нашего анестезиолога. Лицо усталое и даже какое-то изможденное. Это за последнюю неделю. Сегодня она уходит, не дожидаясь ночи. Это для нее рано. Сейчас она идет на курсы английского языка. Потом в Дом кино на премьеру. А совсем вечером в какой-то ресторан. Передых. Такая передышка не только приятна, но просто необходима ей.
Восьмой день. Отеки стали уменьшаться. С сахаром все хорошо. Лариса Петровна ела бульон, сок, жидкую кашу, пила чай.
— Еще мне денек, и я буду здорова совсем. Я чувствую, как мне становится лучше.
И мы чувствуем. Действительно, все идет на лад. Мы приходим часто просто так. Отдохнуть. Придешь, посмотришь, пощупаешь, и легче становится. Снимается усталость от других больных, студентов, просто различных невзгод. Все остается за порогом ее палаты… Она лежит одна в палате. Вторая кровать пустая. Посидишь на ней, отойдешь к двери — издали оценивающе посмотришь. Проверишь анализы и… пойдешь работать дальше. И шефам легко докладывать. Все хорошо. И все. И главный шеф, и непосредственный мой шеф — оба довольны.
Девятый день прошел также хорошо.
Начались десятые сутки. Я гордо собрал всех близких своих на работе, и небольшой, но компактной массой все двинулись за мной: иду хвалиться.
Смотрели. Щупали. Радовались.
А Лариса Петровна охотно со всеми разговаривала.
— Когда ходить можно будет, доктор?
Я сегодня дежурю. Дежурить-то легко сейчас. Когда устану ночью, да только вряд ли устану, зайду к ней.
Больные поступают. Больные! Поступайте! Много поступайте! Сегодня я со всеми справлюсь!
— Быстрее! В изолятор!
Это кричат на лестнице. Бегу. На ходу:
— В чем дело?
— Кажется, умерла ваша больная.