Потом мы прошли километра полтора до устья Ан-тропки, она к устью совсем ожила — ключей много, — потом мы втроем искупались на том самом месте, где купались тридцать лет назад. И вода была нестерпимо холодной и чистой. И ангина, с которой я отправился с утра в этот путь, сразу прошла.
Рыбу мы увидели тут в реке, когда смотрели на нее с крутого бережка.
На обратном пути на заброшенной дороге сын мой нашел полушку 1700 какого-то года.
Теперь мы с братом часто вспоминаем ту, первую, поездку на родину. Честное слово, ничего с нами тогда не произошло, но как-то нам в жизни стало крепче, когда мы увидели и эту солнечную поляну, и эту речку, и все эти места.
Я не мог себе раньше даже и представить, как сильно, как полно и как светло можно любить кусок земли! Не знал я, какую силу может он придать душе, от каких нелепостей удержать в жизни, и каких бед вызволить только тем, что он есть на свете, что не залило его рукотворное море, не построили на его месте гигант какой-нибудь индустрии и пр. Вот ведь выпадает такое счастье! А как же счастлив тот, чья родная деревня стоит себе под сибирским небом, живет и не собирается исчезать…
Письмо одиннадцатое
Прекрасно ты написал письмо о своих затаенных, как ты их назвал, мечтах. Это здорово, что ты полон больших планов, что ты — мечтаешь! А ведь действительно — счастлив человек, которому не стыдно признаться в своих мечтах, у которого нет тайных мыслей, скрываемых показной порядочностью, который любое свое дело может открыто и добровольно разделить с ближним, не понуждая его на сделку с совестью, напротив — высвобождая у ближнего сознание того, что любое и его доброе дело — это дело общее, каким бы личным оно ни казалось.
Но каждый из нас обладает раз и навсегда обретенной единственностью, местом, занятым в мире с момента рождения, той частичкой пространства, которая стала его телом, и если человек стоит на земле, то никто уже не встанет на его место, а если и попытается встать, то не сможет, ибо, сдвинув человека, он займет место пустое, тогда как человек все равно будет занимать свое место, то есть то место, где он теперь находится.
Человека можно лишить квартиры, всех материальных благ, семьи, родных мест, но невозможно лишить его той частички пространства, которую он занимает, пока жив.
Невозможно занять место дерева, птицы, зверя, травы.
Невозможно занять место деревни или холма, горы или долины, реки или книги.
Мир наш составлен весь из единственностей, из неповторимостей.
Войди в мое положение, — говорим мы, Встань на мое место, — просим мы. Побывал бы ты в моей шкуре, — сетуем мы.
Чтобы понять меня, ты должен побыть мною.
Искусство, литература — предоставляют такую единственную возможность для человека — быть понятым, дать человеку возможность не просто посмотреть на себя со стороны, а войти в положение других людей и существ, встать на их место, побыть в их шкуре, т. е. пережить, кроме своей единственной жизни, сотни и сотни жизней других, неведомых, отделенных от этого человека пространством, временем, социальными, политическими, религиозными, национальными и прочими непреодолимыми или трудно преодолимыми преградами.
Вот роль литературы и искусства в том, что называется духовным опытом.
Одна из задач этого рода человеческой деятельности, а возможно и задача главная, единственная, — объединение человечества вокруг Добра, Правды и Красоты.
Человек — в идеале — должен обладать объемным восприятием мира, т. е. пониманием того, что он не ОДИН в мире и жизни, но неразрывно и кровно связан со всеми и всем. И когда человек приносит себе несчастья, он приносит несчастья миру, а принося себе подлинное праведное благо, — он приносит благо миру. Мы видим, что часть общества, часть человечества, как единого организма, который еще мучительно складывается, ведет себя подобно злокачественной опухоли. Эта часть общества, часть человечества умножается в себе за счет всего остального организма и ничего остальному организму не приносит, кроме зла, вреда. Часть обезжизнивает целое.
Возможен ли какой-то путь?
Можно ли на первых порах хотя бы локализовать эту вредоносную часть!
На этот вопрос не может быть двух ответов!
Борьба за единство, социальную справедливость, равноправие, взаиможизнь — это и есть надежда людей.
Но есть однако такие люди, которые твердо считают, что их собственная смерть искупает все, что они делают при жизни.
Есть в мире рабы собственной смерти. Они уверились в том, что кроме смерти ничем в этой жизни неотвратимо не обладают, потому и готовы есть в три горла, носить сразу четыре шубы, иметь по три жены, но ни одного настоящего сына. Поскольку сын, на их взгляд, это не приобретение, а трата жизни, разменивание ее.
Суетливость этих людей подобна суетности земляного червя, прижатого лопатой крестьянина..
Неужели в час смерти их успокоит сознание, что они съели не ведро икры, а бочку; что они выпили не бочку коньяка, а три бочки; что была у них не одна жена, как у человека цивилизованного, а все встречные женщины в женах, как у дикаря, как у человека каменного века?..
Неужели смысл жизни в том, чтобы побольше пропустить через себя еды и питья, поменьше отдать сил чему-то, тут же не приносящему лично тебе пользы, побольше обворовать, обмануть, обвести людей вокруг себя?
Да, жить под страхом смерти, побольше съесть, побольше выпить — содержание жизни!
Тогда бессмертен кран на бочке с коньяком, ибо никто еще не пропускал через себя столько престижного напитка. Тогда надо петь гимны подсобке, где хранится продовольственный и промышленный дефицит, ибо ни одна квартира, ни один желудок не вместят сразу такого количества престижности!
«Вот это — жизнь! Живи — не тужи!.. — как поет Лоза в «Примусе», — …ах, если б каждый вечер — такая жизнь!»
В скобках. (Смотри, как отозвалось в рок-музыке шаляпинское «Ах если б навеки так было…»)
Не думаю, что носители зла в нашем обществе слабы и примитивны. Они сложны и сильны, хотя бы потому, что им первые билеты на вернисажи, на лучшие спектакли в лучшие театры, им лучшие книги в достаточном количестве, они видели Европу, они не лыком шиты в прямом и переносном смысле.
Но «съесть» книгу — это не значит понять ее.
Покрасоваться в театре, это еще не значит что-то там испытать душою.
Те же органы, которые есть у человека для потребления вечной духовной пищи, у этих людей давно атрофировались, они подавлены страхом физической смерти.
Человек, не употребляющий, не усваивающий духовную пищу, духовно умирает с той же непременностью, как физически умирает человек, лишенный хлеба насущного.
Потому и говорится о гармоничной личности.
У мира человека нет выбора. Или быть добрым, или не быть вообще. Человек, который начал жить по законам зла, т. е. предавая, обманывая, — уже мертв, хотя окружающим долго еще может казаться, что он жив. Но постепенно дух его разложения — гниет душа — становится настолько сильным, что вокруг этого мертвеца остаются только такие же мертвецы, а все живое бежит от него, вернее уходит, как в конце концов уходят люди от любой могилы.
Письмо двенадцатое
Ну, жутковатый, страшненький ты мне прислал сюжетец, не к ночи будь он помянут!
Намекаешь на мой пожилой возраст? Побуждаешь меня задуматься о том, что я уже, на твой взгляд, стар?
Но — в сторону риторику и восклицания, перейдем к делу.
Начало — маленькая планетка в созвездии Стрельца попадает в непредвиденное космическое облако, тайные силы которого лишают всех жителей планетки способности к продолжению рода своего. Это напоминает фантастические ходы прошлого. Помнишь, нечто подобное произошло у Г. Уэллса? Кажется, и у А. Беляева было нечто такое же. Это была литература, предвещающая первую волну глобальных катастроф — мировые войны, фашизм, возникновение атомной бомбы, зло науки, поставившей себя над общечеловеческой моралью.
Однако новизна в твоем сюжете есть, насколько я могу судить, ведь знаю историю фантастики довольно слабо. Кажется, до такого ужаса никто еще не додумывался — написать целую планету, пусть небольшую и далекую, где перестали рождаться дети!
Ты предполагаешь не писать в сюжете определенную линию или семью, но показывать общее затухание: последний престарелый пилот в последнем усилии поднимает в воздух последний самолет с последнего аэропорта в последний полет над планетой, Последний альпинист поднимается на последнюю горку… Последние лыжники идут в последний поход по снегам севера… Последний автомобилист… Последний велосипедист… Последний… Последний…
Вот все, что ты выводишь из предложенной ситуации. Если писать для демонстрации своих беллетристических возможностей, то тут простор огромный. Только сперва надо все это написать, нагнать ужаса, а в последней фразе сказать: вот, мол, пролетало какое-то космическое облако — и люди на планетке были лишены возможности и способности к продолжению рода своего.
Но какая же мысль из всей этой истории высечется? Мир не может без молодых? А кто когда утверждал обратное? Написать боль поколения, которое уходит? Но ни одно поколение не уходило так и не уходило все сразу, поскольку поколения всегда складываются не только из ровесников, но и единомышленников разных возрастов…
Словом, определенной живой мысли я пока в сюжете этом не прощупываю. Только игра воображения.
А ты помнишь вот эти стихи Афанасия Фета:
НИКОГДА
Проснулся я. Да, крыша гроба. — Руки
С усильем простираю и зову
На помощь. Да, я помню эти муки
Предсмертные. — Да, это наяву! —
И без усилий, словно паутину,
Сотлевшую раздвинул домовину
И встал. Как ярок этот зимний свет.
Во входе склепа! Можно ль сомневаться? —
Я вижу снег. На склепе двери нет.