Болото мается под падающим снегом, слепо шевелится, подминает само себя и пускает вверх по стволам редких деревьев соки гибельной беспомощности.
Академик видит муторный сон, что он отстал от поезда и бродит по заплеванному Бочатскому вокзалу в сиреневых кальсонах.
Конец рассказа. Конец письма.
Письмо третье
Славный рыбарь!
Листок с акварельным оттиском выловленного тобой в Ситниковском озере ельца я поместил в рамку под стекло. Красиво.
Наверное, кроме этого несчастного бедолаги, ты ничего больше не выловил. Иначе чем можно объяснить, что сюжеты из тебя посыпались, как ельцы из дырявого невода!
Двум-трем пересказал твою милую новеллу про Васю — оптимистического поэта, пищущего:
Упал кирпич! Какое счастье,
Что мимо пролетел кирпич…
сие всем понравилось (и мне первому).
Я в рассуждениях переместил твоего Васю в деревню Лаврентьевну, ведь в каждой деревне должен быть свой поэт.
Вот он.
Я вижу его.
Он с улыбкой на лице и в неизменных шортах идет по лесочку к девятиэтажке, где через полчаса откроется винный отдел. И уже минует девятиэтажку, но тут из очереди — смурной, сугубо мужской и натужно шутящей, раздается голос:
— Вася! — вяло, но отчетливо говорит кто-то. — Ты бы нам стих прочитал, что ли!..
Вася моментально останавливается на взгорке.
Солнышко сквозь листву осыпает его всего крупными светлыми бабочками. Он улыбается мужикам и без подготовки начинает громко и весело читать:
— Мой друг! Прекрасен городок, где звук наук, рабочих рук, где муза посещает вдруг, уйдя из общества подруг, наш круг, и девой исполинской идет по Золотодолинской. Ее встречает Скринский, она — не иностранка, заходит к Деревянко, существо ее натуры — экология культуры, у Казначеева чаи. Друзья! Товарищи мои! На циклотроне — соловьи, и веточка сирени у программиста Жени! Цветет, растет наш городок, дает стране угля и ток…
Дверь магазина открывается. Мужики втягиваются внутрь. Крайний в очереди с удовлетворением говорит:
— Ну вот и время быстрей прошло!..
О поэте, который периодически рубил топором свою пишущую машинку, вспоминая свое лесорубское прошлое, — это тоже впечатляет. Но все время мне кажется, что нечто подобное я или слышал где-то или читал. Не могу избавиться от этого ощущения.
Искренне посмеялся над твоей придумкой о стотысячном посетителе Бочатского общественного туалета и его чествовании с вручением именной туалетной бумаги. Это ведь тоже не просто смехачество и ерничество, это возможность резко высмеять пристрастие некоторых товарищей к парадности и шумихе, к раздуванию самого естественного и обыденного дела в повод для торжественных славословий и пустословий. Вот и надо издевательски смеяться над такими вещами, ибо, как говорили великие, смешное — не опасно.
Большие возможности, мне кажется, есть и у твоего сюжетца с оживлением телевизора, рояля, хрустальной люстры, ковров и пр.
Особенно хороша персонификация рояля в образе детины в красной рубахе с несколько туповатой физиономией (хозяева за все время на этом рояле только беспомощно подбирали одним пальцем «Подгорную»). Хорош холодильник — он, естественно, глава ожившей братии, он первый начинает третировать и шантажировать хозяев, поскольку ему досконально известно — откуда приплыл в его нутро балык, откуда прикатились баночки с черной икрой и крабами, где пропала, чтобы оказаться здесь, сервилатная колбаса, кто покупает кости за мясо, чтобы здесь ели телятинку и нежнейшую вырезку… Хозяева пытаются лишить холодильник жизни — отключают его от сети, но и он не промах — заклинивает дверцу, и хозяева сдаются, ибо ждут нужных людей, а чем кормить?
С телевизором сделай вот что — пусть он показывает не «Клуб путешествий», а свидание хозяина с молоденькой парикмахершей, не «Очевидное — невероятное», а визит хозяйки к холостяку с третьего этажа… Вот попляшут хозяева!
Дай каждому предмету характер. Скажем, люстра — болтушка, красотка, усвоившая что-то там из прочитанного. Телевизор — сорокалетний разбитной мальчик в кожаном пиджаке и с лысинкой, говорящий иронично, свойски, вышучивающий ведущих популярных передач (добрыйдень!). Ковры — троица граждан азиатских национальностей, которые тут же в квартире устраивают небольшой колхозный рынок по продаже того, что они никогда не выращивали, а умело купили в овощных магазинах этого же города. Тут и гордые красавцы — горные орлы на высоких каблуках, тут и умудренные розничной торговлей Насреддины, тут и горячие джигиты степей с их эпической страстью к непомятым крупным купюрам…
Фантасмагория! Заворачивай ее круче!
Вот уже ожившие вещи ведут совсем свою жизнь — приглашают нужных людей в гости, ездят на дачу, ходят куда-то по делам и на службу, беспрестанно общаются по телефону, крутят любовь и пр., пр, пр. А их хозяева?
Они уходят вдаль.
И там, лишенные груза, начинают новую жизнь. Но… это уже содержание нашего следующего романа.
Вообще, минипуляции с вещами столь же много дают возможностей в сюжете, как и введение в сюжет чертей и прочей нечистой силы.
Я помню одну оригинально поставленную в Бочат-ске пьесу из жизни фотографов. Пьеска была самая ординарная, но что-то из ее постановки мне запомнилось навсегда:
в программке было написано, что в роли русской печки выступает рояль фирмы «Беккер». И действительно — на сцене стоял рояль, он изображал русскую печь.
И второе, у всех телефонных аппаратов на сцене, которые по ходу действия должны были звонить, были колокольчики поставлены. И вот герой подходил к телефону, брал колокольчик, тряс им над головой, а потом уже поднимал трубку и говорил:
— Мда-да, фотоателье слушает!..
Письмо четвертое
Ты еще и книжки там успеваешь читать! Ну, старик!
Стариком тебя назвал только потому, что и у Хемингуэя — «Старик и море», и у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке» рыбак тоже старик.
Помню, как-то меня попросили присмотреть вечером за малым племянником. Родители ушли в театр, а я его развлекал весь вечер чтением и разговорами. Было племяшу тогда года четыре. И вот дочитал я ему про рыбака, золотую рыбку и старуху, которая никак не могла успокоиться на достигнутом, которой всегда, как поется в популярной песне, — «По-хорошему мало», дочитал, ребенок немного задумался и говорит мне:
— Надо было сразу у рыбки другую старушку попросить, добрую старушку…
А ты никогда не задавался таким вопросом?
Почему, действительно, старик потакал желаниям старухи, почему, имея возможность поменять ее, не поменял?
А может быть, и не было у него такой возможности?
Но — о твоем чтении, Я тоже ознакомился с новой повестью Анисима Кувыркалова. Она уже оригинальна тем, что наш бочатский классик посвятил ее не жизни милых его сердцу домашних насекомых, а героям, которых по всему их виду и фамилиям можно отнести к людям. Не намекает ли Анисим на что-то?
«Артист Гаврилов» — произведение, достойное разговора.
Чего только стоит сам главный герой — киноартист, пришедший в искусство из большого спорта (гимнастика, самбо), имеющий скромное, но неординарное хобби — он коллекционирует картины Глазунова и Шилова, получающий — как видно из первой главы — в наследство дом и сад в Гурзуфе. Этот герой — личность явно гармоническая — свободно говорит на европейских языках, под псевдонимом «Данилов» выступает с книгами в жанре научной фантастики.
Но вот тут-то у Кувыркалова и начинается действительная, ненаучная фантастика: его феноменальный мужчина никак не может найти себе верную спутницу жизни, которая любила бы путешествовать (Париж — Токио — Чикаго — Тогучин — Сингапур), желала бы иметь детей, надежного мужа и простых сердечных отношений в семье.
Ты заметил, что все героини повести просто бегут от Гаврилова, предают и обманывают его, предпочитают его каким-то неопрятным и гармонически неразвитым субъектам. Причем, отметь, бегут не сразу, а после того, как родят двух-трех детей от артиста…
Всякое в жизни бывает. Но, как говаривал Станиславский, — НЕ ВЕРЮ!
Может быть, у Гаврилова есть не только колоссальные достоинства, но и один, какой-нибудь ма-а-алень-кий, недостаточек. И он-то и отвращает женщин от героя? Скажем, смертельное занудство. Или глупова-тость, переходящая в идиотизм. Или он имеет привычку совершенно непроизвольно кусать гос, тей… Что-то должно быть.
Анисим Кувыркалов пишет свои произведения «с жизни», но не плоско списывает, а творческим воображением преображает действительность для того, чтобы сильнее доказать свою мысль. В «Артисте Гаврилове» мысль его проста, это вечная мысль курилок, мужских застолий — «все женщины одинаковы», одинаковы в плане их недостатков.
Но что касается реальных женщин, ставших ирреальными прототипами героинь Анисима Кувыркалова, они теперь, думаю, не кусают локти и не бредят по ночам — «ах, какого мужчину потеряли». Прочли они пару-другую страничек повести, вспомнили свои совместные дни с писателем (себя же он, курилка, вывел в образе артиста!), махнули рукой — «мели, Емеля!» — и пошли варить борщи своим незнаменитым, неспортивным, нехоббиобильным, простым мужикам, пошли утирать сопли детишкам, оставленным там и сям по бочатскому краю этим умницей и красавцем в поисках дамы, достойной его неуспокоившегося сердца…
Пишешь — в Ситникове все зачитываются новым произведением Анисима Кувыркалова, и очередь на него в библиотеке длиннее, чем очередь на мотоциклы с коляской. А что тут удивительного? Что тут странного или доказывающего высокие достоинства «Артиста Гаврилова»?
Так, к сожалению, и должно быть.
Поясню свою мысль.
У Николая Доризо есть стихотворение — в клубе районного городка идет концерт, выступают артисты балета, зал следит за воздушным, чистым полетом балерины, затаив дыхание, все просветлены, но… вдруг на сцене появляется коза! Живая коза! она забрела на сцену по своему вздорному характеру через раскрытые задние двери клуба. Время летнее, двери открыты, козы ходят по городку…