(То, что я называю эти песни «алтайскими» — условность, ибо записаны они в те годы, когда не было понятия «алтайский народ». «Алтайские песни», значит — песни, певшиеся на Алтае.)
Начнем с такой совсем простой песенки о любви:
Если кони наши быстры,
То что для них дорога за два перевала?
Если мы любим друг друга,
То что для нас расстояние в два дня пути?
И в жизни, и в песне, и в любви — человек неотъемлем от коня, измеряет им и расстояние пути и силу любовного чувства.
Вторая песенка, тоже о любви и тоже с упоминанием коня, как аргумента в доказательстве своего чувства, его силы и постоянства:
Я не высплюсь без любимой,
Я не наемся без молока,
Я не лягу без любимой,
Я не сяду на коня без седла!
А вот какие слова находит парень, когда чувства его отвергают, когда на него не обращают внимания, когда все его усилия не находят ответного отклика:
О водке, не предложенной мне, я только скажу:
«Пусть ее выльют на землю!»
О несчастной, не говорящей со мной, я только скажу:
«Пусть ее никто не слушает!»
Есть среди любовных песни и другого плана — откровенно фривольные, но нет в них даже намека на смакование подробностей, есть веселое и здоровое естественное человеческое чувство, к тому же еще и выраженное с улыбкой и поэтической точностью:
Говоря: я не виновен по отношению к красотке, —
Станешь ли ты лизать медвежью лапу?
Говоря: я чист по отношению к сватье, —
Станешь ли ты лизать копыто жеребенка?
Лапа и копыто — тут предметы для совершения клятвы. Но это еще и образы — неуклюжих медвежьих ухаживаний за красоткой и жеребячьей легкости увлечения своей сватьей. Понятно, выраженные по-алтайски, эти образы многозначнее, но уже и этих двух планов вполне достаточно, чтобы стихотворение воспринималось, как характер, как ситуация, даже — как сюжет, сказанный поэтически.
Конечно, трудно с достаточной глубиной судить по дословным переводам, порою такой перевод доносит только намек на образ, только его отсвет, эхо. Однако в нем нет переводческой холодной отсебятины. И все же трудно:
Зачем же я скучаю,
Если она лучше подарков?
Зачем же я забываю о подруге своей,
Если она длиннее шелковых ниток?
Смысл: влюбленный добился взаимности, он соединился с любимой, к которой долго стремился. Но обладание несколько его разочаровало, и он заскучал, и он стал забывать свою подругу, будучи с ней соединен.
И эта песня, обращенная к себе самому, как раз о выходе из такой ситуации. Ведь подруга лучше всего, чем можно обладать, лучше любого подарка, и как можно забыть о ней, если она — нескончаемо прекрасна, мила и ласкова, как нескончаема и прекрасна шелковая нить!
Тут надо добавить, вполне возможно, что подругу звали Шелковая Нить, так что в песне появлялась еще и игра словесная — подруга прекраснее самой себя, то есть она уже и не существо, а событие, явление…
Сильны, выразительны, трогательны и глубоки образы песен. О возлюбленной сказано:
Красавица из красавиц,
Переплывающая реку
На неоседланном коне…
Удивительной красоты образ. Схоже с японской поэзией, но как-то ближе, роднее, живее.
А вот как говорится о кукушке, птице очень почитаемой на юге сибирской земли:
Летит топор,
Кричит молочное озеро…
Вроде бы тяжелое сравнение — крик кукушки похож на молочное озеро. Но представь себе это молочное озеро — то есть озеро чистое, белое от тумана или от отраженных в нем белых гор, от печально снижающегося снега — представь и одновременно представь крик летящей кукушки, и тогда оживет этот образ и навсегда тебе будет казаться — да, именно на это молочное, белое озеро и похоже кукование птицы, чей полет так неуклюж…
В другой песне совсем необыкновенно говорится об огне, тропе и дороге. Но только о них ли?
Лесная тропа
Говорит с дорогой в долине,
Огонь богача
Говорит с огнем бедняка.
Есть песни вроде бы только описательные, но даже и в дословном переводе в них остается картина, остается отношение поющего и к тексту, и к тому моменту жизни, который вызвал этот текст из молчания, поскольку песни не пелись просто так от безделья — но пелись к случаю, к чувству, употреблялись как пословицы, поговорки. И прочитаешь такой текст, представишь случай, вызвавший их к жизни:
Стоит кедр,
На котором не ночевала сорока!
Стоит лиственница,
На которой не ночевал ворон!
Может быть, это было со смешком спето при взгляде на парня и девушку, которые испытывают друг к другу интерес, но всячески его стараются скрыть, утаить, оба — сама недоступность.
Может быть, и иначе, может быть, эта песня звучала со смыслом — «эка невидаль!», или ею человек старался принизить непонятность, необычность чего-то встреченного на пути, скрывая свое удивление и даже испуг за шутливыми словами…
Глубокие, сильные чувства выражала песня, тут уж и объяснять даже нечего, так все понятно.
О, если бы выколоть пятнистые глаза чертей,
Унесших мою маму!
О, если бы выбить клыки волкам,
Съевшим моего коня!
О, если бы иметь друга
Для беседы среди темной ночи!
О, если бы иметь коня
Для езды в дальний и ближний путь!
Я вырос на пользу своей семье —
Неужели мне придется умереть?
Я вскормлен на пользу своему селению —
Неужели мне придется заблудиться?
Следующая песня связана с предыдущей, она трудна в переводе, но есть в ней то же чувство горького изумления своей смертностью и тем, что потом ничего нельзя будет сделать, ничего нельзя будет поправить и изменить:
Он (враг мой) будет гладить по артерии и печени
Мою сироту одинокую (невесту, жену, дочь),
Он будет подтягивать подпругу и подпружники
Голубка (коня), осиротевшего и одинокого!
А перед этими горькими песнями в час тоски могла звучать и такая:
Я сам — молодец, испытавший мучения,
Глаза мои стали пестрыми!
Я сам — молодец, совершавший грехи,
Глаза мои стали похожи на пуп! (т. е. впали. — А. П.)
Могла звучать и другая, менее трагическая, но более трогательная:
Поскольку мои руки замерзли и заиндевели,
То хожу я лишь шагом и медленно!
Посколько замерзли мои ноги и сам я живу в холоде,
То я хожу лишь прихрамывая и шагом!
Или такое размышление, такой новый вскрик горького недоумения:
Как же может быть человек,
Который лишь грешит и мучается?
Как же может жить род,
Который лишь мучается и грешит?
И связанное с этим не менее горькое, но решительное восклицание:
Можно сказать «хватит» и «потерпи еще»,
Но не могу больше жить в этом племени!
Можно сказать «исполнится» и «не исполнится»,
Но нет больше надежд ни на кого!
Но в том-то и проявлялся народный характер и народная диалектика, что эта решительность в новой песне сменяется совсем другими чувствами к роду своему, к месту своему в роду:
Когда был я с друзьями — сюда не приезжал.
Остался один — приехал.
В седле красовался — сюда не приезжал.
Пешим оказался — пришел!
А вслед за этой возникала в душе и просилась на волю другая, новая песня, где звучала и радость, и горечь, и удивление;
Вспомнив о степи, я примчался к ней галопом,
Но не узнал даже камней при дороге!
Вспомнив о степи, я примчался к ней рысью,
Но не узнал даже деревьев на пути!
И следующая —
Земля, где поселилась моя семья,
Покрылась крутыми дорогами,
Земля, где стоит на привязи вороной жеребенок,
Покрылась сырыми лиственницами…
Но вот встреча, разговоры, пирование и снова раздаются слова песни, как итог хмельного воодушевления:
Если бы водка — дочь хлеба — была в достатке,
То мы напились бы досыта,
Если бы явился наш зайсан,
Мы бы поздоровались с ним, не вставая!
В нормальной, непраздничной, трезвой обстановке приходили иные песни, которые весьма реально отражали невозможность такого отношения к зайсану; некому было жаловаться на обиды, потому и вспоминали в таких случаях невеселые строки:
Птицы черной земли,
Прилетевши, пожаловались на ястреба!
Птицы поднебесной страны,
Прилетевши, пожаловались на коршуна!
В одной из старых книг, среди прочего материала, собранного и записанного скрупулезно и подробно, я обнаружил несколько песен, где упоминаются русские. Вот один текст, немудрящий вроде бы, но есть в нем что-то такое трогательное, человеческое:
Уедет домой Василий,
Изба с глиняной печкой останется, конечно, пустой!
Уедет домой Леонтий,
Теплая изба тогда останется, конечно, пустою!
Есть и песни о песнях, всякий жанр фиксирует самопонимание своего места и значения в жизни человека. Одна из таких песенок озорством и решительностью очень напоминает частушку: