Право отца иметь новое счастье, новую жену — защищается давно и последовательно. А кто же у нас защищает право ребенка иметь отца, того самого, который и произвел его на свет? Защищают ли это право те, кто множит кино и книги о нормальности, необходимости поисков «счастья» человеком, уже взявшим на себя ответственность за новую жизнь нового человека — своего сына или дочери?
Нет, не всегда защищают и не всегда учитывают. Напротив, всячески вызывают у нас сочувствие к бросившим своих детей, к их мукам, страданиям. Да, они страдают. Но какого рода должно быть сочувствие? Ведь люди эти зачастую подобны безумцам, отрезающим собственные руки! О каком же сочувствии должна тут идти речь?
Может быть, я чересчур резок и ортодоксален. Но, когда слышу, что в Н-ске среди учащихся некоторых ПТУ до половины детей, выросших без отцов, что среди школьников в иных школах чуть ли не каждый пятый вырос без отца, я не могу уводить разговор в дебри частностей, рассуждений о «хрупкости» счастья, о том, что семья переживает кризис, что-то там утрачивается в ее моногамном характере, что идет поиск новых форм и пр., пр.
Одно из проявлений некультуры — это разрушение старых форм, когда они ничем не заменяются, когда заменить их нечем, да и не надо менять.
Не считать же новой формой семьи то, что как-то сообщила одна корреспондентка «Литературной газеты» — вот, мол, мы с мужем живем в разных квартирах, в разных районах, каждый в своем кругу знакомых и приятелей, а встречаемся изредка, созвонившись, превращая нашу любовь в вечный праздник, не давая ей угаснуть в быту.
Читая про эту «новую форму», все время ловишь себя на мысли, что не все сообщает корреспондентка, она не сообщает, что живут они с возлюбленным не только в разных квартирах и каждый со своими друзьями, но еще и каждый со своими детьми и супругами.
И новая форма их «семейных» отношений стара как мир…
Что может быть бредовее такого понимания семьи! Все же семья — это союз людей для продолжения рода человеческого.
Конечно, тысячи судеб, и каждая достойна отдельного разговора. Но разговора не в плане умножения безотцовщины, сирот, утверждения права взрослых на счастье за счет несчастья детей.
Семья крепкая, нормальная должна всеми видами искусства утверждаться государственной, национальной ценностью, а семья аномальная показываться художниками так, чтобы в оценке ее не было двух мнений, чтобы она оценивалась однозначно — как исключение, как человеческое несчастье. Зачем? Да только затем, чтобы не видеть умножения сирот в мирное время, чтобы не увеличивалась в нашем обществе доля безотцовщины.
Думаю, я ответил на некоторые вопросы по первому письму. Что-то, конечно, потребует дополнительного разговора, это — только начало. Потому буду ждать твоих писем.
И присылай сюжет, это уже некрасиво — так долго молчать.
Не стесняйся описывать красоты вашей природы и погоду.
Письмо пятое
Вот я и добился своего, настоятельно призывая тебя писать о погоде!
Все письмо о погоде, да еще какое мастеровитое!
И почта постаралась — твой метеорологический шедевр на день опередил ту весеннюю волну, которая, как всегда, прикатилась от вас к нам.
Ты пишешь о погоде так фенологически убедительно и достоверно, что невольно создается впечатление — а не ведешь ли ты там тайно от сослуживцев «Дневник натуралиста» и под псевдонимом позаковыристее — Степан Закатный, Семен Копновоздвиженский — печатаешь в краевой газете заметки, типа: «Вот и отсвистел февраль-ветродуй, прикатил март-бокогрей…»
А уж твое изречение насчет очистительных свойств весеннего времени я переписал крупными и красивыми буквами и повесил над своим столом:
ВСЕ ОТМЫВАЕТСЯ ВЕСНОЮ —
И СТВОЛЫ БЕРЕЗ,
И СОСНОВЫЕ ИГОЛКИ,
И ВОРОБЬИ,
И СИНИЦЫ,
КОТОРЫЕ ЗА ЗИМУ СОВСЕМ ПОЧЕРНЕЛИ,
И ТОЛЬКО ЧЕРНОГО КОБЕЛЯ
ДАЖЕ ВЕСНА НЕ ОТМОЕТ ДОБЕЛА…
Спасибо! И далее не забывай писать мне о погоде. Только распределяй усилия, рассредоточивай закаты, снегопады, ледоходы, радуги, ветры и лесные костерки по одному-два на письмо, как рекомендовал один из сибирских классиков. А то буйство какое-то получается, театр метеорологический, чрезмерность активных проявлений природы создает превратное представление о нашей, как принято говорить, неброской природе.
У нас, чтобы быть кратким, ваша погода. Только без той щедрости и буйства (потратила в дороге), которыми полно твое письмо.
Я весь в предлетних делах. Выволакиваю на свет божий снаряжение и устраиваю ему смотр — перетряхиваю рюкзаки, палатки, штормовки и пр., пр., впереди лето и Алтай!
АЛТАЙ!
Достаточно написать или произнести это слово — и на душе становится лучше, просторнее, роднее…
Поскольку ты пока не написал ничего по поводу основной части моего предыдущего письма (обдумываешь? правильно делаешь!), далее я остановлюсь только на твоем сюжете, скромно подверстанном к многокрасочному описанию погоды. И опять говорю тебе — распределяй усилия! Вот ведь — сколь сильным и впечатляющим оказалось описание «вешних вод», столь непроработанным получился новый твой сюжет, хотя двигатель в нем есть, и двигатель, по мощности вполне достаточный для небольшой повести.
Первое.
Ты подробно написал, как переустроилась окраина города после заполнения «рукотворного моря» — водохранилища возведенной тут ГЭС. Как образовался необитаемый и недоступный островок среди пригородных болот, заполненных водою оврагов и всего прочего, что обрело новую жизнь, преобразилось после заполнения водохранилища.
Отчетливо из твоего немногословного описания видишь этот странный островок, спрятанный, затерянный среди догнивающих лесов, в непролазных зарослях камыша, за лабиринтом проток и заполненных водою оврагов…
Островок в трех километрах от бетонного шоссе, в полутора километрах от пестрых и прихотливых домиков садового кооператива «Меломан»; островок, над покоем которого и днем и ночью бороздят сибирские небеса авиалайнеры, пролетающие из Москвы и обратно…
Тут у тебя все хорошо продумано (или взято из реальной действительности?)
Так и хочется представлять себе и описывать дальше этот островок:
Нарисовать дорогу, пересекающую край островка. Она, уже тонущая в дикой траве, тальниковом подросте, с колеями, которые полны преющих листьев и невысыхающих лужиц, выползает из-под дремы болотной ряски, из небытия, потом, еле видимая, ползет через край островка и вновь, теперь уже навсегда, — уходит в трясину, в гущу застывшей мелкой растительности болота. Уходит без всплеска.
Хочется представить и написать остов какого-то длинного и несуразного сооружения — сарая или дома. Этот остов — особенно в сумерках — напоминает скелет доисторического зверя, взгорбившего хребет и уронившего пустоглазый череп в густые кусты акации.
Там, за кустами, все время что-то шуршит, колышет бурьян, перебегает, прячется и поскуливает. А ночами, в парах болота остатки бревен тускло светятся фосфором гнилушек…
Я вижу около обрывка дороги два бетонных кургана. Они уже буро-зеленые от мха и мелкой травы, они уже сглажены и размягчены в очертаниях этой первоначальной растительностью, а на вершине одного из курганов в случайной ямке видна маленькая березка.
Я вижу их, я останавливаюсь около них и так элегически думаю — как они тут оказались? Или заблудился шофер в пригородных перелесках и оврагах, ища путь покороче от растворной до строящейся ГЭС? И тогда, боясь, что раствор застынет у него в кузове и будет страшная морока его оттуда выбивать, — он и вывалил самосвал в придорожную траву…
Или намеревался продать машину бетона расчетливым жителям близлежащей деревеньки, но что-то с продажей не сладилось. Ну, не возвращать же ворованное туда, где ты его умыкнул? Вот и вырос в бурьяне бетонный курган…
Или платили ему, бедолаге, не за то, что он куда-то привез, а уже за то, что он откуда-то увез, вот он и разгружался попутно, чтобы скорее загрузиться снова и увеличить количество ездок, а следовательно и количество «заработанных» рублей…
Может быть, попросилась по пути в кабину смазливая и разбитная девчонка, да и сговорились они, да и свернули в лесок… А там слово за слово — уже и поздно стало куда-то там бетон везти, надо было уже в гараж ехать, да и не везти же домой девчонку в машине, груженной бетоном…
Мало ли что могло произойти. Но так или иначе — эти бетонные курганы в пригородных лесах всегда наводят на размышления, хотя и нет на них тривиальных надписей: «Налево пойдешь… направо пойдешь…»
Я брожу по этому островку и среди расправившихся сосен и раздобревших берез вижу совсем странные предметы, невесть как сюда попавшие. Вот в густой, светящейся крапиве косо торчит, тронутая зеленцой, полуоббитая скульптура пловчихи, изготовившейся прыгнуть в воображаемый бассейн с кирпичной тумбочки. Сквозь пальцы ее спортивной ступни проросла мелкая сурепка, на мускулистой голени заметно незабвенное имя «Вася», а в ложбинке, образованной напряженной шеей и выгнутой спиной, — покоится гнездо какой-то лесной пичуги, по краю трогательно трепеща белым пухом…
Чуть поодаль, в густых тальниках, я набредаю на остатки карусели, здесь торопливые растения проросли ветвями в звенья цепей и сгнившую крышу, оплели то, что осталось от лошадок, все спутали и связали так, что и самый сильный порыв ветра не стронет теперь ничто в этой карусели, ничем она теперь не скрипнет, все глубже и глубже погрязая в живой зелени…
Что там белеет, что там движется в тени черемух?
Это куры, это белые куры! Они, одичавшие, живут тут, плодясь и спасаясь в трудные зимние дни от холода и стай пригородных собак…
Кто это — странный, заросший, в смокинге — сидит у костерка и что-то пишет угольком на бересте?
Может быть, это дух острова? Может быть, это отшельник? А может быть, профессиональный беглец от алиментов, потерявший чувство реальности и счет годам, все скрывается и скрывается тут, сочиняя на бересте и на обрывках, заносимых сюда осенними ветрами газет, пространные трактаты о женском коварстве и мещанстве…