— Значит, вы все еще придерживаетесь той версии, что это была торговля людьми?
— Да, потому что именно так и было. Насколько мне известно.
— Значит, мотив преступления… какой? Нажива?
Он кивнул.
— Торговля людьми — один из самых прибыльных видов нелегального бизнеса в мире, уступающий только контрабанде оружия и наркотиков. Во всем мире она приносит более двухсот миллиардов крон в год. В год! — Он поднял брови и кивнул. — Все организовано на таком уровне, что вы даже представить себе не можете. А по другую сторону находятся такие люди, как я… — Он покачал головой. — Я не могу с этим тягаться.
— Вчера я была у ее матери, и она, похоже, верит, что ее дочь вернется домой.
Петер Зельнер опустил глаза. Он несколько секунд смотрел на свой большой палец и надавил на него, так что кровь проступила через салфетку.
— Люди по-разному переживают горе, — сказал он. — Ингеборг Сарк нужно надеяться.
— А Нина Далсфорт? — спросила Элоиза. — Что вы можете рассказать мне о ней?
Петер Зельнер откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на нее.
— А почему бы вам сначала не рассказать мне, почему вы всем этим интересуетесь? — спросил он, делая жест рукой в сторону Элоизы.
— Я интересуюсь этим, потому что все здесь как-то связано, и, честно говоря, мне немного странно, что кроме меня никто этого не видит. Две невинные молодые девушки исчезают, и…
— Нина Далсфорт была преступницей, — возразил он.
— Ей было семнадцать лет.
— А возраст преступного согласия — пятнадцать. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать, во что ввязалась.
— Она также была достаточно взрослой, чтобы понимать, что вердикт суда будет вполне лояльным. Что ей угрожало? Штраф? Условный срок? В худшем случае.
Петер Зельнер молча смотрел на Элоизу.
— Неужели полиция действительно считает, что она сбежала? Из-за тех событий в Бенниксгорде? — Элоиза прищурилась и покачала головой. — Это бессмыслица.
— Никто не знает, что случилось с Ниной Далсфорт. Родители винили норковую ферму, и мать много лет их преследовала. Ханс Галлахер запросил у полиции судебный запрет в отношении ее, потому что она постоянно появлялась в его доме с угрозами.
— Зачем она это делала?
Он пожал плечами.
— Думаю, ей нужно было переложить на кого-то вину. Всегда легче обвинять других, чем заглядывать внутрь себя.
— Вы хотите сказать, что родители сами виноваты в ее исчезновении?
— Я хочу сказать, что в основе, похоже, лежал классический подростковый бунт. Восстание против родителей-капиталистов, которые в течение многих лет являлись постоянными клиентами Биргера Кристенсена. Дело было не столько в благополучии животных, сколько в том, чтобы показать родителям палец.
— А почему эти дела достались вам?
— Не понял вопроса.
— Я занимаюсь расследованием смерти, которое приводит меня к делу об исчезновении человека, которое приводит меня к другому делу об исчезновении. Во всех этих случаях есть несколько общих знаменателей, и вы — один из них.
— Я занимался всеми делами в Гростене и его окрестностях последние двадцать восемь лет.
— Значит, у вас большой опыт расследований?
— Да, — кивнул он.
— И вы считаете, что хороши в своем деле?
Он скромно пожал плечами.
— И все же вы не нашли ни одной зацепки в исчезновении Мии Сарк, — сказала Элоиза. — Никаких следов, которые могли бы навести на мысль, что стало с Ниной Далсфорт?
Петер Зельнер ничего не ответил.
— Почему расследование дела Мии Сарк было приостановлено через четырнадцать месяцев?
— Прошу прощения?
— Я разузнала, как обычно ведутся такие дела, и в норме расследование длится бесконечно, так что… — Элоиза повернула руки ладонями вверх. — Что заставило вас повесить на это дело ярлык «нераскрытое»?
Петер Зельнер долго смотрел на нее, ничего не говоря.
— А дело Далсфорт? — спросила Элоиза. — Когда его приостановили?
— Я не знаю, чем вы занимаетесь, — сказал Зельнер, медленно поднимаясь. — Но думаю, что визит окончен.
Шефер наблюдал за женщиной с порога приемной.
Волосы короткие, черные, фигура немного мужеподобная. Она стояла, склонившись над маленьким мальчиком, который спокойно сидел на лошадке-качалке, и водила пальцами вверх-вниз по его шее спокойными, привычными движениями.
— Как давно у него лихорадка? — Она взглянула на мать ребенка, которая стояла рядом и сжимала его ручку.
— Двенадцать дней.
— Он жаловался на боль в горле? В животе?
Мать кивнула. Она была бледна, ее глаза тревожно расширились.
— Это вполне может указывать на мононуклеоз. Его еще называют железистой лихорадкой. — Врач улыбнулась малышу. — Ты много играл с железными машинками?
Мальчик застенчиво покачал головой.
— Я сейчас позову медсестру, она намажет тебе руку волшебным кремом, и когда ты будешь сдавать анализ, тебе будет совсем не больно. — Она ободряюще улыбнулась мальчику.
Потом посмотрела на мать:
— Присядьте, вас скоро позовут.
Она повернулась и направилась к двери, которую блокировал собой Шефер.
— Извините, — сказала она, показывая знаками, что хочет пройти.
— Мария Луиза Янг? — спросил он.
Она приветливо подняла брови, но сразу выставила перед собой руку, готовая отклонить просьбу.
— Я очень занята, так что если вы…
Шефер показал ей свой полицейский значок.
— Это займет минуту.
Глаза Марии Луизы Янг превратились в щелочки.
— Мы можем где-нибудь поговорить? — спросил Шефер.
Она вздернула подбородок.
— О чем?
— О Мии Сарк.
Ее лоб разгладился. Лицо стало жестким и невыразительным. Она взглянула на наручные часы и вздохнула.
— Могу уделить вам пять минут.
— Можно мы займем кабинет?
Вопрос Марии Луизы Янг был адресован маленькой закутанной в шарф женщине, которая мыла полы. Женщина поставила швабру в ведро и, не сказав ни слова, вышла. Янг закрыла за ней дверь, прислонилась к косяку, засунула руки в карманы халата и оценивающе посмотрела на Шефера.
— Да, извините, я так ошарашена, просто то, о чем вы говорите, случилось много лет назад.
— Вы подтверждаете, что знали Мию Сарк, которая исчезла 31 мая 1997 года? — спросил он.
— Есть какие-нибудь новости?
— К сожалению, я не могу этого утверждать.
Янг усмехнулась и покачала головой.
— Каковы были ваши с ней отношения? — спросил Шефер.
— Что вы имеете в виду?
— То, что сказал: каковы были ваши отношения?
Мария Луиза Янг долго смотрела на Шефера, и между ее бровями пролегла глубокая складка. Потом она несколько раз моргнула и пожала плечами.
— Ну… мы были, что называется, лучшими подругами в то время, когда ровесникам достаточно жить в одном городе, чтобы привязаться друг к другу.
— Вы говорите так, словно потом все изменилось?
— Люди меняются с годами. Различия становятся яснее, появляются разные амбиции, разные ценности…
— И так произошло и с вами? — спросил Шефер. — У вас появились разные ценности?
Янг кивнула:
— В старших классах.
— В чем это выражалось? Ваше различие.
— У меня был план, цель, к которой я стремилась. Вот это все! — Она раскинула руки. — А у Мии — нет.
— А что было у нее?
— Я не знаю, она бросила школу через полгода, и мы никогда не говорили о ее планах на будущее. В общем-то, она была не из тех, кто много говорит о своих мыслях и чувствах. В тот момент у нас не было особенного взаимопонимания, но я… мы были знакомы с семьями друг друга. Мы росли вместе в детстве, а это кое-что значит. Однако в ней была какая-то… какая-то тьма, которую я никак не могла понять.
— Тьма?
— Да, темная сторона — было в ней что-то жесткое, к чему я не могла приноровиться. С годами эта ее сторона становилась все сильнее и сильнее, и мы стали меньше общаться друг с другом.
— Но вы были вместе в ту ночь, когда она исчезла?
Мария Луиза Янг кивнула.
— Что вы помните о том вечере? — спросил Шефер.
— Это действительно необходимо? — Она посмотрела на часы. — Я уже давала показания двадцать лет назад.
— Значит, мы пройдем по кругу еще раз, — сказал Шефер, вращая пальцем в воздухе. — Что вы помните о том вечере?
Она опустила глаза.
— Я помню, что Мия… что Мия была в плохом настроении.
— Почему?
Она демонстративно пожала плечами.
— Вы не спросили ее, что случилось?
— Нет, вы… Вы не понимаете, — покачала головой Мария Луиза. — Она часто бывала в плохом настроении. Этому не было никакой причины, просто это было так. Этому не придавали большого значения, и ее об этом не спрашивали.
— Почему?
— Не знаю, просто не спрашивали. Я хочу сказать, что ее настроение в тот вечер не было каким-то особенным. Было ли с ней тяжело, когда она злилась? Да! Придавали ли мы этому какое-то особое значение? Нет.
— Мы?
— Мы с Йоханом. Это наш общий друг, который был в тот вечер с нами.
— Что происходило? Попробуйте описать мне тот вечер. Вы пришли в бар во сколько?
— Мы приехали около одиннадцати, выпили пива, покурили, выпили пару рюмок, сыграли в Мейера. — Она механически перечисляла события, как будто зачитывала таблицу умножения, и у Шефера возникло ощущение, что она делала это для того, чтобы картинки прошлого не вставали перед ней слишком ясно.
— Около часа ночи Мия сказала, что пойдет подышать свежим воздухом. Мы с Йоханом остались в зале, ну и все. Мы больше никогда ее не видели.
— Вы не видели, чтобы кто-нибудь из других посетителей бара приставал к ней вечером? Чтобы она с кем-нибудь разговаривала?
— «Оловянный солдатик» — это не бар, а таверна, — сказала Янг, как будто это само по себе было ответом. — Это местечко с постоянным контингентом. В тот вечер Мия, Йохан и я были единственными посетителями, кому было меньше сорока. Я не обратила внимания, кто еще там был.
— Когда вы обнаружили, что она исчезла?